Текстовушки. Архив

[Tulip]

Сейчас перечитаю, что получилось, и зашлю Игуане на безжалостный суд.

Только сильные духом перечитывают весь текст  
Я участвую в текстовушках мало, но еще ни разу не прочитала свое творение от начала до конца до выкладки %)) Потом стабильно кусаю локти, но к концу сочинительства от текста уже подташнивает. Страдать приходится Игуане  

[Снайпер]

Хех, я свои текстовушечные люблю перечитывать. Сразу раздуваюсь от гордости и думаю, какая ж я шикарная.
А внефорумные перечитываю с адскими страданиями, а чаще не перечитываю.
Думается мне, все потому, что в текстовушке можно свалить ответственность на мастера, а свои ни на кого не свалишь, сиди страдай с ними в обнимку.

[Todo Uno]

Ииии предпоследний.


Огромная просьба: имейте терпение и снисхождение к последнему. Там не свиння, там реально уже плоское под тяжестью мастерского обожания существо, поэтому я буду ждать его до упора. И когда вы увидите результат, то вы меня поймете.

[Sashetta]

А я думала, я буду последней с тем, что вырубилась вместо того, чтобы дописать. Ну, хорошо быть не главной хрюшкой)

[pysh000000]

Ну, хорошо быть не главной хрюшкой)

Не переживай, ты все равно мой личный сорт поросина =D

[Sashetta]

Шикарное слово, можно стырить?

[Todo Uno]

Итоговый. Сейчас будет выкладка.


Список авторов:
[Begotten]
pysh000000
Simka
Tulip
Сашетта
Снайпер
Шебуршунчик
мастер-фантаст

У одного автора два персонажа.

[Todo Uno]

ЛАНА

"Если ты не стал героем к шестнадцати, то уже не станешь им никогда", - так однажды сказал мой друг Тим, и эта фраза плотно засела у меня в голове.
Мне до заветного возраста оставалось три года - целая вечность, которую можно заполнить подвигами, а вот самому Тиму куда сложнее - ему весной исполнилось пятнадцать, и геройство грозит ускользнуть из его рук, как мокрый мяч.
Я всячески стараюсь прославить свое имя. Конечно, иногда я поддаюсь уговорам Тима полазить через заборы или просиживаю часы над учебниками под руководством мамы, но у меня все же достаточно времени для того, чтобы искать то самое занятие, которое сделает меня героем.
В один из дождливых дней пару лет назад, когда гулять мне запретили, а урок был выучен назубок, я помогала папе в вольерах на заднем дворе. Мой папа - врач, ему часто приносят покусанных, попавших в капкан или сбитых машиной животных, и он их лечит. В дни, когда он оперирует, мама плотно закрывает двери дома и беззвучно молится, словно боится чего-то. Некоторые животные потом остаются у нас - пока не станут достаточно сильными, чтобы жить на воле. В тот день папа впервые разрешил мне пойти к вольерам с ним, хотя мама и не была довольна его решением.
- Лана уже достаточно взрослая, - сказал папа и увел меня за собой.
Я и раньше наблюдала за животными, но только из окна своей комнаты или с расстояния, рисовала их, расспрашивала маму, но она почти ничего о них не знала. А папа знал все и очень радовался, что я интересуюсь его работой, рассказывал про линьку, питание, устройство стай, строение зубов и многое-многое другое. И тогда я стала снимать животных на свой телефон, а потом монтировала ролики с забавными историями и выкладывала их на своем ютуб-канале "Ровесница тысячелетия". Кое-что я брала из папиных рассказов, но большую часть выдумывала сама - это был целый сериал, который я озвучивала разными голосами! Уверена, однажды папа удивленно сообщит, что звонят из National Geografic или Гринпис и приглашают меня к себе на работу. Мама, конечно, расстроится и скажет, что я же еще совсем ребенок и мне нужно догонять учащихся в школе, но потом признается, что гордится мной, и поможет собрать вещи. Но пока что, сколько бы я не вслушивалась в тишину коридора, никто не звонил.
- Может, мои ролики не такие уж и смешные? - спросила я Тима после того, как гадюкообразная змея (теперь я знала это точно!) спугнула нас с места прогулки. Мы бегом перебрались в парк и принялись счищать с себя следы приключений.
- Они крутые, - ответил он. - С лулзами и без всяких описаний!
Буквы - больное место Тима, он не умеет читать их в нужном порядке, поэтому он тоже учится дома и, наверное, поэтому же мои украшенные гифками видео ему нравятся.
- Может, их нужно как-то выделить? Чтоб их заметили?
- Как? - удивился Тим.
Я пожала плечами:
- Музыкальными вставками. Костюмами. Мемами. Кукольным шоу.
- Это никак не связано с животными.
- Я сделаю костюм броненосца и... э... поставлю Грампи Кэт на заставку. Сошью марионетку-лося.
Тим сморщился и покачал головой.
- Тебе бы фотки со зверями красивые, а то на видео иногда не понятно, как они и выглядят. Бегает по клетке, бегает, одно рыжее пятно пиксельное. Ну рычит еще.
Сначала я немного обиделась - тоже мне друг, столько времени молчал!  Но, помолчав несколько минут, решила, что только он может помочь мне привлечь National Geografic.
- Но откуда мне взять фотографии?
- Скачай.
Легко сказать!
Я не была уверена, но папа часто говорил мне, что из интернета можно брать далеко не все. Я потратила несколько вечеров и наконец нашла то, что мне нужно: фотографии в высоком разрешении, свободном доступе - и австралийских животных! Некий Костас Фириос выложил их на своем сайте и разрешил использовать - правда, на каждой в правом нижнем углу белое узорное солнышко, но это нестрашно. Мистер Саймон из типографии распечатал их в большом формате, и я стала использовать фотки как фон в моих роликах, а заодно и рекламировать услуги мистера Саймона.
Количество зрителей начало медленно прирастать, и на прошлой неделе я принесла Тиму четыре острых хот-дога из бара "У Хайди", ведь если бы не его идея, счетчик никогда бы не достиг двух тысяч человек!

[Todo Uno]

ЭЖЕН ДЮДЕВАН

Эжен Дюдеван, художник 36 лет, всегда испытывал сложности с названиями своих картин.
Но не в этот раз.
Лукавая улыбка карминовых губ, алеющий цветок в волосах, румянец, заливающий щеки с восхитительными ямочками, рубиновая подвеска в ложбинке нежной девичьей шеи, отблеск красного атласа на нагретых солнцем, обнаженных коленях…

В глазах внезапно потемнело. Эжен прерывисто выдохнул, зажмурился, стиснул руки на подрамнике, пытаясь перебороть панику и накатывающую тошноту.
Получилось.
Медленно открыв глаза, он вновь взглянул на картину. Мазки постепенно прояснялись, обретая четкость.

Да, это действительно его лучшее полотно. Пожалуй, оно могло бы украсить зал в Уилтон хаусе или другом, не менее именитом поместье. А если бы звезды сложились удачно, то и сам Эжен обрел бы наконец популярность и смог бы принимать заказы на портреты, забросив опостылевшее преподавание…
Была только одна проблема – огромная круглая дыра прямо в центре холста.

Отец карминовой девушки, увидев почти оконченную картину, в ярости надел ее Эжену на голову. И, по правде говоря, этого можно было ожидать - лорд Милтон имел скверный характер и тяжелую руку. Эжен обучал его младшего сына французскому языку и живописи, но за два года жизни в поместье так и не снискал расположения лорда. А вот его супруга оказалась куда более благосклонной и, видя успехи сына, попросила преподавателя также иногда заниматься французским со старшей дочерью. Шестнадцатилетняя Лилиан, конечно, уже весьма хорошо его знала, но практика с носителем языка была бы совсем не лишней…

И Эжен пропал. Нет, он ни словом, ни делом не выказывал вспыхнувших чувств к дочери лорда, которая, уже понимая свою привлекательность, оттачивала на нем мастерство обольщения мужчин. Он был спокоен, когда леди Милтон попросила его написать портрет Лилиан и не дрогнул, когда юная озорница, едва за матерью закрылась дверь, вскинула юбки, обнажая тонкие, длинные ноги. Но хоть художник и пальцем не тронул девушку, то, с каким чувством он касался кистью ее плеч, сказало внезапно заглянувшему в гостиную лорду слишком многое.

Тот удар лишил Эжена не только его лучшей картины, работы и репутации, но и зрения.
Первый приступ слепоты случился сразу же, как только мужчина вернулся в сознание, и был столь короток, что Эжен просто списал все на недомогание, не успев даже испугаться. Но не прошло и недели, как свет в широко раскрытых глазах художника померк снова, и вот тогда ужас набросился на него, как голодный зверь, лишая голоса, дыхания и разума. В тот раз способность видеть вернулась к мужчине спустя полминуты, но страх ослепнуть остался с ним навсегда. И каждый новый приступ только укреплял панику.
Художник несколько раз моргнул, выныривая из воспоминаний, и с сожалением отставил обезображенный холст в сторону, в единственный пустой угол. Вдоль стен в этом небольшом, залитом солнцем чердаке, выстроились ряды новых картин. Некоторые из них были еще недописаны и призывно смотрели на Эжена льняными проплешинами, а каждое законченное полотно блестело невысохшей краской. Вязкий запах масла, скипидара, меди и железа, сгустившийся в разогретом воздухе, казалось, пропитал мужчину насквозь.
Надо было проветриться. И поесть.

По пути в деревушку Эжен нарвал для натюрморта цветов, буйно растущих вдоль дороги, но распрощаться с букетом пришлось в первой же лавке, куда он зашел за хлебом и молоком.
- Ох, мсье, неужели не перевелись мужчины, умеющие поднять девушке настроение? У нас так скучно, что я вот-вот сама зачахну, прямо как ваши цветы, если их сейчас же не поставить в воду! - весело рассмеялась дочь лавочника, выставляя на прилавок покупки. Она лучилась энергией и теплом, и если бы Эжен писал ее портрет, то обязательно в желтых тонах. Желтый хром, несомненно, во многом уступал кармину, но отказать девушке в букете художник не смог. Иногда ему казалось, что французские женщины умеют флиртовать с рождения, и неважно, родились они в семье фермера или короля.

Да, в тот момент, когда оказалось, что в Англии слепнущему преподавателю с запятнанной репутацией делать решительно нечего, Эжен вдруг осознал, что провел почти всю свою жизнь в чужой стране, в чужих домах, обучая чужих детей и не оставив после себя ровным счетом ничего. Приняв решение за один день, он взял все свои сбережения, поцеловал тетушку в сухую щеку и уехал на родину, во Францию. И хотя он был слишком мал, когда они с отцом бежали из страны, яркий, бурлящий Париж, так непохожий на серый и чопорный Уилтшир, покорил Эжена с первого взгляда. Именно там он понял, что у него есть последний шанс оставить после себя память, и действовать нужно прямо сейчас.

Потратив почти все деньги на пигменты (половина ушла на один только ультрамарин, который художник никогда ранее не решался себе позволить), он с некоторым разочарованием покинул Париж. Путь Эжена лежал в родовое поместье Дюдеван. И хотя он понимал, что с особняком никто церемониться не будет, вид разграбленного, полуразрушенного поместья причинил мужчине почти физическую боль. Все двери были заколочены, но какой в этом толк, если в окнах не осталось ни одного стекла? Черные провалы притягивали взгляд, и Эжен, медленно обходя здание, невольно вспоминал обрывки своего детства.
Вот это – библиотека. Царство отца. Здесь он вел беседы с гостями из близкого круга и читал газеты. Сюда же няня приводила маленького Эжена каждый день, и тогда отец рассказывал ему историю семьи, обучал военной тактике или давал книгу, которую сыну следовало прочесть. Дюдеван-младший больше никогда в жизни не видел столь богатого собрания книг. Сейчас в комнате лишь пыльные тряпки на полу и несколько пустых стеллажей с оторванными дверцами.
Это – гостиная. Здесь собирались перед ужином. Эжен не помнил деталей, только картинки – мягкое сияние свечей, сверкание жемчуга на женских шеях, запах духов и табака. Здесь остались только выпотрошенное кресло да груда камней на фоне обгоревшей стены – видимо, кто-то пытался разжечь камин, но не слишком в этом преуспел.
Вот столовая, а здесь когда-то был зал для приемов…
От некогда роскошного, кипящего жизнью поместья не осталось ничего, кроме стен. И в этом была какая-то горькая ирония.
Эжен не хотел, чтобы и его когда-нибудь так же забыли.
На свое счастье, он совершенно случайно обнаружил надстройку на крыше. Вандалы добрались и до нее, но в отличие от остального дома, погруженного во тьму, здесь царил свет. Жить здесь было бы невозможно, но лучшего места для мастерской художнику не сыскать. Эжен потратил день на то, чтобы привести чердак в порядок – выбросить хлам и тряпки, вытащить осколки из трухлявых оконных рам и вымыть каждый угол, чтобы пыль не портила его работы. Остановившись в ближайшей деревушке под названием Монсоро, он каждый день пробирался в поместье и рисовал там от раннего утра до позднего вечера.

Сегодняшний день был исключением – солнце было еще высоко над горизонтом, а Эжен уже вернулся на постоялый двор, где снимал комнатку. Из кухни доносился запах вареной картошки и мужчина, скривившись, поспешил выпить свое молоко. Он не считал картофель ядовитым, вопреки некоторым слухам, но не совсем понимал, как это можно есть.
Молоко, кстати, он тоже не очень любил, но исправно пил каждый день – свинец в груди опасен вне зависимости от того, попал он туда в виде пули или испарений от красок. Разве что мучений во втором случае может быть больше.
В глазах вновь потемнело. Судорожно втянув носом воздух, Эжен впился пальцами в дверной косяк. Попытался сосчитать до десяти.
Чертовщина, почему темнота не проходит?!
Еще десять. Дыши глубже.
Одиннадцать. Надо просто подождать.
Пятнадцать. Отставить панику! Дыши.
Двадцать. Дьявол, нет, только не это. Не сейчас!
Тридцать.
В глазах забрезжил свет и Эжен тут же рухнул на кровать.
Не сейчас.

Он стер пот с лица и какое-то время просидел, не двигаясь. Казалось бы, стоило уже привыкнуть. Но чем больше мужчина рисовал, тем сложнее ему было смириться с тем, что когда-нибудь он ослепнет. Эти две недели, проведенные на чердаке некогда родного дома, были продуктивнее, чем последние пять лет в Англии. Он даже вновь поверил в то, что его работы смогут пользоваться популярностью.
У этой медали была и обратная сторона – сегодня у Эжена закончились холсты. Закупаясь в Париже, он и представить себе не мог, что испишет их за такой короткий срок. К тому же, в Монсоро не оказалось ни одного человека, работающего с деревом, поэтому подрамники были так же недосягаемы, как и простой лист фанеры.
Конечно, у художника оставалась пара недописанных картин, но один, может быть два дня – и ему будет решительно нечем заняться, а каждая минута промедления может слишком дорого ему стоить. Была одна шальная мысль… но пока что она вызывала слишком много вопросов.
Эжен встал с кровати. Завтра он вернется в поместье и уже на месте все выяснит. А пока стоило озаботиться поисками сытного ужина без этого мерзкого картофеля.

***
Последний мазок.
Дюдеван сделал пару шагов назад, чтобы оценить свое творение. Он не знал, что именно повлияло на него – связь с поместьем, страх потерять зрение, отсутствие иных забот, кроме живописи, или все вместе – но надо было признать, что каждая новая картина выходила все лучше и лучше. В этот раз он посмел коснуться святого – образа своей матери.
Он был очень мал, когда она умерла, и совсем не помнил ее лица. Помнил лишь мягкие белые руки и каштановые локоны, падающие ему на лицо, когда мать наклонялась над его кроваткой. Помнил белый ажурный зонтик, который никогда не убирали из подставки в холле – няня говорила, что мадмуазель Дюдеван очень любила гулять под ним в солнечную погоду.
Больше Эжен не помнил ничего.
Он постарался вложить в работу то ощущение светлого сияния, которое неизменно возникало у него при мысли о матери. Женщина на картине не смотрела на зрителя, она сидела на скамейке в саду, отвернувшись и прикрывшись ажурным зонтиком. Каштановые локоны свободно падали на платье цвета слоновой кости, а мягкая белая рука придерживала лежащую на коленях книгу. Эжен добавил в эту сцену столько света, сколько мог, а заходящее солнце, заглянув в окно мастерской, позолотило картину.

Идея писать на стенах оказалась крайне хороша. Теперь у художника в распоряжении были сотни метров холста, не требующего подготовки, а поместье вновь обретало жизнь. К тому же времени у Эжена оставалось все меньше – в темноте его глаза начинали болеть, а приступы слепоты длились по несколько минут и становились все чаще. Мысль о том, что он обязан оставить что-то после себя, становилась все более навязчивой, и хоть увековечивание своей живописи на стенах заброшенного особняка было не самой успешной стратегией, другого пути у него просто не было. Рассматривая уже написанные картины, мужчина испытывал к себе прежнему, такому беззаботному и апатичному, презрение и ненависть. У него было отличное образование – спасибо тетушке – уйма свободного времени и вполне неплохие способности, но он трусил. Боялся рисковать, пробовать новые техники, тратить краски. Боялся, что приложит усилия и не получит никакой отдачи. Боялся оказаться бездарностью и все это время был бездарностью.
Чтобы получить результат, нужно отдать себя творчеству целиком. Сейчас он видел это.
Лишь бы не было слишком поздно.

Солнце опасно склонилось к горизонту, и Эжен поспешил убрать свое рабочее место. Он не хотел, чтобы темнота настигла его в дороге.
Обогнув поместье, художник увидел пожилого мужчину прямо на дороге. Тот неотрывно смотрел на особняк, и Эжену внезапно стало не по себе – ему еще не приходилось встречать здесь прохожих.
- Доброго вечера, - склонив голову, он постарался скорее прошагать мимо, но незнакомец внезапно схватил его за рукав.
- Эжен? – пробормотал мужчина, вглядываясь в лицо обомлевшего художника, - мой мальчик, это ты?
В глазах незнакомца, казалось, блеснули слезы. Эжен почувствовал, как темнота вновь накатывает на него и закрыл глаза, стараясь удержать равновесие.
- Кто вы? – губы его едва слушались.
- Эжен, ты не узнаешь меня?
Вдох. Выдох. Этого не может быть. Проклятая слепота так некстати!
- Я Шарль. Шарль Дюдеван.
Если бы в этот момент мужчина не обнял Эжена, он был упал.
Отец. Но этого не может быть. Он погиб, его проткнули шпагой прямо на глазах десятилетнего сына, когда они бежали из охваченной революцией Франции в 89-ом!
Зрение постепенно возвращалось. Человек, назвавшийся Шарлем, внимательно посмотрел на бледного художника и хлопнул его по плечу.
- Пойдем, присядем. Здесь неподалеку есть таверна, думаю, у тебя много вопросов. Нам надо многое обсудить.

Всю дорогу к деревне они провели в молчании. Невысказанные вопросы разрывали голову на части.
Если это действительно Шарль, то как он мог выжить? Где он скрывался все это время? Почему не дал о себе знать ни разу за 26 лет? Его незамужняя сестра-англичанка, приютившая Эжена, очень скорбела по брату и точно не отказала бы ему в укрытии. Так почему же он не написал, не приехал?
 Пока пожилой мужчина делал заказ, Дюдеван-младший внимательно его рассматривал. Отца он помнил лучше, чем мать, и надо признать, что этот человек был очень на него похож. Та же прическа, даже спустя столько лет. Нос с горбинкой. Тонкие для мужчины брови. Ямочка на левой щеке. Живота раньше не было, но это дело наживное, а еще отец всегда казался Эжену очень высоким… но он сам был мальчишкой.

И все-таки что-то не давало покоя художнику. Возможно, от волнения, он слышал своего собеседника словно сквозь вату. Шарль рассказывал о том, как он спасся после ранения, как прятался во Франции, как жил все это время под чужим именем. Как приезжал сюда каждый год, чтобы взглянуть на поместье. Как услышал, что уже несколько недель в деревне ночует приезжий из Англии, но никто не знает, чем он занимается днем. Как почувствовал сердцем, что искать сына надо в их бывшем доме.
Эжен, как загипнотизированный, смотрел на кусочек железной цепи на шнурке, который висел на шее мужчины. Когда тот говорил, цепь раскачивалась в такт.
- Амулет на удачу, - Шарль перехватил его взгляд и кашлянул, - так что ты скажешь?
- Прости, - Эжен вдруг осознал, что совершенно потерял нить разговора и растерянно оглянулся. За окном уже совсем стемнело. Сколько же они здесь сидят?
- Я спрашивал, будешь ли ты подавать прошение на возвращение земель. Сейчас, когда в стране вновь установилась монархия, Бурбоны возвращают конфискованную революцией собственность аристократов. Наше имение пришло в запустение, но земли, к счастью, не были проданы. Не хотелось бы потерять их насовсем. У меня не осталось никаких бумаг, подтверждающих мое происхождение, ведь все это время я жил здесь под чужим именем, но вот ты – другое дело. Я мог бы написать сестре, как твоей опекунше, чтобы она выслала бумаги, - мужчина с сожалением заглянул в пустую кружку, - черт, горло пересохло… Так что ты думаешь?
- Мне нужно время, чтобы все это осознать, - Эжен покачал головой, - хотя бы одну ночь, уложить мысли в голове.
Шарль кивнул и хлопнул ладонью по столу.
- И верно, слишком много для одного дня. Я хотя бы ожидал тебя увидеть… не верил до конца, но надеялся. Очень.
Прощаясь, он вновь крепко обнял сына.

Уже в своей постели Эжен понял, почему эта встреча не принесла ему практически никаких эмоций.
Это не его отец.
Он знал это с самой первой минуты, как только увидел самозванца, холодного, как та металлическая цепь у него на груди. Если бы художник писал его портрет, он бы взял серые цвета железа. Но отца он мог рисовать только ультрамарином – краской яркой, но благородной. Именно эта стойкая ассоциация, а не высочайшая цена пигмента, не позволяла Эжену использовать этот оттенок синего в своих картинах. Слишком высокая ответственность, слишком тяжелые воспоминания.

Шарль погиб на его глазах. Еще совсем молодой, очень высокий и, конечно, самый смелый. Он улыбался сыну, уже зная, что сейчас умрет. Модная по тому времени прическа, нос с горбинкой, тонкие брови и ямочка на щеке. Его улыбка отпечаталась в памяти Эжена, равно как и гримаса боли, исказившая лицо отца в тот момент, когда шпага проткнула его насквозь, брызнув ультрамарином.
Мужчина закрыл глаза.
Ямочка была на правой щеке.

[Todo Uno]

ЭЖЕН ДЮДЕВАН (продолжение)

Утро было тяжелым. Эжен ворочался всю ночь и едва ли проспал пару часов, когда его разбудил скандал под окнами.
- Вшивая девка! Да как ты только посмела! – кричащий мужчина был явно пожилым, но легкие у него были на зависть.
- Так и посмела! Из-за тебя, живодера, мой ребенок стал инвалидом! – дрожащий женский голос ввинтился Эжену в уши, пытаясь расколоть голову на две части.
- Я его спас, дрянь! Он бы умер еще вчера!

Художник решил, что пора вмешаться, но пока он одевался, крики утихли. Когда Эжен вышел на улицу, мужчина все еще стоял под его окном, нервно раскуривая трубку.
- Слышали, да, - у курящего была просто потрясающая борода, хоть и полностью седая, - кладешь всю свою жизнь на их спасение, а в ответ одни обвинения и упреки. Ее сын не будет ходить, но то, что он остался жив – уже чудо.
- Вы доктор, - Эжен не спрашивал, а утверждал.
Белобородый сделал еще одну затяжку.
- Доктор Лафар. Черт бы меня побрал, когда я решил вернуться в эту забытую богом деревушку. Выслушивать такое от крестьян! Поверьте мне, молодой человек, я долгое время лечил семью Дюдеван, и никогда не слышал от господ ни одного дурного слова. А сейчас каждая доярка считает возможным обругать врача последними словами!
Дальше Эжен его не слушал:
- Мсье Лафар, вы серьезно?
- Абсолютно, молодой человек. Кстати, вы не представились. Я вернулся сюда в надежде, что господа захотят возвратить себе поместье и тогда им вновь потребуется доктор, но, видимо, мои ожидания напрасны. Я слышал, совсем недалеко отсюда…
- Простите, мсье, но вы хотели, чтобы я представился. Эжен. Эжен Дюдеван.
Доктор хмыкнул, выпустив из трубки кольцо дыма, но художник не сводил взгляда. Наконец Лафар вздохнул.
- Допустим. Я не склонен верить таким внезапным заявлениям, но надо признать, что вы здорово напоминаете мне Шарля Дюдевана. И насколько я помню, его сын должен быть примерно вашего возраста… если выжил, конечно.
- Простите за мою резкость, но обстоятельства последних дней не дают мне времени на хождение вокруг да около, - Эжен сжал кулаки, - я просто не могу упустить возможность поговорить с вами. Говорите, что помните моего отца?
Лафар скривился на последнем слове, но все же кивнул. Художник невольно понизил голос:
- Понимаете, вчера ко мне подошел человек и представился, как Шарль Дюдеван. Сказал, что он выжил после того, как его проткнули шпагой прямо у меня на глазах, - Эжен заметил, как в глазах доктора зажегся интерес, - но я этому практически не верю. Если… если бы я показал вам этого человека, вы могли бы сказать, что думаете по этому поводу?
Белобородый мужчина вытряхнул пепел из трубки, внимательно глядя за спину художника.
- Смог бы… кстати, это не он вам машет?
Эжен обернулся так резко, что едва не вывихнул себе шею. Вчерашний знакомый появился на противоположном конце улицы и направлялся прямо к ним. Художник похолодел, но все же смог выдавить из себя улыбку и махнуть в ответ.
- Если речь идет о нем… то нет, я не узнаю этого человека. Как и он не узнал меня пару дней назад на приеме. Вы сказали, вашего отца проткнули шпагой? Даже если бы он выжил после такого, должен был остаться шрам, а я не увидел ничего похожего…

Самозванец подошел слишком близко и доктор замолчал.
- Мсье Лафар, доброе утро. Эжен, надеюсь, все в порядке? Зачем тебе понадобился доктор?
- О, не переживайте, молодой человек здоров. Я лишь хотел принести ему свои извинения за беспокойство, причиненное моей не в меру эмоциональной пациенткой, - белобородый мужчина коротко кивнул, прощаясь, и направился прочь.
ЛжеШарль внимательно посмотрел на Эжена.
- Что ж, я рад, если все в порядке. Ты подумал над моими вчерашними словами?
Ответ вырвался раньше, чем художник успел его обдумать:
- Да, я уже послал за бумагами. Не хотел бы ехать сам, пока не уверен, что они попадут в нужные руки.

Несколькими часами позже, в мастерской, Эжен проклинал себя за эти слова. Надо было либо разоблачить самозванца при свидетелях, либо делать вид, что он ни о чем не догадался. Игра в намеки не была его сильной стороной, к тому же он кожей чувствовал исходящую от мужчины опасность. Надо сегодня же заручиться поддержкой доктора и рассказать деревенским правду, раз уж не вышло держать язык за зубами.
Для живописи день был крайне непродуктивен и, в очередной раз опрокинув банку со скипидаром, художник сдался и направился обратно в деревню.

О том, что произошло что-то из ряда вон выходящее, он понял, как только подошел к первому дому. Кругом не было ни души, но с соседней улицы доносился гул возбужденных голосов, ржание лошадей, чьи-то вскрики и причитания. Эжен замедлился. Что бы там не произошло, время для разоблачения лжеШарля было явно неудачным, а взбудораженные толпы художник не любил. Для начала надо было узнать, что же произошло за время его отсутствия.
Дочка лавочника, похожая на одуванчик, вздрогнула, когда Эжен открыл дверь. Она была крайне напугана, ее лицо побелело, а руки лихорадочно мяли передник.
- О, мсье, это вы… Простите, отца сейчас нет, но если вам что-нибудь нужно…
- О нет, не беспокойтесь, спасибо. Я хотел только спросить, может, вы знаете, что происходит в деревне? Я отсутствовал весь день…
Девушка взглянула на Эжена исподлобья. Ее губы задрожали.
- Вы правда не слышали? Доктор… Мсье Лафар… мертв. Его убили. Мой отец поехал за жандармами.
Горло схватило спазмом, а пол опасно покачнулся под ногами.
- Убили? Это точно?
-  Да. Папа сказал, что у него перерезано горло, - девушку уже вовсю колотило, но она смотрела Эжену прямо в глаза, - в Монсоро это первое убийство на моей памяти, мсье. Мы все знаем, что в деревне надо держаться вместе, иначе не выживешь.
- И верно. Спасибо, мадмуазель.
Откланявшись, Эжен поспешил выйти и тут же оперся на стену. Ужас захлестнул его с головой.

Доктор убит. Не было никакого сомнения в том, кто это сделал. Но за что? Мог ли самозванец убить человека только заподозрив, что его тайна может быть раскрыта? Или, может, Лафар сам рассказал лжеШарлю о разоблачении? Мог ли он шантажировать мошенника?
Голоса над дорогой постепенно затихали. Скоро жители разойдутся по домам.
Нет уже никакой разницы в том, что именно говорил или не говорил доктор. Важным было лишь то, что теперь сам Эжен был в опасности. Он ни минуты не сомневался в том, что возвращаться на постоялый двор было бы глупо.
К тому же… Самозванцу вовсе незачем убирать его своими руками. Дочь лавочника сказала, что ранее в Монсоро не было убийств. Все друг друга знали и жили сплоченно, но сейчас, когда в деревне поселился незнакомец из Англии, пропадающий целыми днями…
Эжен обхватил голову руками. Сукин сын, он все продумал! Утром иностранец долго и эмоционально беседует с доктором, а вечером последнего находят с перерезанным горлом. Все вышло просто отлично, но не для художника.
Оставаться в деревне было опасно. Мужчина сделал пару нетвердых шагов в сторону поместья. Больше идти ему было некуда.

Страх подстегивал Эжена, и, завидев особняк, художник побежал. Солнце медленно закатывалось за горизонт. Когда мужчина взбежал по лестнице в мастерскую, золотые лучи уже не касались стены с изображением его матери, но размышлять об этом было некогда.
Утром он сбежит. Почти все его деньги остались в деревне, но того, что было с собой, должно хватить на дорогу к ближайшему городу. Оттуда он напишет тетушке, ее надо обязательно предупредить!
Лучше всего было бы вернуться в Англию, но таких денег у Эжена не было. Ничего, главное добраться до города, а там он смог бы попытаться найти работу. Надо взять с собой пару небольших холстов, возможно, их удастся продать… Художник лихорадочно сгребал в холщовый мешок кисти, бутыли с маслом, пузыри с уже разведенной краской и пигменты. Да, в крайнем случае он продаст пигменты. Тогда ему точно хватит на обратную дорогу.
Уже почти совсем стемнело и Эжен нашарил на полке свечу. Темнота продолжала пугать его, а заснуть этой ночью вряд ли получится.

Где-то далеко внизу скрипнула половица.
Позвоночник Эжена сковало льдом. Он не мог шевельнуть даже пальцем и, кажется, разучился дышать.
Шаг. Еще шаг.
Убийца уже не пытался скрыть свое присутствие в доме и быстро поднимался по лестнице, громыхая тяжелыми ботинками.
Художник очнулся. Смахнул свечу в мешок, взвалил его на плечо и заметался по мастерской. Путь вниз был закрыт. Оставались только окна. Эжен не был сумасшедшим и понимал, что прыжок с третьего этажа особняка если не убьет его сразу, то обездвижит на долгое время, а лжеШарль сделает все остальное. Но на восточной стороне крыши было мансардное окно, через которое можно было бы попасть обратно в здание, минуя лестницу. Именно туда Эжен и ринулся.
- Мой мальчик! – издевательский голос преследователя разрезал ночной воздух и настиг мужчину в тот момент, когда он забрасывал в окно мешок - куда же ты!
Художник не стал ждать, когда самозванец выберется на крышу, и прыгнул. К счастью, мародеры не смогли полностью обчистить третий этаж, оставив тяжелую мебель. Приземление на кровать вышло мягким и внушало надежду на то, что в мешке ничего не разбилось. Эжен выбежал из комнаты, пытаясь соориентироваться. Шаги ЛжеШарля, спускавшегося по лестнице, раздавались где-то справа. Значит, бежать нужно налево.
Комната, еще комната. Длинная галерея. Лестница. Голос преследователя внезапно прозвучал где-то слева. Этот чертов старик явно знал поместье куда лучше истинного наследника! Эжен нырнул в малоприметную дверь. Тупик!
Нет, в полу какой-то люк. Выбив его ударом ноги, мужчина увидел еще одну лестницу, изъеденную ржавчиной. Шаги все ближе.
Длинный лабиринт узких переходов – наверное, для слуг. Художник чувствовал, что совершенно потерял представление о том, в какой части особняка находится. Надо было просто бежать, все чаще наощупь. Сил с каждым шагом оставалось все меньше.
Очередная лестница вниз, тяжелая дверь. Другого пути нет. Эжен вбежал в кромешную тьму, пахнущую сыростью и мокрой землей. Холод пробрал до костей. Нет, он оказался слишком низко. Надо вернуться.
Обернувшись, мужчина застыл. Прямо в дверном проеме, на расстоянии двадцати шагов от Эжена, стоял самозванец. В темноте можно было разглядеть только его фигуру с тяжело вздымающимися плечами. Одной рукой преследователь опирался на дверь, во второй блеснула сталь.
- Нам пора попрощаться, мой мальчик, - голос звучал устало. ЛжеШарль выпрямился, перехватил нож…
И закрыл дверь.
Засов грохнул, оставляя Эжена в абсолютной темноте.

***
Мужчина не знал, сколько времени прошло с момента его заточения. Может, день, а может, все три. От голода сводило желудок, а жажда стала совершенно невыносимой. Удивительно, как быстро простые физиологические потребности способны вытеснить из головы все остальные мысли.
Эжен покрутил в руках огарок свечи. Он совершенно бездарно истратил почти половину, поддавшись панике сразу же после того, как за убийцей закрылась дверь. Темнота сводила его с ума, нашептывая в уши страшные слова о том, что существует только в его глазах. Но когда у художника не осталось силы на истерику, он понял, что уже совсем не важно, слеп он или нет.
К сожалению, на тот момент свеча сгорела уже наполовину.
Сейчас огарок был еще меньше, и Эжену гораздо больше хотелось его съесть, чем зажигать. Вместо этого он сделал крошечный глоток льняного масла, выдохнул и достал кремень. Свечу все же следовало зажечь.
Круг света выхватил из кромешной темноты фрагмент огромной ультрамариновой волны, захлестнувшей стену. Разбиваясь о земляной пол подземелья, она взмывала хлопьями белой пены на высоту роста художника. Эжен отметил в памяти непрокрашенный участок у самого края рисунка и быстро задул пламя.
Он не мог позволить себе сдаться. Не мог смиренно ждать смерти.

Когда мужчина понял, в какой ловушке он оказался, когда все попытки выбить дверь не принесли никакого результата, когда не нашлось ни одного запасного выхода из подвала, отчаяние едва не толкнуло Эжена на самоубийство. Он не смог бы причинить себе боль, но у художников всегда был широкий выбор ядов прямо под рукой – от свинцовых белил до сульфида ртути, именуемого киноварью.
В голове мелькнула мысль, что лжеШарль, человек, надругавшийся над памятью отца, будет просто в восторге. А если он окажется не слишком брезгливым, то сможет выручить за содержимое мешка очень хорошие деньги.
Эжен просто не мог этого допустить. Взяв свою самую большую кисть, он разлил ультрамариновое море по стене подвала, чувствуя, как с каждым мазком поместье впитывает в себя его воспоминания и его боль. Теперь настоящий Шарль никогда не покинет это место. Теперь память о нем останется здесь, что бы не случилось.

Писать вслепую было сложно, но Эжен внезапно оказался к этому готов. Сейчас ему помогала свеча, но совсем скоро действовать надо будет только на ощупь. Если бы еще глаза так сильно не болели…
Сцепив зубы, художник присел на корточки перед стеной. Здесь море закончится и начнется охряной песок. Надо было понять расстояние до ближайшего угла, чтобы рассчитать линию берега. Пальцы скользили по шершавой штукатурке у самого пола, рисуя воображаемую прямую.
Камень. Холодный каменный бок утопал прямо в стене. Эжен протянул вторую руку, ощупывая пространство вокруг него. Еще камень. И еще. Мужчина попытался унять дрожь во всем теле, упал на колени, прислонился щекой к своей находке. Упавшие на лоб волосы шевельнулись от едва заметного сквозняка.

Через полчаса, разбив пальцы в кровь и содрав пару ногтей, Эжен смог разобрать завал. Тоннель был совсем узким, и в первый момент мужчина было решил, что не пролезет, но жажда жизни оказалась сильнее. Толчок за толчком, рывок за рывком – казалось, он ползет целую вечность или вовсе застрял на одном месте. Только не опускать руки.

Когда художник выбрался из своего заточения, стояла глубокая ночь, но после абсолютного мрака даже свет луны резал по глазам. Эжен лежал на животе, пытаясь надышаться. Он все еще был на территории поместья, а значит, опасность дышала ему в затылок. Надо было бежать. Но сначала – найти воду.
Утро встретило мужчину на пороге маленькой церквушки. Она казалась заброшенной, и Эжен беспрепятственно забрался внутрь, быстро задремав прямо на полу. Последние дни выпили из него все силы, и даже если бы лжеШарль прямо сейчас появился на пороге его убежища, художник не смог бы разомкнуть глаз. Он проспал больше суток, и ни одно видение не посетило его сон.

Просыпаться было больно. Солнечный свет немилосердно резал слезящиеся глаза, и Эжен какое-то время не мог понять, где он находится. Потом вспомнил. Было бы глупо надеяться, что весь этот ужас – всего лишь сон.
Церковь оказалась не заброшенной; по всей видимости, ее реставрировали. Почти все иконы были сняты, витражные окна разобраны. Кусочки разноцветного стекла аккуратно лежали на каменном полу, так ярко искрясь в солнечных лучах, что, казалось, эти искры были способны прожечь глаза сквозь закрытые веки. Эжен неловко подобрал один осколок. Опухшие, израненные пальцы совершенно не желали его слушаться.
Если смотреть на мир сквозь красное стекло, то оказывается, что все вокруг окрашивается в красное. Эжен любил этот цвет и берег его. Как ультрамарин для отца, так и кармин он берег для одной-единственной девушки. Сейчас ему казалось, что Лилиан осталась в какой-то другой жизни, и в общем-то, так оно и было…
Внезапно мужчина понял, что глаза почти не болят. Когда он смотрел сквозь стекло, то даже солнце не причиняло ему прежних страданий. Решение пришло почти сразу.

***
Когда в церковь вернулись реставраторы, они хотели прогнать бродягу, но Эжен быстро убедил их, что может быть полезен. Он писал фрески и восстанавливал иконы; взамен ему дали койку и еду, а позже, когда работа закончилась, порекомендовали на новое место. Так художник прожил еще два месяца. Красное стекло, украденное из витража, он всегда носил с собой.

ЛжеШарль, казалось, канул в воду. Никто из местных не слышал про возвращение Дюдевана и не видел человека с амулетом в виде железной цепи. Поэтому внезапную встречу лицом к лицу на задворках старой церкви Эжен посчитал за подарок судьбы.

Оказалось, мастихин, если бить со всей силы, ни в чем не уступает ножу.

Мужчина не стал скрываться и не оказал никакого сопротивления при задержании. Он уже знал, что не теряет ровным счетом ничего.
Так оно и было. Эжен Дюдеван, 37 лет от роду, умер от рака легких за день до суда. Как и многих других художников, его убила швейнфуртская зеленая, состоящая из мышьяка, уксуса и окиси меди.

Прежде чем пигмент окажется под запретом, он убьет еще многих мужчин и женщин, в том числе, возможно, самого Наполеона. Но это уже совсем другая история.

[Todo Uno]

ЛАНА

Недавно мне приснилось, что я гуляю по густому лесу с огромным пушистым муравьедом - уверена, что папа таких встречал, а я о них даже не слышала.Лучи солнца будто пробивались сквозь цветную пленку, создавая эффект как в кино про киберпанковые города - бегущая над землей темная радуга. Мы проходили сквозь них, попадая из фиолетового царства в пиршество зеленого или бурное безумие красного. Почти весь сон я хотела потрогать густую длинную шерсть моего спутника, но тот шел на несколько шагов впереди, лишь изредка поблескивая в мою сторону опаловыми глазами. Когда же я наконец осмелилась коснуться толстого бока, ранее добродушное животное с шипением оскалило на меня несколько рядов пятидюймовых клыков и исчезло, оставив меня внутри мрачного калейдоскопа.
Проснулась я с испуганным криком и с четким осознанием: нужно загуглить "витраж из деревянного стекла"! Думаю, каждый может припомнить пару десятков случаев, когда хочется поискать в интернете что-то внезапно пришедшее в голову, так случилось и со мной.
Когда мама с щебечущим "просыпайся, соня!" заглянула в комнату, я сидела у компьютера, и ее милость сменилась на гнев, едва я успела свернуть страницу браузера.
- Немедленно в ванну, юная леди! - сказала мама и выключила монитор. - Тебе еще собираться!
Но к тому моменту я уже успела узнать о деревянном стекле - лампе Вуда. Сложно представить, но это лампа темного света, почти как освещение в некоторых локациях моего сна.
Чистя зубы, я подумала, что было бы идеально оформить мою комнату такими лампами - будто я стою на мостике космолета и вижу отблески далеких миров! Или заманивающих к себе блуждающими огоньками сирен! Или играющий разноцветными  бликами лес!
Идея про лес казалась заманчивой. Папа говорил, что многие известные изобретатели видели свои открытия во сне, так может быть, и я одна из них? Может быть, я наконец-то нашла то, что сделает меня героем? Новые ролики будут не просто с красивыми фотками, но и с необычным освещением!
Выбежав из ванны, я поспешно включила монитор и заказала три такие лампы, хорошо, что подаренные бабушкой на день рождения деньги я не потратила. Мама всегда говорит, что, если не знаешь, что купить, не нужно покупать ничего, желаемое найдет тебя само, и ты это почувствуешь. И я правда почувствовала!
Пока мне шло подтверждение заказа, я прокручивала статьи на сайте. Отзывы, характеристики, даже небольшой форумчик - скукота. А в описании самой лампы - какая-то странная история, что почти все творческие люди боролись с крупными неприятностями, и многие сдавались, но у выживших по-новому раскрывался талант и будто бы открывался неисчерпаемый источник вдохновения.
- Такими статьями вы всех покупателей распугаете, - проворчала я и пошла завтракать.
Сегодня я должна была ехать с Тимом в гости к его папе. Я никогда не понимала, каково Тиму с раннего детства жить в семье, которая была неполной, но расспрашивать боялась. По упоминаниям я поняла, что его родители развелись, и отношения между ними сейчас натянутые и даже неприязненные, и Тим чаще получает открытки от отца, которые не может прочесть, чем видит его.
Когда Тим пригласил меня в поездку, мои родители даже обрадовались: они как раз собирались в Европу на какую-то круглую годовщину свадьбы и не знали, с кем меня можно оставить. Присмотр за животными обеспечивал один из университетских друзей отца, поэтому беспокойство было лишь обо мне, а тут такая удача.
Мы выехали дневной электричкой под нетерпеливые улыбки и "будьте осторожны" взрослых и прибыли в Сидней ближе к ночи. Сонный Тим нащупал в почтовом ящике ключ, и мы ввалились, усталые и довольные, в... пустую квартиру.
- Вот мы и дома, - неуверенно сказал Тим и включил свет. - Ты осматривайся, я пока позвоню папе.
Холл был украшен постерами с фотографиями авторства Костаса Фириоса. Даже не просто украшен - увешан, сплошь! Две небольшого формата распечатки были просто пришпилены к стене - наверное, так хозяин отметил, где он повесит новые плакаты.
Тим мерил шагами коридор, кусал губы и напряженно вслушивался в гудки в трубке.
- Я умоюсь?
Он кивнул и жестами показал мне, где ванная.
Я бы хотела сказать, что меня совершенно не удивила лежащая на дне мокрой ванны стопка мелких, с ноготь мизинца, монет, но это не так. И именно это впечатление осталось последним в том дне - умывшись, я уснула в первом же попавшемся кресле.

[Todo Uno]

СТЕФАНО МАДЖИ

La donna è mobile
Qual piuma al vento,
Muta d’accento — e di pensiero.
Sempre un amabile,
Leggiadro viso,
In pianto o in riso, — è menzognero.
La donna è mobile
Qual piuma al vento,
Muta d’accento — e di pensiero.

e di pensier!
e di pensier!

Спустя полчаса красавица Джильда испустила последний вздох и горюющий отец поднял искаженное страданием лицо к равнодушным Небесам.
Я с наслаждением выдохнул. Генеральная репетиция проходила гладко. Ария Герцога давалась легко, мне импонировала  сама роль. Во время исполнения я чувствовал себя таким живым, полным сил. Игривый знатный молодой красавец  - великолепная  роль, просто великолепная. К тому же, герцог был абсолютно прав – жизнь коротка и нужно тратить её, получая удовольствие; любовники и любовницы созданы для того, чтобы радовать своими прелестями, а не устраивать трагедии и награждать головной болью.
По моему телу будто пробегали искры, я чувствовал, как просто свечусь изнутри, и предвкушал, как  разделю этот настрой с благодарной публикой. Исполняя арию, я задорно подмигивал залу и постоянно улыбался, изящно потрясал кистями, картинно играл длинными пальцами. И наряд Герцога был мне к лицу, что добавляло уверенности. Камзол насыщенного синего цвета, украшенный золотистым шитьем, красиво оттенял темные глаза и смугловатую кожу. Как жаль, что Короля заменили когда-то всего лишь  на Герцога; но тоже неплохо.
Я чувствовал знакомое покалывание в пальцах и приятный холодок где-то в внутри. Мое первое серьезное выступление -  Сан-Карло, подумать только! Первый шаг к настоящему успеху, а  «Риголетто» - это всегда беспроигрышный вариант. Так что я с полным  правом наслаждался этой ролью и не испытывал ни тени сомнения, что новая постановка пройдет с успехом. Завтра Неаполь будет рукоплескать мне! А послезавтра имя Стефано Маджи будет на устах у каждого поклонника оперы!
Ну а сейчас время позаботиться о рутине. Николо пригласил меня в кафе, наверняка хочет обсудить репетицию.
Но я ошибся.
Как он мог меня не предупредить раньше? Чем этот…этот кретин думал?
Чахотка, подумать только! Cazzo di caccare!
Я еле сдержался, чтобы не выплеснуть кофе ему в лицо. С тех пор, как нас пригласили в Неаполь, мы проводили вместе каждую ночь. Я ещё подшучивал над ним - так старается в постели, что потеет, как грузчик в доке. Дурак, слепой дурак! Это чахотка его сжигала, а не страсть. И скотина Николо ни слова мне не сказал! Ни слова о своей клятой болезни! Madonna mia, прошу, молю, убереги бедного Стефано, чем же я заслужил такую участь?
- Да, я тоже не хотел бы нарушать традицию. Подумать только, композитор пропускает первые постановки своего же детища. Эусебио будет в ярости, ты же знаешь, как он суеверен. Но ничего не поделать, я не могу терять время, а корабль отплывает завтра утром, следующего ждать ещё долго. Мне жаль, Стефано. Но не переживай за меня, - Николо явно неправильно растолковал мое волнение, и ободряюще улыбнулся. –  Я молод, здоров, болезнь ещё не начала выжирать меня изнутри.   – Он ласково погладил мою сжатую в кулак кисть.
Я бы с удовольствием впечатал побелевшие костяшки в его мерзкую печальную рожу.  Cretino! Bastardo!  Да чтоб тебя всего изожрало, выплевывай свои дрянные лёгкие сколько угодно! Только убери от меня свои поганые лапы! Так, Стефано, держи лицо. «La sensazione! Подающий надежды тенор до полусмерти избил своего друга-композитора!» - это явно не те заголовки, которые Алессандро хотел бы увидеть в газетах перед премьерой.
- Стефано…Ты ведь придешь завтра меня проводить? – Николо заискивающе улыбнулся.
Я еле нашел в себе силы скривить губы в подобии ответной улыбки и судорожно кивнул. С удовольствием приду и плюну вслед кораблю.
Я скомканно распрощался с уже бывшим любовником и поспешил к себе в отель. В номере я долго разглядывал себя в зеркале. Кожа чистая, гладкая и смуглая, ни следа бледности или одутловатости. Да и арии почти не утомляют, боли после репетиций нет. Но сразу же после премьеры запишусь к лучшему врачу Неаполя!
Я был так взволнован, что даже не сразу прочитал переданное администратором послание,.
Алессандро Беккариа приглашает меня на вечеринку-маскарад. Приятная новость, особенно после отвратительных откровений Николо.
Алессандро явно проявлял ко мне недвусмысленный интерес. Подозреваю, что Николо в Сан-Карло он пригласил просто в довесок ко мне.
Честно говоря, сам Алессандро мало меня привлекал. Староватый, грузный, чрезмерно важный и напыщенный. Но для главы совета почетителей Сан-Карло это вполне простительные недостатки. Зато какие потрясающие возможности откроются передо мной, когда я отвечу на его чувства.
Я снова приободрился и выкинул из головы мысли о Николо. После расслабляющей  ванны и легкого ужина быстро собрался, особо не раздумывая над нарядом. Темный плащ, подбитый алым шелком, изящная черная полумаска, окантованная серебряной нитью. Как удобно быть молодым и таким красивым - все тебе к лицу, всюду тебе рады.
Вечеринка была скучновата. Вино и закуски недурственны, но вот общество подкачало. Лица скрыты масками, фигуры задрапированы разномастными нарядами, далеко не всегда подобранными со вкусом. Толпа развлекающихся богатых самоуверенных чиновников с псевдоаристократическими замашками, их увешанные  вульгарными драгоценностями стареющие жены. Красивые девушки с ищущими голодными взглядами  и лебезящие юноши, нарочито громко смеющиеся в ответ на шутки именитых гостей и стремящиеся услужить. Скукотища. Одна красотка, тем не менее, привлекла мое внимание: она звонко и почти искренне смеялась, картинно откидывая назад голову; красная полумаска подчеркивала изящные черты, алое  платье контрастировало с белой нежной кожей.  Я залюбовался её губами: очень красивая форма, верхняя  - четко обрисованный лук, над ней - кокетливая мушка в форме сердечка. К женщинам меня никогда не влекло, но полюбоваться красивой нарядной  игрушкой всегда приятно, пусть она и чужая.
Вечеринка уже близилась к завершению, когда наконец Алессандро сам подошел ко мне. Он стоял очень близко, склоняясь к моему уху. Я улыбался и кивал, выслушивая его напутствия и пожелания удачи, и не отстранился, когда его рука непринужденно опустилась на мое плечо. Мы оба знали, где и как проведем эту ночь, и я приготовился к неприятной, но обязательной повинности. Никогда не понимал, что же такого влекущего люди находят в этом нелепом действии.  Слюна, пот, хриплое дыханье, боль…Полно гораздо более приятных занятий, особенно если у тебя есть деньги и слава.
Я потягивал вино, слушал лесть Алессандро и наблюдал за красоткой в красном.
Странно, когда это  её обступили задрапированные фигуры?
Да что вообще происходит?
Не может быть. Madonna mia!
Рука  в черной перчатке вонзила кинжал прямо в грудь девушки. Я завороженно смотрел, как алое платье покрывается темными потеками, как блестит массивный перстень убийцы; желтый бриллиант на фоне темной материи ослеплял.
Девушка вскинула руки вверх и опустилась, застыв на полу  раздавленным красным цветком.
Время вокруг словно застыло. Я не заметил, куда делись убийцы, что стало с девушкой. Алессандро быстро вывел меня из зала . Я не спрашивал, куда мы едем и зачем, он тоже молчал.
Нас доставили к вилле Алессандро, как я осознал после. Я механически разделся и так же механически занялся с ним любовью. Равнодушно, как кукла. Алессандро же никак не мог успокоиться. После второго раза я просто вырубился, и очнулся от забытья только к полудню. Алессандро нигде не было, зато я нашел поднос с завтраком и лаконичной запиской: «Поешь. Ни о чем не переживай. Удачи вечером.»
Я посмотрел на большую морскую раковину на полке, погладил приятную шероховатую поверхность.  В голове зашумело. Море?
Ах, да, оморе…Надо же, совсем забыл о Николо. Его корабль наверняка давно ушел, а я нарушил обещание и не попрощался с заклятым любовником. Но какой все это имеет смысл?
Мне конец. Один день  - и моя жизнь рухнула.
Угроза чахотки меркла на фоне произошедшего на маскараде. Перед глазами стояла вчерашняя сцена. Прекрасный юный цветок, жестоко срезанный черной рукой.
Каморра.
Я слышал о таком. Как лучше сплотить ряды мафии? Ответ прост. Никакие угрозы, или обеты, или  клятвы на крови не гарантируют молчания так, как совместное убийство.
А я стоял и цедил вино, наблюдая, как на моих глазах убивают человека. А потом я приехал сюда, и позволил отыметь себя, как последняя подзаборная шлюха.
Что мне теперь делать? Как дальше быть?
А если они придут за мной? Молод, красив, подаю надежды – отличная кандидатура для жертвы.
Я глянул на смятые простыни. О, точно - я же могу расплатиться с мафиозо телом, как же я забыл о своем главном козыре. Шлюхи полезны и приятны в использовании. Шлюх не должны убивать.
Я сидел в пустой спальне и истерически смеялся, до слез, до боли.
А вечером Герцог  Мантуанский задорно пел  о женских сердцах и искрился радостью, как никогда раньше. Поразительно, но мой голос звучал так сильно, так чарующе. Я чувствовал, как замер зал, ощущал на себе тысячи взглядов, и просто взлетал над сценой, ощущая собственное могущество.
Говорят, пережитые сильные потрясения могут изничтожить талант. Или наоборот – раскрыть его, показать невиданную доселе силу и глубину.
А ещё говорят, что некоторые глупцы меняют на талант собственную душу.
Может, это и произошло со мной? Вчера моя душа раскололась, и вот она – награда за наживо откромсанный кусок?
Зал бушевал, меня вызывали на бис. Да, моя мечта осуществилась. Завтра я проснусь знаменитым.
- Стефано, ты был просто великолепен! Потрясающе, клянусь, я едва не забыл обо всем, так заслушался! Собирайся скорей, сейчас начнется празднование в честь премьеры. Такой успех стоит отметить! – добродушный Эусебио просто таки лучился радостью за меня.
Я уже собрался согласиться и ответить любезностью, но тут Эусебио взмахнул рукой и меня ослепил яркий желтый всплеск.
Бриллиант. Крупный желтый бриллиант в его перстне.
Том самом, который вчера блестел на пальце убийцы.
Я неловко раскланялся и распрощался с Эусебио, сбежав под предлогом плохого самочувствия из-за усталости.
Но в отель я не вернулся. Нельзя было снова оучиться  в четырех стенах, нельзя. Я бы сошел с ума. Мне не хватало воздуха.
Море, мне нужно к морю, скорее!
На камнях расплывались красные пятна. Алые раздавленные маки. Они таяли, кровавыми ручейками стекая по брусчатке.
А сверху слепили желтыми невыносимыми бликами фонари.
Красные потеки и россыпь желтых искр. Под ногами, вверху, по сторонам – куда бы я не пытался устремить взор, все мешалось, как в калейдоскопе. Я закрыл ладоням крепко зажмуренные глаза – но все равно видел эту кроваво-золотую слепящую вакханалию.
Я опустился на мостовую и разрыдался.
Не знаю, сколько времени я провел на набережной. Выступление и вторая истерика за день просто опустошили меня. А потом я увидел Её. Стройная фигура, изогнутая верхняя губка, кокетливая мушка-сердечко.
Все, вот теперь я все понял. Как просто. Я умираю.  Подонок Николо меня давно заразил. А на сцене у меня случился приступ. Ещё вчера, во время генеральной репетиции. И все происходящее последние два дня – просто мой предсмертный бред, агония.
Я попытался догнать девушку, но быстро потерял её из виду.
И слепо побрел дальше, удаляясь от моря.
Чем дальше – тем хуже места меня окружали. Но я не замечал ни гниющего разбросанного мусора, ни покосившихся хибар, ни злобных голодных взглядов. Я вдыхал удушающую вонь – но не чувствовал смрада.
Я смотрел в перекошенные злобные лица – и не боялся.
Не знаю, почему меня не тронули. Наверное, побоялись юродивого.
Я хотел найти церковь и помолиться – все , что мне оставалось.
Но церкви попадались только заброшенные и полуразрушенные.
Я бродил всю ночь, опустошенный и растерянный.
И не заметил, как снова спустился к морю.
Солоноватый воздух и размеренный шум волн привели меня в чувство.
А потом я снова увидел её.
Она сидела в кафе за столиком, и что мастерила.
Я  без приглашения подсел к ней.
Она аккуратно складывала из салфетки крыло.
- Двести лир в час, милый - равнодушно сообщила она мне.
Я отрицательно покачал головой.
Здесь, при свете дня, она уже не выглядела невинным раздавленным цветком.
Она посмотрела на меня, картинно взмахнула бумажным крылышком и рассмеялась.
- Не будь таким серьезным, милый. Я пошутила. Для тебя – сто лир.  Я заметила, как ты вчера на меня смотрел, и даже чуть не кинулся спасать. Забавный дурачок, заслужил скидку, - снова звонкий, почти искренний смех.
За каждую «смерть» ей платили по тысяче лир. Плюс каждый раз новое платье. А краску можно и отстирать.
- Такое зрелище многих делает…податливей, - она кокетливо склонила голову набок и снова рассмеялась, заговорщицки подмигнув мне.
Такое выступление невозможно без участия хозяина вечера.
Податливей он меня решил сделать, cazzo di caccare!  Старый похотливый ублюдок.
Что ж, Алессандро, если ты рассчитывал на податливость - ты просчитался.
Он встретил меня настороженно; одного взгляда на мое искаженное лицо наверняка хватило, чтобы понять – глупый слепой птенец внезапно прозрел.
Но я сумел его удивить. Он ожидал скандала – а я сходу сам набросился на слегка опешившего обманщика.
А все же это не такое уж нелепое занятие.
И даже довольно забавное.
Я задумчиво посмотрел на спящего Алессандро, внимательно изучая его профиль, линию плеч, выступающие вены. Да, определенно, забавное ощущение. Единения.
Все же каморра неправы. Совместное преступление – да, должно сплачивать.
Но преступление придуманное явно связывает людей намного сильнее.
Вспышка эмоций и осознание произошедшего, стыд, раскаяние, страх возмездия .. А потом  - ещё одно осознание, и еще одна волна захлестывает тебя с ног до головы, безжалостно сдирая легкий налет цивилизованности и обнажая звериную примитивную натуру, скрытую от самого себя. И внезапно  перевернувшаяся  картинка происходящего снова становится правильной.
Я задумчиво улыбнулся и почти ласково погладил спящего Алессандро по волосам.
Надеюсь, «любимый», ты и сам не против однажды стать жертвой милого розыгрыша.
И стать податливей.

[Todo Uno]

ЛАНА

Когда я проснулась, Тим сопел, свернувшись на стульчике напротив. Было очень тихо, и, похоже, никто ночью сюда не возвращался.
- Тим, эй, - я потрясла его за плечо, и тот, испуганно всхлипнув, проснулся.
- Папа не пришел? - спросил он, сел, потирая глаза, и телефон соскользнул с его колен.
Я покачала головой.
- Я звонил часов до двух, а потом вырубился, - виновато сказал он и проверил, нет ли пропущенных звонков.
- Мы должны сказать твоей маме. Или моим родителям, если они еще не в Европе.
- Нет!
Я никогда не видела Тима таким встревоженным и расстроенным,
- Мы не скажем им! - упрямо повторил он. - Я не видел папу уже очень давно, мама на него страшно злится. И если она узнает, что он опять не сдержал слово, то быстрее молнии примчится и увезет нас. И потом еще несколько дней будет причитать, как она могла выйти за него замуж. А ты что, так хочешь обратно?
Домой я, конечно, не хотела, поэтому согласилась, что звонить никому не надо.
Мы пытались найти в квартире хоть какие-то зацепки, куда мог деваться отец Тима, но вместо этого я залипала около фотографий ("Видела ли я такую? А она хороша! Надо не забыть ее скачать"), а Тим уселся за компьютер. Когда я устала искать неизвестное, подумала, что было бы забавно полистать какую-нибудь красивую книгу, вдруг найдется что-то интересное для моего канала, но вместо этого обнаружила лишь пачку заранее подписанных открыток, начинающихся со слов "любимый сын!". Я мелко изорвала их и положила на то же место.
- Нашел! - воскликнул Тим.
- Ты правда искал?
Оказалось, Тим все это время пытался открыть почту отца.
- Я перебрал такую уйму паролей, - усмехнулся он. - Дату своего рождения, его рождения, мамы, бабушки, день свадьбы, в разных форматах и сочетаниях, потом скопировал название города, семейное имя, названия бейсбольных команд, даже кличку собаки. Но все оказалось проще, пароль к почте моего отца - "Чарльз", и я пытался написать это правильно.
- Чарльз?
- Да. Моего отца зовут Чарльз.
Среди уймы спама и информационных сообщений от сайтов вроде best-porn или free-movies-hd было сложно найти что-то стоящее, как показалось изначально, но повезло мне достаточно быстро - сегодня утром письмо прислала некая Линда Мофан.
"Привет, мой черничный пирожок!
Не слышала тебя, по ощущениям, три сотни лет, никак не меньше. Куда ты пропал? Неужели твои шальные мечты сбылись, и ты совсем забыл старых друзей? Ответь обязательно, скучаю по твоим рукам и не только.
Всегда твоя - Сахарные Губки :*".
- Фу, - сказал Тим и покраснел.
- Давай я ей напишу ответ. Диктуй.
"Дорогая мисс Мофан!
Моего папы сейчас нет, и я бы очень хотел узнать, что с ним случилось. Вы не могли бы помочь в поисках?
Тим и Лана".
- Не слишком коряво? - спросил Тим, с сомнением поглядывая на нашу россыпь букв.
- Нормально.
Ответа ждать пришлось недолго - мисс Мофан будто бы ждала этого письма.
"Привет, Тим и Лана!
Я не так много знаю о Чарльзе, но, возможно, чем-то смогу помочь вам.
Приезжайте завтра в 14-20 вКинг Стрит Уорф, если сможете. Карту прилагаю ниже.
С наилучшими пожеланиями, Линда Мофан".
- Будем надеяться, Сахарные Губки что-то да знает, - сказала я, и Тим легонько пнул меня по ноге,
Остаток дня мы в несколько подавленном состоянии бродили по дому, играли в ассоциации и шарады, а вечером прогулялись до ближайшей фаст-фудной и легли спать.
Ночью нас неоднократно будил звонок телефона, но на все надрывные Тимовы "алло?!" ответом была тишина.

Квартира мисс Мофан оказалась роскошной, такой роскошной, что у меня отвисла челюсть. Такое я видела только в кино - все настолько безупречное, будто каждый уголок ежесекундно снимают для модных журналов. Выверено все - даже фоновая мелодия. Даже якобы небрежная прядка, выбившаяся из прически.
Пока Тим, запинаясь, делал неуклюжие комплименты, я с удивлением заметила, что играет виниловая пластинка. Взяв в руки конверт, я прочла неизвестное имя - Диего Саласар Руир.
- Вижу, девочка знает толк в музыке, - чуть насмешливо сказала рыжеволосая, затянутая в черное мисс Мофан и предложила нам сесть.
Перед нами на столике стояли вазочка с печеньем и по чашке чая, а мисс Мофан, расправив складки платья, села в кресло напротив. Она напоминала хорошенькую птичку - неустанно вертела головой и щебетала. То она показывала мне купленный где-то на экзотических пляжах браслет, то бросалась в воспоминания об азиатских рассветах, то со смехом рассказывала о навязчивом гондольере.
- Я бы хотел узнать о папе, - сказал Тим, едва она замолчала, чтоб перевести дыхание. Иногда он бывает чудовищно невежлив!
Мисс Мофан вспыхнула, смутилась, опустила глаза.
- Чарли заходил два дня назад, - сказала она наконец. - Он вообще часто меня... навещает. Как свободный мужчина навещает красивую женщину. Но в этот раз он даже пиджак не снял, сказал, что ему нужно залечь на дно, и просил не искать. Ну, вы же его знаете! Старина Чарли всегда в приключениях.
- И вы не знаете, где он?
- Нет, - беспечно ответила она.
- И даже не догадываетесь?
- Нет, - лучезарно улыбнулась она.
- И он ничего не говорил о нашем приезде? Не просил ничего передать?
- Нет. Нет, - прокуковала мисс Мофан.
Я не верила своим ушам, да и Тим, судя по всему, тоже. Мисс Мофан молча рассматривала ногти на вытянутой руке, словно бы показывая, что она лимит слов исчерпала и больше быть радушной хозяйкой не намерена.
Когда мы вышли на улицу, оба дали волю эмоциям.
- Я уверена, что она врет!
- И не удивлюсь, если по указке отца, - мрачно согласился Тим.
- Боже, мы ехали черт знает куда ради ее сплошных "не знаю" и "зацените мой браслет"! Зачем это все было нужно?
Тим пожал плечами - он был явно расстроен.
- Теперь точно нужно звонить кому-то из взрослых, - сказал я. - Пусть твоя мама заберет нас отсюда. Несколько дней бубнежа лучше, чем быть обманутым здесь.
-  Я думаю, что папа в опасности, - сказал Тим. - И он хочет, чтоб я ему помог.
Вернулись мы в квартиру, каждый думая о своем.
Я сразу побрела в ванную, чтоб вымыть всю чушь из своей головы, и с некоторым страхом заметила, что вместо вчерашних монеток на том же самом месте лежала окровавленная ватка.

[Todo Uno]

ДИЕГО САЛАСАР РУИС

Как пошла, как унизительна жизнь без денег. Кто бы мог подумать.
Как мерзко заваривать кофе второй раз, потому что надо экономить. Как противно оглядываться по сторонам, прежде чем подобрать с земли пыльную песету. Как тошно ощущать дырявый носок в ботинке, хотя эту несчастную дыру никто, кроме тебя не видит, и никто больше не знает, сколько раз ее штопали.
И как отвратительно смотреть в глаза жене и врать ей, что вот-вот найдешь работу, и получишь заработок, и скоро все наладится, и обязательно будет хорошо, и не плачь, милая, тебе же доктор запретил волноваться.
А она уже и не плачет - только смотрит больными бесслезными глазами и облизывает пересохшие синеватые губы. Еще доктор запретил ей питаться один раз в день и всухомятку, пропускать прием лекарств и гнуть спину над ткацким станком в продуваемом цеху.
И когда ты, борясь с тошнотой, берешь очередную пачку писем и газет и топаешь по городу (ощущая пальцем дыру в носке и промокший ботинок, Мадонна, когда же кончатся эти мучения), ты готов даже удавиться, если тебе за это заплатят хоть немногим больше, чем ежедневная подачка, по ошибке именуемая жалованием.  
И они еще спрашивают, почему ты ничего не пишешь! Где новые Моцарты и Сальери, спрашивают они. Где хотя бы плодовитый, как свиноматка, Штраус, настрочивший три сотни вальсов с легкими вариациями? Где, Бог его прости, второй Чайковский?
А они все тут, господа хорошие, все тут. Подают вам вино и тортилью, подметают ваши улицы, приносят вам почту, наконец. Ткут для вас сукно и шьют двубортные костюмы. Чистят ваши ботинки. Без всяких цезур и люфтпауз, изо дня в день и из ночи в ночь.
И ненавидят мир так отчаянно, что не способны написать ничего, кроме нутряного fortissimo на ля четвертой октавы и переходом на diminuendo на смертном одре.

К июлю я дошел до точки. До коды, если изволите. Я, Диего Саласар Руис, потомок крестоносцев и конкистадоров, дошел до выпрашивания милостыни. Да, милостыни! Я, одетый, как обворованный цыган, отправился к родному дяде, которого никогда не считал родным, чтобы просить у него денег. В долг, разумеется, в долг, но посмотрим правде в глаза - с каких барышей мне этот долг отдавать?
И будем честны, когда он, вытирая жирные руки о колышущийся живот, заявил, что я должен у него погостить хотя бы пару недель, я обрадовался. Обрадовался низко и недостойно, как радуется дворовый пес брошенной кости с хозяйского стола. Да, моя бедная Инес будет в одиночестве дольше, чем я планировал, и некому будет принести ей стакан воды, если она снова начнет задыхаться в июльской жаре, но как же здесь - даже здесь, перед домом! - пахнет жареным мясом... Я даже слышу, как шкворчит на сковородке масло, а в нем плавится филе молодого ягненка, и белой искрой вспыхивает мелко нарезанный окорок, и крошки перца въедаются в тонкие прожилки...
Слуга дяди, Серхио, настойчиво тормошил меня за плечи и брызгал в лицо водой, приговаривая "Очнитесь, сеньор, очнитесь..." Кажется, я упал в обморок прямо на пороге дядиного дома. Кажется, его это изрядно позабавило.

Единственной отдушиной жизни в доме, помимо завтраков, вторых завтраков, обедов с двумя переменами блюд и ужинов с неизменным хересом, было радио. Да и в самом деле, не с дядей же говорить о гении Бетховена и синестезии Листа?
Не обсуждать же с ним следы барокко в современном джазе? Или влияние народной славянской культуры на творчество Сметаны? Возможно, все это можно было обсудить с его женой, молодой и стройной, как горная козочка Пилар, но она не стремилась обсуждать со мной что-либо серьезнее солонки на другом конце стола. Даже лица ни разу не показала, выходя в гостиную в вуали, а днем скрываясь в своем крыле разлапистого дома.

Радио иногда сбивалось, и приходилось снова мучительно искать настройку. Тогда, прыгая с волны на волну, я слышал обрывки разных передач и голосов, иногда они даже склеивались в забавные фразочки. "Только у нас, только у нас..." "... крокодилы подкарауливают антилоп у самой поверхности воды."
Однажды я споткнулся о задыхающийся голос совсем еще юного диктора:
- Экстренное сообщение, внимание! Повторяю, внимание! Я нахожусь в Мадриде, на Пласа де... - стук и какой-то грохот, - о Боже, они уже здесь, Мари, закрой же дверь, прошу тебя, Мари!!! - истошный женский вопль, резко оборвавшийся, - это переворот, настоящий переворот! будь прокл...
Щелчок, шорох и хрипловатый голос с отчетливым баскским выговором:
- И так будет с каждым, посмевшим восстать против нас! Camaradas! ¡Arriba España!
Хор нестройных голосов проорал в ответ:
- ¡Arriba España!
Я в ужасе отбросил от себя приемник. Слишком ярко мне представились брызги алой крови на микрофоне, который до последнего сжимал молодой диктор.

Дядя только усмехался в ответ на мои уговоры и увещевания.
- Куда ты собрался, дурило? На штыки? Хочешь сыграть в свинью на заклании? Валяй, беги! Только на мою помощь не рассчитывай.
- Но там Инес!
- Одно из двух, - верхняя губа его приподнималась при разговоре, обнажая желтоватые зубы, - либо с ней все в порядке и она тебя дождется и так, либо она уже не твоя, и твоей не будет. Солдатня, знаешь ли, церемониться не приучена.
И когда Серхио заявился в дом в синей рубахе фалангистов и начал орать про великую и свободную, я едва не ткнул его ножом. Сдержался чудом - слишком аппетитна была свинина с орехами и чесноком. В конце концов, Серхио от меня никуда не денется.

Но он все-таки делся. Туда, куда денемся мы все рано или поздно - я споткнулся о его тело в сумерках и растянулся поперек тропинки, скользя ладонями в крови. Когда на мой крик примчались служанка и дядя с фонарем, стало видно, что Серхио перерезали горло. А потом, уже лежавшего, били и били ножом в грудь в остервенении и безумии. Под конец лезвие затупилось о ребра и вырывало куски и без того истерзанной плоти. Кошмар - слово недостаточное, но иного я не подберу.

Когда мы слегка оправились, дядя молча и тихо принес три лопаты. Над Серхио мы вкопали розы, перенесенные из дальнего угла сада. Должна же быть у нас хоть какая-то причина копаться в земле посреди ночи! Никто ничего не говорил, и глаз на других не поднимал. Только служанка в нервическом припадке грызла свой несчастный кулон на цепочке - умело выточенное из дерева яблоко. Все оно давно покрылось белыми сколами от крепких зубов, но служанка продолжала жевать несъедобный плод. Без него - я заметил - начинала истерически всхлипывать.

Следующей ночью в сад выходить я боялся, но и сидеть в тягучей тишине дома не мог. Если бы я мог написать это, то заставил бы музыкантов начисто расстроить инструменты и играть на четверть быстрее соседа. Только такой хаос и какофония могли описать творившееся в душе.
И когда окно вспыхнуло красным, я даже не удивился. А каким еще оно могло вспыхнуть в эту ночь, зеленым с оранжевыми прожилками? Только красным, да помилует Господь всех нас и осенит рукой Своей.
Увиденное меня не потрясло, потому что и сошествие архангела Гавриила меня бы уже не впечатлило. Ни связанный в любимом кресле дядя; ни служанка с зажатым в зубах деревянным яблоком (кажется, она уже отгрызла кусок и дожевывала остатки); ни Пилар, уродливая в своей красоте и прекрасная в уродстве. Ни занесенный нож в ее руке.
Я бросился прочь от этого дома, не чуя под собой земли. Споткнулся о грабли, порезался о лезвие раскрытых ножниц, порвал последние приличные штаны и долго еще бежал, отпугивая своим видом запозднившихся домой гуляк.

В душном трюме старого сухогруза, тяжело валившегося с волны на волну, я лихорадочно строчил на наспех разлинованном нотном стане запись жуткой какофонии, так и давившей мне на голову изнутри с той страшной ночи. На четверть! На четверть быстрее другого! И - обязательно - порвать вторую струну всех скрипок.

[Todo Uno]

ЛАНА

Утром следующего дня мы с Тимом от скуки включили телевизор, где начинался, судя по картинке, какой-то очень старый фильм.
"Режиссер Дэвид Бентинк", - сказал усталый голос в титрах.
- Даже не слышал, - усмехнулся Тим. - Давай посмотрим, выглядит, как что-то потертое.
- Винтажное!
Но, едва успел начаться сам фильм, как кто-то громко постучал в дверь.
- Папа! - воскликнул Тим, выключил звук и со всех ног бросился к двери. - Папа, где...
Но на пороге стоял лысоватый тучный мужчина в протертом комбинезоне.
- Привет, пацан, - сказал он. - Чак дома? Я у него инструменты хотел взять, опять подвеска полетела к чертям, говорил я Лоре - езди аккуратно, нет же, она так и прет по всяким ухабам да колдобинам на полной скорости, и что ей дома не сидится, все по каким-то бабьим шабашам мотается.
- Он... он сейчас вернется, - сказал Тим. - Он по делам отлучился.
- По делааам? Уж не к той ли длинноногой, что тут иногда бывает? Блондинке такой? Ух, шикарная цыпочка, я б и сам за такой приударил, да мне моя Лора новые волосы сначала отрастит, а потом все по одному заново повыдергает, может еще и глаза захватит! Не понимает, глупая, что не убудет с меня, эх! Так что, Чак к беляночке отправился, да?
- Все может быть, сэр, - ответил смущенный Тим.
- Да какой сэр, малец! Забыл представиться, я Стюарт Уиттингтон, сосед из квартиры 4А. Мы с твоим батькой вот так вот дружим, - толстяк потер указательные пальцы, чтоб показать всю близость дружбы. - Выручаем друг друга постоянно, телефончики кой-какие полезные подсказываем. А ты, наверное, тот самый Тимоти?Говорил он о тебе, говорил. Когда я его там видел? День назад? Два? Два, точно, у меня как раз Лора в своем книжном клубе была. Вот видел я его, а Чак и говорит, мол, сын приедет ко мне и во всем-все мне поможет! В чем, спрашиваю, поможет? А он только смеется. Ты уж помоги старику, он надеется на тебя.
- Я... обязательно, - пообещал Тим.
Торопливые и множественные слова Уиттингтона напоминали мне порвавшийся пакет с сахаром - все сыпались, сыпались, и прекратить это казалось невозможным. Поначалу меня это веселило, потому что в этот момент в фильме какую-то речь произносил худой и очень суровый мужчина, похожий на ворона. Словесный поток Уиттингтона подходил ему меньше всего!  Пытаясь подавить смех, я отвернулась и в зеркале увидела, как отражение соседа накладывается на отражение экрана. Мужчина-ворон простер руку, взывая к кому-то,  и сотни искаженных лиц взлетели за плечами Уиттингтона, кривлялись, кричали, корчились, а потом дернулись, будто в краску капнули водой, обрели форму крестов и замерли. В реальной жизни мистер Уиттингтон - болтун и так себе семьянин, в зеркале мистер Уиттингтон - житель кладбища.
Когда дверь за ним закрылась, я вздохнула с облечением. Фильм смотреть уже не хотелось, хотя Тима это и удивило. Я пошла переключить канал, и в этот момент зазвонил телефон.
- Прямо день посещений! - пошутила я. - Наверное, Уиттингтон какую-то сплетню вспомнил.
- Очень смешно, - ответил Тим.
- Поставь на громкую связь, вдруг и правда он.
Тим кивнул.
- Алло! - сказал он.
В трубке затрещало, а потом мужской голос, похожий на всех радиоведущих разом, со вздохом сказал:
- Окна - глаза души.
Будто афоризм какой!
И бросил трубку.
- Какой-то бред, - Тим бросил трубку на диван, но, будто что-то проверяя, все же подошел к окну.
- Это папа! - вдруг крикнул он.
Я подбежала к нему. У газетного киоска стоял какой-то мужчина в нелепом длинном кардигане и с легкой улыбкой смотрел прямо на нас.
- Я догоню его!
И Тим помчался вниз. Я стояла у окна и с чуть холодеющими пальцами смотрела на Чарльза. Я никогда раньше его не видела, но сейчас чувствовала неведомый раньше страх. Словно почувствовав это, Чарльз широко улыбнулся, взъерошил ладонью короткие светлые волосы и пошел прочь.
Когда Тим выскочил из подъезда, нелепый длинный кардиган скрылся далеко в толпе.

[Todo Uno]

ДЭВИД БЕНТИНК

Утро началось препаршиво. Как и все утра, что начинались с тех пор, как старый ворчливый хрыч Дэвид Бентинк поговорил со знакомыми и коллегами, и сообразил: у него провалы в памяти, спровоцированные, по всей видимости, ударом по его гнилой черепушке, когда он попал в аварию. Первоначально все было невинно: Дэвид мог не узнать старого знакомца или не вспомнить какой-нибудь даты, что раньше отскакивала от зубов, ну, например, дату выхода какого-нибудь из фильмов мерзкого Хичкока, за чьей карьерой он пристально следил, ну, вроде той же «Ребекки». Мог забыть, какое сегодня число, или не купить пару фунтов изюма к завтраку, что списывал на рассеянность.

Но одним отнюдь не прекрасным днем, Дэвиду пришлось признать хотя бы перед собой: это не рассеянность. Это большие, большие проблемы. И есть страшная, и совершенно реальная вероятность, что со временем он окончательно позабудет собственное прошлое, и не будет помнить ничего, кроме бесконечного «сегодня». Вот о чем надо было снимать фильмы! Глядишь, и в Голливуд пригласили бы куда как раньше… В общем, утро снова началось препаршиво. С этих самых препоганых дум о том, что, возможно, он скоро и позабудет проблему, что так его расстраивает. Или, например, как держать ложку? Истинных последствий своего недуга Дэвид не ведал, так как обратиться к врачу, и доподлинно узнать, в каком состоянии его память, суеверно боялся.

Но все эти омерзительные соображения никак не мешали ему проклинать утро, и все же вставать, по старой привычке, истоки которой он уже позабыл, в восемь утра в любой день, будь то полный дел или абсолютнейший выходной. Потом он варил себе кашу, непременно уложив туда как можно больше изюма, поглощал ее за газетой, и направлялся по всяким разным делам. И дела текущие даже вызвали бы растяжение его иссохших губ, называемое улыбкой, если бы не проклятая память. Что он забудет в следующий раз? Может, задумки для сценария собственного фильма? И какой тогда смысл в звездном Голливудском приглашении, как он, старый, немощный и беспамятный, сделает хоть что-нибудь…

Дэвиду даже овсянка с изюмом, и та не лезла в глотку, когда он об этом думал, но природное упрямство заставляло его брать себя в руки и, несмотря на всю печаль, что его поглощала, планомерно исполнять задуманное на сегодняшний непростой — в смысле приложенных его дряхлым телом усилий — долгий день. Дэвид еще раз перечитал красиво оформленное приглашение на посиделки у Китона: его имя было вытеснено на черном куске картона серебряным, а время, к которому надлежало посетить гостеприимного хозяина, выведено каллиграфическим почерком, каковым сам Дэвид похвастаться никак не мог.
«Какой же ты все-таки франт и пижон, Гэрри!», — подумал Бентинк, и с силой потер свою почти облысевшую макушку. Затем он прикусил губу, несколько раз посмотрел на часы, словно опасаясь, что этот круглый тяжелый механизм удерет со стены, на которой висит, и отправился одеваться. Нужно было успеть забрать чистый и выглаженный костюм, а так же забежать почистить туфли, и, самое сложное, ничего не забыть!

Перед выходом из аккуратной квартирки, в которой он обитал, не считая необходимым жить в большом доме, Дэвид шлепнул себя по макушке еще раз.
«Бумаги! Наброски сценария! Чуть не забыл!», и, грязно ругаясь себе под нос, бросился в спальню, где, на тумбочке рядом с кроватью, и лежала стопка исписанных листов. Наскоро бросив ее в свой портфель, пожилой мужчина что есть сил помчался забирать костюм. Потом, правда, вспомнил, что никуда не торопится, и понял, что все равно не покажет набросков корыстным коллегам, но лежащие в портфеле бумаги странным образом грели его душу.

Все остальные сборы прошли и без происшествий, и без ругательств. Бентинк успел и за костюмом, и за туфлями, и перекусить перед встречей, и даже прогуляться, и сам уже недоумевал, куда так торопился. И вскоре, ровно в пять часов вечера, пришел к дому Китона, чтобы увидеть возле него толпу столь же пунктуальных старых общих приятелей по режиссерскому и актерскому ремеслу.

Тут был и старый Джоунс, который когда-то убеждал его, что фильмы ужасов — это провал, и нужно снимать мелодрамы для растроганных домохозяек, и вот тогда-то и придет слава, и Дэвид фыркнул про себя: что-то не сработало. И пара когда-то перспективных актеров-близнецов, которые теперь скрипели, как развалины деревянного дома, и слишком часто залипали в одну точку, чтобы продолжать реплики друг друга. Были тут и многие другие, чьи лица Дэвид узнавал, вспоминал обстоятельства знакомства или почему они ему не нравятся, но при этом не мог вспомнить имен. Это раздражало: приходилось мастерски избегать обращений в разговоре.

Но и это Дэвид сделал. Со всеми поздоровался, всех одарил улыбкой или едким замечанием, и как раз когда он мучительно вспоминал что-нибудь о близнецах, кроме того, что когда-то они были перспективны, появился хозяин дома. Впустив всех своих многочисленных гостей, он едва ли не с порога предался ностальгии.

И мрачно прокомментировал:
— Да, в наше время умели снимать. Не то, что эти бездари-молокососы. Ну кто, кто скажите мне на милость придумал, что творения разных больных ублюдков, вроде этого Блоха, нужно экранизировать? Неужели не нашлось чего-то более… изящного? Еще бы снимали фильмы про непонятых каннибалов-эстетов, ей-Богу!
— Они продали кино, Гэри, — буркнул Бентинк, понимая, на что намекает друг. — Стали снимать не то, что останется в веках, западет в душу или заставит кровь леденеть в жилах, а то, что продается.
— Торгаши проклятые! — поддержал его высокий старушечий голос женщины когда-то изумительной красоты, чье имя он снова не смог вспомнить.
— И ведь так хорошо продали, что даже рыцарское звание начали получать за свои «актерские» выверты! Вон, как Гилгуд, — мрачно прошипел Гэри. — Что дальше? Посвящение в рыцари за роль мага в ветоши, которая становится белой? Надеюсь, я до этого не доживу!
— Или за роль какого-нибудь еще сказочного существа… Да, я тоже надеюсь, что не доживу, — согласился Бентинк с другом.

На разные голоса его поддержали со всех сторон, и дальнейшие посиделки, изрядно разбавленные бренди и превосходной запеченной свининой, проходили примерно в том же духе и примерно в той же атмосфере, и, что особенно нравилось Дэвиду, в шуме и гаме перебивающих друг друга голосов не было нужды обращаться к кому-либо по имени. К тому же, впереди было еще две недели замечательного отдыха за разговорами, едой и гольфом, и Бентинк откровенно наслаждался компанией «старой гвардии», которая понимала его и поддерживала.

Но спустя пару дней спокойствие и размеренность отдыха были жестоко нарушены. Та самая старушка, что поддерживала его, как он вспомнил наконец, Сара Уилкс, пропала из поместья, словно ее и не было никогда. Подобные «происшествия» Дэвиду решительно не нравились, и он твердо вознамерился узнать, куда же могла пропасть эта женщина. Только вот натолкнулся на стену тотального непонимания.

 Первым, к кому он обратился, был один из близнецов:
— Ты не знаешь, куда запропастилась Сара? Нигде не могу найти. Я хотел с ней поговорить.
— Какая еще Сара? — протянул тот, слегка повысив голос, и странно посмотрев на Бентинка, отчего тот нервно втянул голову в плечи. — Среди гостей нет никого с таким именем. Может, ты что-то путаешь?
— Д-да, наверное, прости меня, мне надо умыться, — дрожащим голосом пробормотал Дэвид, стирая внезапно выступивший пот со лба.

Он даже действительно прошел в ванную и умылся холодной водой, мимоходом заметив, что кусает губы. Избавился ведь от этой пагубной привычки, а поди ж ты! Выйдя из ванной, Бентинк тряхнул головой, словно пытаясь откинуть назад давно уже не длинные волосы. «Может, близнец пошутил?», — подумал он, и быстрыми, широкими шагами отправился к прочим гостям Гэрри Китона. Хоть кто-то же должен был видеть Сару, если она ему не примерещилась!

Но опрос гостей ничего не дал. К кому бы он ни подошел, все с недоумением говорили, что не видели женщины с таким именем. Дэвиду приходилось натужно смеяться, и делать вид, будто он пошутил, чтобы не сойти за безумца. В конце концов, Дэвид рухнул в ближайшее кресло, и притянул к себе удачно стоявший на столе стакан с виски. В висках стучало, сердце металось в грудной клетке так, словно он долго бежал. Неужели это… все, маразм? Он потеряет рассудок и не сумеет создать сценарий для Голливуда? Все кончится так?

Он вскочил с кресла и тут же упал снова, обнаружив, наконец, напротив себя хозяина дома. Между ними стоял небольшой столик, на котором, помимо стакана, лежало бумажное крыло от какого-то оригами, как показалось Бентинку, и большое красное яблоко на позолоченной подставке. Муляж? Гэрри улыбался. Бросив на него быстрый взгляд, Дэвид слегка покраснел: вот и выяснилось, чей это виски.

— Прости меня, — буркнул он себе под нос. — Забери, это твое.
— Нет-нет, друг мой, — отказался Китон. — Я еще не успел отпить, а тебе явно нужнее. Что случилось, ты сам не свой?

— Я… П-понимаешь… — Дэвид терял слова и запинался, что было ему совсем не свойственно. — Мне кажется, я схожу с ума. Сначала п-потери п-памяти, т-теперь вот это все…

— По порядку, Дэвид. Выпей глоточек, соберись, и расскажи, что тебя гложет. Возможно, вместе мы найдем способ помочь твоему горю, или я сумею тебя успокоить, — Китон улыбнулся, и сложил руки «домиком», всем своим видом выражая внимание к другу.

— П-понимаешь, Гэрри, я п-после т-той аварии… нет, так никуда не годится! Сколько ж можно запинаться?! — Дэвид выпил залпом половину стакана, чуть не подавился и часто задышал. Потом глубоко вздохнул и продолжил, произнося слова чуть медленнее, но уже без запинок: — Я после той аварии начал замечать за собой потери памяти. По мелочи, но это ведь я, у меня всегда была превосходная память! А теперь я не помню столько… Даже имен половины твоих гостей! И собственные фильмы, и в каком году и что снимал Хичкок. Это ужасно, понимаешь? А теперь еще и эта… фантомная старая карга. Я был уверен, что Сара Уилкс была у тебя дома! А все говорят, ее нет и не было… А мне ведь еще ехать в Голливуд и снимать фильм! Я так давно об этом мечтал, а теперь, кажется, и не потяну. Я не говорил об этом еще никому, но… Считай это признание благодарностью за разговор.

— Сара ко мне действительно не приезжала, но ты себя накручиваешь, Дэйв. Нам с тобой хорошо за шестьдесят, плохо помнить события и людей — это нормально в таком возрасте, приучайся вести записи и не паникуй. А что касается старушек — ну приснилась она тебе, а ты и решил, что правда приезжала. Расслабься и отдыхай, и всякие Сары мерещиться перестанут. И поздравляю. Ты первый старый хрыч, которого пустили на пастбище звезд в почтенном возрасте. За это выпить надо, а ты тут панику разводишь!

Дэвид рассмеялся:
— Спасибо, Гэрри, ты настоящий друг, — а потом все же чуть-чуть отпил из стакана.

Потом Китон перевел тему и они пару часов просто болтали обо всем, так что засыпал этим вечером Дэвид легко, и снилось ему что-то приятное, хоть он и не запомнил, что именно. А вот утро встретило его уже отнюдь не так радужно. Сперва он обнаружил пауков на глазах все еще спящего соседа по комнате. Бентинк успел изрядно перепугаться, прежде чем сообразил, что пауки пластиковые, а это просто идиотский розыгрыш. Только вот в подобных происшествиях прошел весь день. То на пороге комнаты внезапно окажется свиная голова, а потом живущий в ней человек скажется больным и уедет. То очередная старушенция выйдет, а за ней будет тянуться кровавый шлейф, который, казалось, никто не замечает. То странный запах, напоминающий запах разложения чего-то мертвого, начнет ощущаться в конкретной комнате, но его снова не будет замечать никто, кроме Дэвида… И если бы это все тянулось лишь один день!

Бентинк всерьез начал полагать, что сходит с ума, и все хотел уехать, но каждый раз Гэрри уговаривал его остаться, используя этот свой спокойный рассудительный тон «все-нормально-чего-ты-переживаешь». И, быть может, Дэвид все-таки решил бы, что окончательно сошел с ума и отказался бы от голливудского шанса, если бы не Мэри. Горничная. Она все это время убиралась в его комнате, и, видно, пожалела старика. Потому что после очередной уборке в комнате Дэвид обнаружил лежащую на подушке записку. Там была всего одна фраза: «Посмотрите свои фильмы».

Тут уж Бентинк не стал поддаваться ни на какие уговоры. Сначала он позвонил в Лондон Адаму, своему хорошему знакомому, у которого был собственный небольшой кинотеатр и коллекция его фильмов. Тот восторженно пообещал устроить ему целый марафон его кино, поскольку был преданным фанатом. А потом собрался и уехал из поместья, почувствовав невероятное облегчение. Он и сам не знал, вернется ли, но намеревался как можно быстрее просмотреть свои фильмы, и понять, к чему все это.

К сожалению, вернулся в Лондон он слишком поздно, и пришлось завалиться спать в свою квартирку. Всю ночь ему снились кошмары об оживающих свиных головах, пытающихся его убить и шлейфах крови, взмывающих  в воздух и заставляющих людей задыхаться. Так что едва наступило хоть сколько-нибудь приемлемое время, Дэвид снова позвонил Адаму и потребовал обещанное. После чего бросился в кинотеатр, даже не погладив рубашку и не начистив ботинки. Да что там! Он даже носки надел наизнанку, заметил это, но не стал переодевать, решив, что и так вполне сойдет. Такого с ним со школы не случалось!

К счастью, Адам ничего не заметил, как и всегда встретив его приветливой улыбкой до ушей. Начать решили с самого первого фильма, снятого в 1920 году, и потому неуклюжего и наивного. Когда Дэвид понял, что шлейф крови, убивающей людей (она была ядовитая и облаком проникала в легкие) — это идея его первого фильма, он встал с кресла и долго, яростно ругался. Дальше — больше. К концу вечера они нашли и свиную голову, которая должна была ожить и украсть тело друга главного героя, и… и… да практически все, что сводило его с ума в поместье Гэрри! Тот просто воспользовался его наивностью, и позавидовал съемкам в Голливуде, подговорив остальных! Значит и Сара была в поместье, и это не приближающийся маразм, а отвратительный розыгрыш! А он еще так улыбался, успокаивал… Дэвид думал об этом, бегая по помещению кинотеатра и багровея от ярости.

«Что ж, зато теперь у меня есть сценарий для фильма. Спасибо тебе, Гэрри», — подумал он мрачно. А через полтора года после этого в Голливуде вышел фильм Дэвида Бентинка «Последствия розыгрышей», где подобная выходка кончилась для старичков мучительной смертью согласно розыгрышу, придуманному каждым из них.

[Todo Uno]

ЛАНА

Я решила, что не могу оставить Тима там одного, зовущего отца, на улицах чужого города, и спустилась следом.
Тим сидел на ступенях и грустно смотрел на окна.
- Я же не мог ошибиться, да, Лана? - спросил он, нисколечки не удивившись моему появлению.
- Сейчас узнаем, - сказала я и подошла к киоску, из которого доносилась какая-то итальянская ария. Худощавый мужчина в черно-синей униформе с бейджиком "Хью Биллинг" вежливо оттарабанил приветствие и спросил, что меня интересует.
- Извините, мистер! Вы не видели здесь человека? Он стоял вот здесь, минут пять-десять назад. Встрепанный такой, в синем кардигане. Зовут Чарльз МакГуайр.
- О, я знаю старину Чака, - расплылся в щербатой улыбке Хью Биллинг. - Но сегодня я его, увы, не заметил. Кстати, если вы еще не слышали переиздание Стефано Маджи, могу предложить вам по специальной цене, с буклетом, отличный подарок родителям или учителям. Именно его вокал вы сейчас слышите и можете оценить.
- Нет, спасибо, моя семья не любитель оперы. А вы не знаете кого-то, кто бы знал, где Чарльз МакГуайр может быть?
- Спросите у его девушки, - немного разочарованно ответил Хью Биллинг. - Она милая девочка, как-то раз минут сорок трепалась со мной о всяком, оставила визитку и набрала путеводителей и аудиокниг на двести баксов. Чокнутая.
Покопавшись под прилавком, он достал оттуда синеватую карточку.
- Вот, заберите. Это она оставила. И все же подумайте насчет дисков Стефано Маджи, при покупке от двух дисков даю скидку!
Мы поблагодарили киоскера и вернулись в квартиру.
На визитке Эшли Диксон не было номера телефона, лишь адрес, и мы решили, что сейчас слишком поздно к ней идти.
- Наверное, это та самая блондинка, о которой говорил Уиттингтон, - предположил Тим.
- После историй о твоем отце я думаю, это какая-то третья женщина. Спорим?
- Спорим!
Вечером Тим сел играть в какие-то гонки с перестрелками, а я решила погуглить о монетках в стопках и ватках с кровью.
Поначалу я оказалась на сайте о сантерии. Это звучало одновременно и как болезнь, и как что-то святое, и я начала читать, но вскорости мне наскучило. Жуткая смесь религий, Куба, почитание святых - какое отношение это имеет к реальной жизни? Переходя со ссылки на ссылку я наткнулась на другое интересное слово - брухерия.
- Это группа такая! - крикнул мне Тим. - Могу скинуть, раз тебя интересует.
- Нет, не очень, - ответила я.
Брухерия - это всего-навсего ведьмовство. И снова упоминание вуду, как и по ссылкам выше. Скучно. Нет устойчивого пантеона, частые жертвоприношения, блаблабла. Я закрыла все вкладки и решила выкинуть все это из головы - хотя бы до завтра.

[Todo Uno]

ЛОРАН КНИПЕР

- Вторая позиция, demi-plie! И-и раз! Корму задвинь! Вы не балерины, а гусыни! Еще раз! Штерн, это не выворотность, это раскоряченность! Еще раз! И-и-и ра-аз, и-и два. Шнайдер, в общественном туалете так присаживаться будешь! Заканчивайте, бездарные курицы! Battement tendu. Книпер, слоны шагают изящнее! Шнайдер, я сказал “Battement tendu”, а не “Battement tendu jete”! Возможно, каратистка из тебя получится лучше, чем танцовщица!
  Лоран уже не воспринимала крики учителя, как оскорбления. Его ругань шла фоном, почти незаметным. Таким же привычным, как запах пота, который становился еще более ядреным к концу занятий. Она старалась не обращать внимание на боль, концентрируясь на ощущениях в мышцах. Это же надо было умудриться сломать ноготь на большом пальце ноги, да так неудачно! Послезавтра уже просмотр, который покажет, удастся ли ей остаться в Берлине. Никаких “ли”. Удастся.
  Уже с трех лет, - именно тогда мама впервые ее привела в балетный класс, Лоран Книпер знала, что станет балериной. Алонсо, Плисецкая, Ваганова, Шовире… Когда-нибудь и ее имя прогремит на весь балетный мир. И Лоран трудилась, не щадя себя. Балетный класс, занятия перед после школы, тренировки до ночи. К 14 годам она знала, что просто обязана поступить в Берлинскую Балетную Академию. В 18 лет, не дождавшись даже совершеннолетия, она, собрав все сбережения, купила паспорт (у кого - это отдельная история, но кошмары с участием полиции ей снились до сих пор). Теперь она полноценная гражданка Германской Демократической Республики. И вот уже три месяца занимается в подготовительном классе. Она поступит, иначе просто не может быть.
  В день просмотра она проснулась совсем рано и долго лежала, глядя в пустоту. Потом она удивленно думала, что не помнит, как добралась до Академии, как сидела в узком коридоре среди других девушек-абитуриенток, в ожидании, когда ее пригласят. Зато она помнила свой танец для комиссии. До мельчайших подробностей. Какими робкими показались ее первые па, даже для себя самой; как она чуть не поскользнулась на излишне натертом паркете, в последний момент сумев заставить свое тело выполнить почти безупречный pas de chat; как, забывшись, выполнила больше fouetté, но, кажется, этого никто и не заметил, так как она смогла не нарушить ритм танца. Как разболелся травмированный палец, под конец ее выступления, но она продолжала улыбаться. Ведь тогда она была не Лоран Книпер, не девочкой из маленького чешского городка, не преступницей с поддельными документами, а прекрасная и смелая Китри, влюбленная в своего Базиля. Она помнила, как тяжело ей далось долгое стояние в изящном поклоне в ожидании вердикта. И она помнила его взгляд, который пронзил ее после того, как она выпрямилась, услышав заветное “Вы приняты”.
 Лоран не удивилась, когда оказалось, что именно Себастьян Кляйн стал ее главным наставником. Один из лучших хореографов Академии, который до сих пор выходил на сцену. Ведь тогда, на просмотре, их глаза сказали друг другу многое. Он сразу понял, насколько она упорна и целеустремленна, а она поняла, что он непременно поможет ей достичь совершенства. На его занятиях она ловила каждое его слово, а зачастую засиживаясь после, расспрашивая о его театральной жизни, о спектаклях, о других танцорах. Как-то незаметно у них сложилась традиция, что в конце дня, девушка заглядывала к преподавателю в класс, чтобы еще чуть-чуть позаниматься напоследок, а потом они с ним пили обжигающе горячий чай и разговаривали, разговаривали… Себастьян знал кучу историй о балеринах, музыкантах и прочей богемной братии, истории самых разных спектаклей, а еще он много гастролировал, и рассказы о других странах заставляли глаза Лоран еще больше гореть от восторга. А однажды она чудом заметила стеклышко у себя в  пуанте, до того как обулась перед тренировкой. И это так ее потрясло, что она заплакала. А вечером плакала в кабинете Себастьяна. И он понял, что девушка так погружена в свой мир, мир упорного труда, что даже не замечает, как перешептываются ей вслед другие девушки, не знает, что те ей завидуют, не понимая, что похвалы от преподавателей она честно заслужила. Он гладил ее по голове и объяснял ей, почему к ней так относятся. В какой-то момент, вытирая слезинку на уже почти высохшей щеке, он не выдержал и поцеловал ее. А она не отпрянула. И то, что случилось между ними дальше, вышло как-то само собой. Как утешение, как его доказательство, что не все в мире балета жестоки. Он был невероятно нежен, и прикасался к ней с  таким трепетом, что она забыла, что когда-то, кажется, целую вечность назад, пообещала себе больше никогда не ложиться с мужчиной в постель без любви.
 Несколько недель спустя Себастьян дал Лоран маленький ключ, который снял при ней же со связки своих ключей, объединенной небольшим брелоком-ракушкой. И теперь Лоран по вечерам могла не возвращаться в неуютную комнату общежития, а приезжать в маленькую квартирку, где бывали только они.
Так прошло несколько месяцев. Упорные занятия по индивидуальной программе, составленные Себастьяном, лекции, тренировки, а вечерами она оказывалась в его объятиях, сбрасывая напряжение прошедших дней. Лоран вполне устраивал ритм ее жизни и как складываются ее дела, пока в один день ее мир не начал рушиться. Началось с того, что утром в Академии она обратила внимание, что привычные шепотки за ее спиной стали намного громче, а когда она оборачивалась, выражения лиц других девушек, да и парней, приобретали либо невинное, либо злое или злорадное выражение. А потом разразилась буря. Лоран сама не поняла, как  перед ней оказалась эта высокая черноволосая и, несомненно, разъяренная, женщина. И вечером, объясняясь с Себастьяном, Лоран говорила, что не позволит больше никому называть ее малолетней шлюхой, вырывать ей волосы и пытаться выцарапать глаза. И меньше всего она хотела становиться участницей подобной сцены на виду у всей Академии. Себастьян молил ее перестать злиться, обещал, что разведется, но девушка стояла на своем. Она хотела только одного - продолжать спокойно учиться, чтобы стать самой лучшей, самой востребованной балериной. А скандалы и страсти ей были не нужны. Тогда, вернув ему ключ, она ушла.
  Через три дня ей запретили заниматься одной в свободных классов, потом ее роль в студенческом спектакле отдали другой девушке, а ее вообще убрали из списка артистов. Помимо этого, Лоран регулярно вытряхивала из пуант иголки и песок, вытаскивала из тренировочных костюмов булавки. После того, как ее любимое трико разошлось по шву на ней прямо посреди занятия, и ей пришлось покинуть класс под дружный смех однокурсников, всю свою амуницию она всегда держала при себе, не упуская из виду свою огромную сумку ни на минуту. А еще спустя неделю оказалось, что кто-то подтер все ее оценки из всех журналов, а преподаватели, резко ухудшившие свое отношение к ней, только качали головами в притворном сочувствии, и говорили, что их Академия и так переполнена, а ей, может, следует готовиться к поступлению в другое, более нетребовательное заведение. Осознав, что сама она не сможет противостоять всей Академии, Лоран решилась на отчаянный для нее шаг, требовавший забыть свою гордость. Но что такое гордость по сравнению со смыслом всей жизни?
  Себастьян нашел ее записку, украдкой подкинутую в щель под дверью в его класс. И нашел ее на крыше Академии. Она стояла такая маленькая, хрупкая. Казалось, что мельчайший порыв ветра может отнести ее далеко-далеко. Но она стояло, упрямо сжав кулаки. Он узнал знакомое выражение решимости на ее лице, с которым она приступала к самым сложным упражнениям, к па, которые давались ей сложнее всего.
 - Ты пришел, хотя я уже и не надеялась, - тихо сказала она. - Что ты со мной делаешь? За что ты устраиваешь мне этот ад? Я даже не представляла, что ты можешь быть способен на такое!
 - А я не представлял, что такая миленькая маленькая девочка, такая труженица, может быть обманщицей! - зло выпалил Себастьян. - Как тебя зовут на самом деле? Катержина, Итка или как? Я знаю, что твой паспорт - подделка. Знаешь, какой срок дают за поддельные документы? А твои милые сокамерницы не будут нежны с тобой так же, как я. Ну и про балет ты можешь забыть, дорогая.
  Лоран в ужасе отступила от него.
 - За что? Как ты можешь быть таким чудовищем? - почти шепотом спросила она.
- Я чудовище? Ты! Ты бросила меня! А я столько посвятил тебе, всего себя! Договаривался с преподавателями, уже думал, в какой  театр тебя лучше рекомендовать. Я отдал тебе ключ от моей, только моей квартиры! О которой никто не знал! Я подал на развод, и готов был жениться на тебе!
 Мужчина уже не говорил, а кричал, не замечая, как Лоран отходит почти к самому краю крыши, оседает вниз, сжимаясь в комочек. И только когда она оказалась сидящей на коленях, он увидел, что девушка плачет. Ярость пропала, как будто и не было этих дней, когда ему хотелось уничтожить все, связанное с ней, ее саму. Ярость от бессилия, от того, что ей не нужны его чувства. Себастьян замолчал.
 - Знаешь, я ведь всегда восхищалась тобой, - почти прошептала Лорен. - И уважала тебя. И по-своему любила, пусть может не так страстно, как тебе хотелось бы. Но всегда радовалась , когда мы были рядом, а когда мне было больно или трудно, я вспоминала, как ты меня всегда подбадривал, вспоминала твои рассказы про других артистов, про тебя самого. Я же даже собрала целую папку газетных вырезок про тебя. Ты всегда был таким нежным и заботливым, что мне хотелось плакать от умиления и признательности. И я никогда бы не подумала, что ты способен на такое…
  Себастьян подошел к ней, присел на корточки и взял ее за руку.
 - Просто я люблю тебя, и хочу, чтобы ты была со мной.
- Если бы ты меня действительно любил, - Лорен подняла на него заплаканные глаза. - Ты бы отпустил меня. И уж точно не стал бы рушить мою жизнь.
 - Но я люблю… Не знаю. Прости, - ему становится не по себе, от такого затравленного и одновременно пустого взгляда девушки.- Я все улажу. Правда. Я бы хотел, чтобы ты забыла все это, как страшный сон, но так ведь не получится, да?
  Ее взгляд становится более осмысленным.
 - Не получится. Но хорошо, если тебе удастся вернуть хоть что-то. Я хочу домой, - сказала она, пытаясь подняться.
  Себастьян резко встал на ноги. И покачнулся. В последнее время давление расшалилось. Он и забыл. Он нагнулся, чтобы подать руку Лорен, но кровь прильнула к голове, и он пошатнулся. Лорен, увидев, как он теряет равновесие, попыталась схватить его, но рука успела поймать только воздух.

Афиша.
Балет “Дон Кихот”.
Главную женскую роль исполняет восходящая звезда - Лоран Книпер!

Лоран никогда больше не поднималась на крыши.

[Todo Uno]

ЛАНА

Эшли оказалась жгучей мулаткой, таким образом, спор с Тимом я выиграла.
Она жила в неряшливом небольшом домике, много курила, знала бессчетное количество присказок. и носила одежду от дизайнера Корта Леграна. В сплетенных в сотни косичек волосах переливалось темное разноцветье прядей.
- Ваш блудный папка не просто прячется, - сказала она мне. - Но он не улитка, домик на себе не носит, нет-нет да мелькнет где.
- И вы знаете, где он мелькнет?
- Знаю, - щелкнула зажигалкой Эшли. - Завтра, в Редферне, на Купер-стрит, в районе полудня.
- Но где именно? - выпалил Тим.
Эшли, не обращая внимания на его слова, затянулась, медленно выпустила в потолок с десяток колец, а потом снова заговорила со мной.
- У Чарльза извечные проблемы из-за его прошлого, оно тянет его на дно, как русалка тянет неосторожного купальщика.  Он вроде и всплывает, но тащит нахальную русалку на себе, а она едет и ругает его на чем свет стоит, едет и ругает. А потом снова притопит, как вздумается.
Я закашлялась. Немного кружилась голова, возможно, из-за табачного дыма, и я не совсем понимала, что Эшли хочет сказать, но та явно думала, что изъясняется понятно.
- Так где именно он будет и почему там? - повторила вопрос Тима я, уже не надеясь на ответ.
- Я не знаю точно, - ответила Эшли. - Но, если хотите его найти, то советую тебе, малышка, не упустить этот момент.
- Он в безопасности? - спросил Тим, но Эшли лишь молча курила. - Ему ничего не угрожает?
По тому, как старательно она избегает разговора с Тимом, я решила, что он почему-то неприятен Эшли. Но почему? Она видит его впервые, у нее нет никаких причин ненавидеть сына своего бойфренда.
И тут до меня дошло.
Эшли ревновала Чарльза к бывшей жене! К годам, что они прожили вместе, к их браку, к всему тому, что они друг для друга значили. И это все переносилось на Тима. Иносказание про русалку стало куда понятнее, хотя наверняка Тим воспринял его как какой-то национальный фольклор, пересказ сериала или просто бред неизвестной женщины.
- Вы очень много значите для Чарльза, - сказала я. Эшли всем телом вздрогнула и прищурилась в мою сторону. Взглядя Тима я старалась избегать.
- Я видела у него ваши фотографии, - солгала я.
- Ты видела?! - одними губами спросил Тим, но я уже вдохновенно сочиняла.
- У него есть записки-напоминания про ваши любимые вещи и календарик с отмеченными днями ваших встреч.
Эшли хрипло и невесело рассмеялась.
- Жеребец Чарли просто боится перепутать своих женщин, не более. Ты поймешь с возрастом, что всем этим с виду милым вещицам нельзя верить, это не наша значимость, это их удобство.
- Но вы для него особенная, - продолжала настаивать я.
- Он писал мне о вашем знакомстве, - вдруг поддержал игру Тим. - Упомянул в открытке, что встретил девушку, каких раньше не встречал, и написал ваше имя.
- Ну, не знаю, как раньше, но больше точно не встретит, - мрачно усмехнулась Эшли и зажгла очередную сигарету.
- А вы знаете себе цену, - улыбнулась я.
- Не в этом дело, - Эшли потерла глаза. - Ладно, раз уж сказала А, скажу все до конца, что уж полумерами довольствоваться. Две недели назад Чарли диагноз поставили, нерадостный.
- Насколько нерадостный? - спросил Тим.
Эшли помолчала, но все же решила оттаять.
- Совсем нерадостный. Смертельный. Онкология.
Докурив до фильтра в полной тишине, она поднялась на ноги.
- Это хорошими вестями нужно делиться сразу, а плохие новости требуют, чтобы их сначала выносили в одиночестве.
Когда мы вышли на улицу, я решила рассказать Тиму все те мысли, что меня посетили во время разговора у Эшли, а заодно и про монетки, ватку, вуду, брухерию, но Тим, казалось, не хотел и слушать.
Я предложила уехать домой, снова. Но Тим лишь рассмеялся.
- Ты что, издеваешься? Папа умирает и хочет видеть меня! Я не могу вдруг взять и поехать обратно просто потому, что тебе так захотелось!
Мы спорили и спорили, за это время успела испортиться погода, и пошел дождь.
- Иди куда хочешь, - сказал наконец Тим. - Я возвращаюсь в квартиру и довожу дело до конца. А ты беги, поджав хвост, давай! Бросай все на полпути!
И я побежала.
Через сорок минут я села на электричку до дома и проплакала всю дорогу.

[Todo Uno]

КОСТАС ФИРИОС

Маргарет ест медленно, словно смакуя каждый кусочек, и рассеянно смотрит в окно. Погода сегодня солнечная, вчера лил дождь, а еще пару дней назад даже была гроза. Какой это был день? Суббота? Или вторник? Какая разница... Все потеряло смысл в тот день, когда Маргарет впервые задала вопрос, которого я больше всего боялся.
- А вы кто?

И действительно, кто я?
Я был чьим-то сыном, но родители предпочли отказаться от меня, быть может, сочтя обузой... или ошибкой. Лишним. Я боролся, искал себя в этой жизни. И нашел. Я стал фотографом. Я хотел показать людям мир таким, каким его видел через свой объектив. Объездив множество стран, я себя потерял.
Я был счастливым мужем женщины, которая теперь едва ли помнит мое имя.
Я был отцом.

- Я твой муж, меня зовут Костас, - терпеливо отвечаю я.

Костас Фириос, человек, который потерял все.

Болезнь берет свое, поэтому Маргарет тяжело ходить. Последние недели я вывожу ее в сад на инвалидной коляске. Ступени усложняют задачу, но я, кажется, невольно жду того момента, когда можно будет сосредоточится на балансе колес и тяжести коляски, не думая о том, когда Маргарет забудет, как есть или как дышать.

- Это слон, - я расставил в саду большие копии своих фотографий, словно в эдемском саду, и каждый день на прогулке рассказываю, что на них изображено. Я повторяю это изо дня в день, но...
- А это...
- Это зебра.
- Почему она полосатая?
- Я не знаю. Есть разные версии, - я улыбнулся, вспоминая, - Алексис как-то спрашивал, полосатые ли у них блохи.
- Алексис?

Наш сын погиб во время восстания в Афинском политехническом университете. Он и еще два десятка ни в чем не повинных студентов. Проклятая хунта... Он был так молод, только распустил крылья, чтобы взлететь. Прошло одиннадцать лет, а я все еще вижу его прошитую пулями грудь во сне. Я не рассказывал Маргарет подробностей, она и так едва не потеряла рассудок от горя.

- Знакомый. А это кто? - я сменил тему, и снова повернул ее коляску к слону.
- Зебра?
- Да! Зебра! - я не знаю, что на меня нашло, волна безысходности ли, воспоминания о сыне, или, быть может, щемящая жалость к себе, - Это зебра! Здоровая, с хоботом!
Маргарет испуганно посмотрела на меня, а я покатил ее дальше.
- Вот это вот бобер! - бодро показал я на фото жирафа, - А это - носорог! - ведь завтра она не вспомнит даже моего имени, какой уж там носорог с шестью лапами...

Ночь я провел без сна, ворочаясь и грызя угол подушки, чтобы не заорать от собственного бессилия. Я ненавидел себя настолько, что готов был резать себя ножом, лишь перестать ощущать это ядовитое чувство вины. Едва забрезжил рассвет я поднялся, подошел к шкафу и достал папку, к которой не прикасался уже много лет. Сегодня я покажу ей нашего сына, и пусть она забудет, все что я сказал.
Я буду помнить.

Но сделать этого я не смог. Приступ, скорая помощь, больница... Я не знал, что предпринять и куда себя деть, но в палату меня не пускали. Мое воспаленное сознание заставило меня поехать домой и взять давно забытый фотоаппарат. Мне казалось, что если я перестану быть никем, то все наладится. Я должен фотографировать. Я начал с деревянного яблока, которое нашел на полу в гостиной, а закончил на улицах города, когда красный блин солнца медленно плыл к горизонту.

- Костас? - слабым голосом сказала Маргарет, когда я вошел в палату. Внутри меня все перевернулось. Я не слышал своего имени из ее уст уже очень давно. Она меня помнит? Еще вчера я знакомился с ней, а сегодня... О, господи милосердный. Помнит ли она все, что я наговорил ей вчера? Нет, нет... так не должно было случиться. Я схватился за голову.
- Маргарет, привет, дорогая, как ты? - быть может, еще не все потеряно? Может быть, каким-то чудом болезнь обратима? Еще не поздно все исправить.

- Немного лучше. А вы кто?

[Todo Uno]

ЛАНА

Дома было темно и пусто. Я вздохнула с облегчением - не придется оправдываться, врать, выдавать Тима. Пускай родители отдыхают, это польза и мне, и им, и неизвестно еще, кому больше.
Наскоро покормив животных и проверив на глаз их состояние, решила забежать в дом. У порога стояла посылка с лампами, я обернула их в мягкую ткань и убрала в рюкзак. Пусть будут при мне, потом буду разбираться, куда их применить, меньше вопросов вызовет.
В моих планах было вернуться в Сидней, но сейчас для электричек было уже поздно, да и денег оставалось совсем немного.
В доме соседей-алкоголиков напротив горел свет, и это натолкнуло меня на мысль обратиться к их дочкам - Мишель и Саре. Мы неплохо общались, к тому же девчонки водили автомобиль и частенько возили нас куда-нибудь в глушь на приключения или в другие города на ярмарки. К моему удивлению, они с удовольствием согласились помочь мне.
- Мы просто всегда рады слинять, - пояснила потом Сара.
- Да и зачем не ехать, если можно ехать, - вторила ей Мишель.
По дороге я им  рассказала обо всем произошедшем и обдуманном - сбивчиво и постоянно повторяясь, но все же полностью. Отдельные моменты они и сами просили пересказать еще и еще, и в итоге из запутанной и зловещей история стала почти меметичной, а местами даже забавной.
Мы приехали, когда уже стемнело, но вечерняя жизнь города набирала новый, предночной виток.
- Я знаю здесь один ведьмовской салон, - сказала Сара. - Возила пару девиц. Одна приворожить Красавчика Джека хотела, ну вы знаете, которого конь в лицо лягнул, и теперь у него отпечаток подковы на лице. А вторая все на будущее гадала, хотела знать, будет ли у нее большой дом из роз и хрусталя, будет ли у нее гарем из цветноволосых азиатских юношей, будет ли упряжка из двенадцати корги, будет ли ковер из стодолларовых купюр, да утонула во время серфинга в прошлый сезон.
- А Джун Ричардс я возила, чтоб она пообщалась с духом погибшего парня. Она боялась, что он ей с другими встречаться не разрешит, - добавила Мишель.
Так я оказалась у салона "Чары и магия тетушки Латунь".
- Латунь? - приподняла бровь я.
- Говаривают, какое-то арабское имя, - пожала плечами Сара.
- Или зулусское, - заметила Мишель.
- Может, китайское?
- Французское, - вздохнула тетушка Латунь. - Мир вам, девушки, и да будет чиста ваша аура.
Салон ее был как раз такой, как в кино - тесная комнатушка, углы которой прячутся за драпировкой, мало света, много побрякушек, даже хрустальный шар посреди стола есть.
Я рассказала историю еще раз, теперь уже менее скомканно, но уже и не воспринимая ее такой ужасной, как раньше. Я боялась, что и тетушка Латунь рассмеется или скажет "это не мой уровень, девочка, рассказывай это ровесницам на площадке, кстати, с тебя пятнадцать долларов". Но тетушка Латунь слушала внимательно, мрачнела и покачивала головой.
- Жертвоприношение вижу я, - сказала она.
- В шаре видите? - спросила Сара.
Ведьма прикрыла глаза, помолчала, потом положила руку на хрустальный шар и начала заново.
- Я вижу жертвоприношение. Кровь и монетки не просто говорят об этом, кричат. Это ритуал австралийского культа, местного, он сложился из десятков других и впитал самое жестокое. Жертва в этом ритуале сама находит место жертвоприношения, сама соглашается помочь Принимающему.
- Но зачем Принимающему эта жертва? - спросила я. - Он вампир? Маньяк?
- Принимающий хочет продлить свою жизнь.
После сеанса я неоднократно пыталась набрать Тима и рассказать ему об услышанном, но телефон его молчал. Мы доехали до квартиры его отца, но там тоже никого не оказалось. Я несколько минут смотрела на темные окна, но в них так никто и не промелькнул.

[Todo Uno]

КОРТ ЛЕГРАН

1

Париж не был ему родным городом, и хотя Корт любил изображать из себя истинного парижанина, он понимал, что никогда не сможет относиться к Парижу так, как если бы родился здесь и рос с детства. Слишком многое в Париже его восхищало и раздражало, многое возмущало или очаровывало, тогда как парижанам в третьем поколении это казалось само собой разумеющемся и они этих вещей и не замечали. Корт любил Париж так, как родные города не любят, и квартирка на Монмартре, темная, с окнам в глухой внутренний дворик, была верхом его возможностей, его личным прыжком выше головы.
Монмартр в июле наводнен туристами, жарко, двери и окна всех кафе и лавок распахнуты, столы и прилавки вынесены на тротуар. Шагая по улице, то оказываешься в овощной лавке, то огибаешь холодильник с мороженными мидиями, то спотыкаешься о чей-то столик и расплескиваешь кофе. Тесно, шумно, людно. Корт выходил из дома около полудня и вместе с праздношатающейся толпой шел переулками и лестницами Монмартра все выше и выше, на холм, где высилась ослепительно белая базилика Сакре-Кёр. С площади Парви открывался лучший вид на Париж, и тут вечно полно туристов, особенно китайцев и японцев, и много китайских свадеб. Многим парам в мире важно сыграть свою свадьбу в Париже, но китайцам особенно. Корт садился на каменный парапет и часами наблюдал, как мимо проплывают китайские невесты в платьях белых и скучных, в окружении друзей и родственников, в сопровождении женихов. Арабы, расстелив платки на тротуаре, продавали поддельные дизайнерские сумки, сувениры, жареные каштаны и прочий вздор. Солнце слепило глаза, в толпе шныряли карманники и попрошайки, торговцы цветами цепким взглядом находили в толпе парочки, совали девушками в руки цветы и требовали плату. Многие платили, взяв в руки, людям трудно отдать это назад. Тем более если это цветы, а ты летом в Париже.
Корта попрошайки и торговцы обходили стороной, он был с толпой, но вне ее, а не ее частью. От Сакре-Кёр вниз ведет широкая лестница, у подножия которой крутится яркая карусель. Улочки и переулки стекают с холма вниз и расплескиваются по Парижу, жаркому, шумному и, будем честными, грязному. Корт вместе со всеми шел вниз – пить кофе за столиком на улице, глазеть на дома и людей. Тому, кто живет тут всегда, сложно понять, насколько украшен Париж, насколько красив каждый дом, хороши его барельефы, вазоны, витражи и ставни, и витые ручки. Красота и тщательность в каждой детали. Быть может, думал Корт, парижане так пресытились всем этим, что однажды отдали свои сердца не окружающей их красоте, а воплощенной безвкусице и уродству, колоссу на коротеньких ножках – Эйфелевой башне. Несуразная громадина, детище железного века, она не только воцарилась в центре Парижа, но и как зараза разнеслась повсюду изображениями и сувенирными фигурками всех цветов и размеров. Люди в массе своей склонны к аляповатой кричащей безвкусице, и Корту это причиняло почти физическую боль.
Улица Коленкур обнимает подножие Монмартра, как спящий змей обнимает облюбованную им гору. Корт бесцельно кружил у станции Ламарк и, повинуясь наитию, зашел в один из магазинчиков, торгующих побрякушками. Вопреки ожидаемому, внутри не было ни одной эйфелевой башни. Магазинчик после яркого солнца казался темным, кто-то топтался в углу, перешептываясь, Корт не стал вникать и уставился на прилавки. Магазин оказался антикварным, и украшения, помимо того что были несовременными, были еще и дорогими, и то, и другое отпугивало толпу. Корта привлекла раковина, тускло мерцающая перламутром, тугая закрученная спираль, на почти невесомой цепочке. Украшение выглядело необычно, и Корт купил его, не задумываясь.
Как все парижские торговцы, хозяин магазина, упаковывая раковину в бумажный конверт, завел с Кортом разговор и полюбопытствовал, для кого предназначается украшение, для подруги или жены?
– Для парня, – ответил Корт, хотя минутой ранее и не думал, для кого покупает раковину. Ответ пришел сам собой – для Ива. – Я могу от вас позвонить?
Телефон оказался самым современным, блестящим новенькой пластмассой, и Корт поморщился, как от зубной боли.
Он позвонил в студию.
Трубку взяла Лили и мелодичным, хорошо поставленным голосом профессиональной секретарши сообщила, что Мадлен подойти не может, она на примерке.
– Передай ей сообщение от меня, – сказал Корт. – Дорогая Мадлен, я тебя бросаю.

2

Бульвар Клиши короткий, если идти по нему из конца в конец, от площади Клиши до площади Пигаль. Но если идти по извилистому пути от одного бара до другого, от клуба без названия и вывески до подвальчика, где крутят видеокассеты для взрослых, то бульвар Клиши протянется в бесконечность. Закрытые клубы Корт не любил за культивируемую атмосферу якобы элитарности, но туристической толпой на улицах уже был сыт по горло, и вечер привел его в тот же клуб, что и вчера, и позавчера. Все вокруг казалось слегка маслянистым из-за косяка, выкуренного в арабской кофейне, обещанной легкости Корт не чувствовал, а лишь раздражался. В кабинете с мягкими диванами собрались те же приятели, что и обычно. Когда Корт вошел, обсуждали убийство Джанни Версаче. На Корта уставились с интересом, но ему было известно только то, что писали в газетах. Хоть он и был модельером Дома Версаче, от босса его отделяла пропасть. Корт сел в угол и, когда к нему подсел Эрик и предложил сушеных грибов из Амстердама, с облегчением согласился. Дневные поиски самого себя выматывали, хотелось расслабиться, а расслабиться было невозможно. Приятели переливали из пустого в порожнее разговор об убитом Версаче, о его убийце-любовнике, об убийствах из ревности и ревности, доводящей до убийств, и все это было так же пошло и банально, как гомонящая праздная толпа на улицах Парижа.
Эрик молчал, и Корт был ему за это благодарен. Он заметил на шее у Эрика железную цепочку и решил, что на ней будет хорошо смотреться раковина, которую он хотел подарить Иву. Вместо Ива он отдал раковину Эрику. Тем более что ожидаемой легкости и расслабления все не было, а вдохновения не было и в помине, и как же больно изо дня в день видеть манекенов вместо людей, разрисованных манекенов, разряженных в кричащие тряпки, пытаться создать прекрасное, а создавать труху, и осознавать изо дня в день, что все – зря.
Голова наутро болела адски, и, открыв электронную почту и прочитав невразумительное письмо с угрозами, Корт сперва принял его за продолжение наркотического бреда. Он прочитал письмо раз двадцать, прежде чем поверил в его реальность. Письмо было без подписи, с незнакомого адреса, и в нем были только угрозы. Проще было посчитать, что в электронных недрах компьютера произошел сбой, и Корт по ошибке получил чужое письмо.
Выпив кофе и поразмыслив, Корт решил, что письмо от Мадлен. Он встречался с ней недолго. Мадлен относилась к тому типу девушек, кто планирует свадьбу и имена будущих детей уже на первом свидании. Это утомляло, и Корт тут же переключился, когда на горизонте появился Ив. Все-таки с мужчинами проще, мужчина не будет ожидать предложения руки и сердца, а также совместного будущего в уютном домике с детьми и собакой. Мужчина понимает, чего хочет другой мужчина – быстрого секса и необременительных отношений. Ив был молод и если и был искушен, то казался неискушенным. Мир моды вывернут наизнанку, и мужчине-модели мало что светит, если он не обладает тем определенным сочетанием мужественности, харизмы и ухоженности, которая ныне считается образцом мужской красоты. Другими словами, Ив был слишком гей, чтобы быть успешной мужской моделью. Быть может, в глубине души Ив знал, что его положение шатко, и потому от него веяло неуверенностью и пассивностью. И это привлекало и возбуждало Корта. В Мадлен же в скором времени его перестало возбуждать и то обычное, что преимущественно и привлекает мужчин к женщинам.
Корт собрал по квартире немногочисленные вещи Мадлен и не поленился сходить на почту и отправить ей.

3

Ночной Париж летом мало отличается от Парижа дневного, разве что слоняющихся на улицах меньше. На Монмартре теплый воздух поднимается вверх, колыша листву тополей, белая Сакре-Кёр отдает накопленное за день тепло, а внизу сияет огнями город. Париж всегда был щедр к Корту и дарил вдохновение, но сейчас все было иначе. Залог нашего спокойствия в убежденности, что
мы контролируем свою жизнь. Корт продолжал получать письма с угрозами. Позавчера, вернувшись домой, он обнаружил мертвого голубя, вчера – дохлую кошку. Окна и двери были закрыты, вентиляционные отверстия слишком малы, чтобы посчитать, что голубь и кошка сами забрались в его квартиру ради сомнительного удовольствия сдохнуть. Кто-то вмешивался в его жизнь, и Корта тошнило при мысли о том, какую еще гадость он обнаружит сегодня. Это злило, он привык думать, что управляет своей жизнью сам. От базилики Сакре-Кёр Корт спустился к станции Аббес и отправился к Мадлен, несмотря на то, что было далеко за полночь.
Она открыла ему, зевая, одетая в ту самую ночную рубашку, в которой ложилась с ним в постель и которую Корт отправил ей по почте. Одного взгляда на Мадлен было достаточно, чтобы увериться, что она неспособна подбрасывать дохлых птиц и кошек не в квартиру Корту, не кому бы то еще. Увидев Корта, Мадлен просияла, и он переспал с ней, отчасти потому что чувствовал себя виноватым и хотел ее утешить, но более потому, что не хотел возвращаться к себе.
Утром он попросил ее вернуть ключи от своей квартиры, и Мадлен выставила его за дверь, без ключей и без завтрака. Утренний Париж плыл в полудреме, ночные заведения уже закрылись, дневные – еще не открылись, и на улицах не было ни души. Щурясь от розового утреннего света, Корт петлял по Монмартру, пока не застыл у закрытого газетного киоска. Заголовки всех газет кричали об убитом Версаче и его якобы любовнике. Корт рассеянно читал, мысленно поражаясь, как привлекает людей все нарочито пошлое, а что может быть пошлее убийства из ревности. И кто выдумал про эту ревность, разве мало поводов для убийства человека известного, непонятно как выскользнувшего из нищеты в Италии, внезапно открывшего Дом мод и платившего баснословные гонорары моделям. Но это было скучно и долго, тогда как убийство из ревности гарантированно будоражило толпу. Корта это злило, он устал от бесплодных попыток выдумать что-то новое, чтобы порадовать толпу, которую презирал. Раньше было проще, и вдохновение приходило к нему само собой, стоило взяться за работу, но теперь – несколько недель и ни одного стоящего эскиза.
Винсента он встретил у бульвара Клиши, и у того был вид человека, который не ложился ночью и с удивлением обнаружил, что утро уже наступило. Винсент был под кайфом, и Корту тоже захотелось употребить, но у Винсента все закончилось, а переулки вокруг площади Пигаль были пусты и невинны, и купить было негде. Тогда Винсент позвал его к себе посмотреть видеопленку. Он мнил себя режиссером и искал гениальное в обыденном, проще говоря, снимал все подряд, и последнюю их встречу в клубе снял тоже. День был убит с самого начала, и Корт отправился смотреть видео.
Глядя запись в захламленной квартире Винсента, он обнаружил две неприятных вещи – он мало что помнит о том, что было в ту ночь, и он отвратительно глуп под кайфом. На пленке был и Ив, а Корт не помнил, ни как Ив пришел тогда, ни как ушел. Они обнимались, и Корт по-хозяйски прижимал Ива к себе. Корт вспомнил, как тогда украдкой запустил ладонь Иву под футболку и поглаживал горячую кожу. От этого воспоминания он воспрял духом и решил, что отправиться к Иву сразу же, как досмотрит запись и выберется от Винсента. Ив пробудил в нем желание жить, и Корт досадовал, что потратил время на возню с письмами и Мадлен, когда нужно заниматься тем, что приносит удовольствие.
На экране крупным планом появилось лицо Эрика, он горячился и раздувал ноздри. Корт вслушался в разговор – речь шла вновь об убийстве Версаче, Эрик рассуждал о ревности и говорил до оскомины банальные вещи.
– Убийств из ревности не бывает, – сказал Корт на пленке, – ведь для этого нужна любовь, а никакой любви не существует.
Глядя на самого себя в записи, Корт понимал, что сказал это абсолютно под кайфом, но и кристально трезвым он не сказал бы лучше. Ив засмеялся, Эрик пропал из кадра, камера сделала рывок и вернулась.
Корт попросил перемотать и посмотрел еще раз. Они с Ивом выглядели как воркующая влюбленная парочка, тогда как Эрик горячился, злился и – ревновал. Корт почувствовал зуд на
кончиках пальцев, который сопровождал его, когда он рисовал удачные эскизы. Но сейчас это не было связано с эскизами.
Зазвонил телефон. Винсент скрылся где-то в недрах своей квартиры и ответил почему-то сдавленным голосом. Корт досмотрел запись до конца, перемотал и посмотрел снова, вглядываясь в лицо Эрика. Винсент вернулся и сказал, что звонили из полиции, и что Мадлен нашли мертвой. Так Корт узнал, что до него Мадлен встречалась с Винсентом.

4

В густых парижских сумерках Корт возвращался домой. Истекающий по капле день порядком его измотал. Корт разумно рассудил, что кто-то из соседей Мадлен наверняка видел, как он утром выходил из ее квартиры, и отправился в полицию вместе с Винсентом, чтобы дать показания и утрясти все формальности. К тому же было жаль бедняжку Мадлен, доставившую ему, пусть и небескорыстно, столько минут наслаждений. Оказалось, что Мадлен задушили. Корт сказал в полиции, что не знает, кто это мог быть, и что никого не подозревает. Не мог же он рассказать о своих подозрениях насчет Эрика, основанных на видеопленке, сделанной дергающейся рукой. Всем существом своим он рвался к Иву, но на объяснения в полиции ушел весь день, это его совершенно вымотало, и, встреться он с Ивом сегодня, не смог бы быть на высоте. А отношениях их были в той фазе, когда очень важно показывать себя на высоте. Поэтому Корт брел домой, вяло думая, что там его ждет очередное письмо с угрозами или какая-нибудь дохлая гадость, и что это вряд ли сильно его впечатлит после фотографий задушенной Мадлен, которые ему показывали в полиции.
Дома его ждало письмо, ради разнообразия написанное рукой на бумаге и упакованное в конверт. Корт нашел его в прихожей на полу. Распечатывая конверт, он уже знал, от кого письмо – от Эрика. Порой мы видим человека каждый день и не знаем о нем ничего. Корту показалось, что письмо написал другой, неизвестный ему Эрик. Словно он заглянул в колодец, и со дна дохнуло сыростью и тлением. Неприятные угрозы, знакомые по прежним письмам, перемежались с просьбами о помощи и мольбами о понимании. Эрик писал, что это выше его сил и он не может это выносить дальше, он взял ключи от квартиры Корта у Мадлен, она заподозрила неладное и грозила рассказать Корту, и все получилось само собой, он, Эрик, не хотел, но сделал, и остановился, только когда Мадлен была бесповоротно мертва. И все стало еще хуже, он запутался, и ему, Эрику, нужен Корт, чтобы все прояснить и поправить, нужен, как жизнь, нет, больше жизни. Поэтому он, Эрик, ждет Корта в квартире Ива, ждет до полуночи, и если Корт не придет, он застрелит Ива.
– Твою мать, Эрик, – сказал Корт, – ты бы сказал мне сразу, и мы бы с тобой переспали.
Эту фразу он сказал двумя часами позднее в квартире Ива, и это стоило ему ровно три выстрела – Эрик дважды выстрелил в грудь Иву, а третьим выстрелом размозжил себе голову.

Площадь Тертр на вершине Монмартра, под боком у базилики Сакре-Кёр, с утра до позднего вечера полна художников и туристов. Виды Парижа, копии известных мастеров и шаржи на популярных людей смотрят с расставленных на мольбертах картин. Художники тут способны за полчаса нарисовать портрет любому и сродни поэтам, сочиняющим стихи для поздравительных открыток. Корт думал, что лучшего места для него не найти во всем Париже, потому что он такой же модельер, как и окружающие его продавцы картин – художники. Он сидел за столиком на улице, и со стороны его, действительно, можно было принять за художника, он быстро делал наброски в блокноте и перелистывал страницы. Любое событие, проносясь перед нашими глазами, уносится в прошлое и наполняется нашими эмоциями и представлениями о том, как все было. Уходящий все дальше и дальше в прошлое Ив представлялся Корту более привлекательным, более интересным, чем был, когда был живым. Их отношения, довольно прозаичные, сейчас представлялись Корту романтичными, их немногочисленные встречи запомнились как полные страсти, каждое воспоминание дышало нежностью. Чем больше Корт об этом думал, тем больше ему казалось, что это были единственные отношения в его жизни, которые могли бы привести к настоящей любви. При этом в глубине души он понимал, что это всего лишь его игра с самим собой. И единственное, что он запомнил действительно точно, был взгляд Ива, получившего по его вине две пули в грудь, взгляд юноши, не то чтобы уверенного в своем бессмертии, а скорее считающего, что смерть – это что-то, к нему не относящееся. Этот взгляд, удивленный и обиженный, еще достигал Корта из колодца прошлого и мучил.
Рисуя эскиз за эскизом, Корт думал, что жизнь наша как спираль, туго скрученная спираль, и нет в жизни ничего несправедливее и, к сожалению, обыденнее смерти, нет ничего жизненнее, чем смерть, ведь мы сталкиваемся с ней постоянно. Это так же пошло и безвкусно, как и жизненно. Смерти друга и будущего любовника подарили ему кризис, со дна которого он черпал вдохновение, и это было бесконечно несправедливо и пошло. Хотим мы этого или нет, смерть идет рука об руку с жизнью, а пошлость и безвкусица становятся эталонами стиля.

На неделе высокой моды в Париже Корт Легран представил дерзкую коллекцию, высмеивающую современную моду. На моделях были пиджаки с надписями «Очень дорогой пиджак», пояса, на которых было написано «Эта талия стоит денег». На платьях было написано «Куда такое носить?» На многих нарядах на самом видном месте стояла фамилия модельера, нарочито крупными, часто золотыми, буквами – Легран. Как Корт и ожидал, его воспевающая повсеместную пошлость коллекция имела большой успех.

[Todo Uno]

ЛАНА

На Купер-стрит мы были уже с утра.
-Жаль, не сможем предупредить полицию заранее, - говорила Сара. - Пока не начнется заварушка, нас просто пошлют. "Религиозные церемонии, защищаемые правом свободы религии", понимаете ли.
- Будем надеяться, что сможем их как-то вспугнуть, и они не доведут дело до конца.
Но не то чтоб я в это верила.
Плана не было, но мы твердо решили сделать все возможное.
- Придумаем по мере возникновения проблем, - излишне весело сказала Мишель.
У одного из дома на Купер-стрит я с удивлением увидела сразу три знакомые фигуры - толстяка Уиттингтона, Эшли и киоскера Биллинга. Они о чем-то оживленно говорили и совсем не замечали нашу машину, проезжающую мимо. Я сползла на сидение и дала отмашку Саре остановиться за углом.
- Нам надо забраться на это здание!
- Надо так надо, - в один голос ответили сестры. Иногда мне казалось, что они могут согласиться на что угодно, а потому надо предлагать осторожнее - не каждый раз будет безопасно и весело.
Влезть мы решили через соседнее здание, с магазинчиком художественных принадлежностей на первом этаже. Он выглядел аристократично и снаружи, но внутри поразил меня еще больше. Стены были украшены постерами со странной росписью, вроде и классической, но искаженной. Я не могла понять, что именно не так, но обратила внимание на подпись "Эжен Дюдеван" в левом углу каждого. В каждой росписи был один и тот же оттенок красного и схожие растительные элементы, но сложить все вместе и понять общий смысл я не смогла.
Хозяин, невысокий человечек, похожий на телевизионного сыщика, следил за нами не отрывая глаз, но с опаской.
- Добрый день! - сказала я. - Понимаете, нам очень нужно пройти через ваш магазин наверх.
- Здравствуйте, мисс, - ответил он подчеркнуто вежливо.- К сожалению, я должен отказать в вашей просьбе. Всего хорошего, мисс.
- Прошу вас, мистер. Я бы с огромным удовольствием обсудила с вами эти картины, или даже купила что-нибудь, что бы вы посоветовали, но нам сейчас очень, очень нужно пройти наверх.
Он какое-то время всматривался в мое лицо через очки, а потом просветлел.
- О, вам понравилось творчество Дюдевана! Чудесный вкус. Давайте я пропущу вас, но, пожалуйста, как можно быстрее и незаметнее.
Как бы подозрительно смена настроения не выглядела, но нам не нужно было повторять дважды - через чердак магазинчика на чердак соседнего здания мы перелезли минут за семь и даже ничего не сломали, не разбили и нигде не оставили следов.
Мы оказались на посту охранника. Из развлечений - лишь маленький телевизор без звука и дыра в полу, через которую видно нижний этаж.
Я сделала девчонкам жест молчать и набрала Линду Мофан.
- Терзания совести, - пояснила я и шепотом рассказала ей, где сегодня можно найти Чарльза. Мисс Мофан удивленно поблагодарила, но у меня создалось ощущение, что она даже не поняла, кто ей звонил.
Сара и Мишель сидели на краю стола и молча смотрели на экран телевизора. Диктор, судя по артикуляции, попрощался со зрителями, и на экране появилась надпись "Лиловая Паутина, главная партия - Лоран Книпер".
- Фу, балет, - Сара спрыгнула на пол отвернулась ко мне. - Ну что, идем уже?
Но в этот момент я сделала шаг назад, за небольшую ширму в углу, словно почувствовав опасность.
Краем глаза успев заметить охранника с пистолетом в руке.
- А ну марш вниз, - махнул пистолетом охранник
Сара и Мишель переглянулись, и Сара шлепнулась на колени.
- Что же вы делаете?! - заголосила она. - Мы же еще молодые совсем да глупые, не губите! Я вон сама еще ребенок, а за этой дурехой присматривать должна! Мамка-то пьет да гуляет, никакого дела до нас!
- Да успокойся ты, встань.
- Вы же и свою жизнь так погубите, как во грехе-то вам жить? Неужто возьмете такую тяжесть на душу?
Охранник опустил пистолет и пожал плечами.
- Не то чтоб я верил, но если жертвоприношение и правда работает, то я спасу своего больного сынишку ценой своей жизни. И там уже неважно, грешил я или нет, мой мальчик будет жить.  Одного не пойму - как старина Чарльз своего пацана ради себя убивает. Вот уж где грех на душу!
И именно в этот душещипательный момент я и выпрыгнула из-за ширмы - прямо на спину охранника. Он вскрикнул, нелепо взмахнул руками и упал, со всей дури приложившись затылком об пол. Пистолет выпал из ослабевшей руки, и Мишель схватила его. Конечно, мне и самой хотелось быть крутой героиней с пистолетом, но в этот момент раздался шум с первого этажа.
Все окна нижней комнаты были занавешены. В центре зала стояли все, кого мы с Тимом встречали, одетые в синие с голубым мантии, а сам Тим вместе с Чарльзом вошли через главную дверь.
- Воссоединим же Принимающего и Дар! - раздалось единогласное приветствие, и Биллинг повернул за новоприбывшими ключ и опустил засов.
Встав в центр круга, Чарльз положил руку на плечо Тима и спросил:
- Готов ли ты, Дар, помочь мне, Принимающему, своей животворящей силой?
- Готов, - слабо ответил Тим, и голова его неестественно мотнулась.
- Да он же обдолбан в хлам, - ахнула Сара и потянулась к телефону. Пока она о чем-то сердитым шепотом ругалась с полицией, Мишель следила за церемонией, а я обшаривала электрощиток.
- Они будут через 15 минут, - сказала Сара. - Засранцы.
- Что ж, попробуем продержаться 15 минут, - сказала я и опустила рубильник.
Свет внизу вспыхнул и погас. Сначала раздался пронзительный вопль - готова поспорить, что Эшли.
- Священный ритуал прерван! - голосила она. - Растоптанному ростку не прорасти заново!
А потом началась суета. Ламп и фонарей ни у кого из присутствующих не было, мобильные в основном были фотоаппаратами и игрушками.
- Не дайте этому прерваться! - раздавался голос Чарльза.
- Папа, что происходит?  - пьяно спрашивал Тим.
Я достала из рюкзака одну из ламп, включила и направила вниз.
Фиолетовый неяркий свет создавал вокруг себя небольшую вязкую вселенную, словно создавала свой, волшебный и прекрасный мир.
- Как красиво, - Мишель протянула было к лампе руку, но отдернула ее, то ли в восхищении, то ли в страхе.
Когда я смотрела на нижнюю комнату через фиолетовое мерцание, передо мной будто бежали ужасающие слайды.
Лицо Эшли, с пятачком и окровавленными клыками.
Сросшиеся боками Уиттингтон и Биллинг, напоминающие число 10.
Голый хохочущий Чарльз с изрисованным молниями телом.
Свернувшийся на полу калачиком Тим с большим пальцем во рту.
Какое-то время эти четыре кадра менялись, но первые три кривили ухмылки и воздевали к своим богам когтистые руки, а Тим так и оставался неподвижно лежать.
Через какое-то время в свете лампы появилась Линда Мофан - и вот чудовища хватают ее, тащат в центр, тягают и рвут. Она то ли зовет на помощь по-птичьи, то ли проходит посвящение.
А потом главная дверь трескается, и вместе с уличным освещением в зале оказывается полиция. Я быстро прячу лампу и в удивлении вижу лишь пустую комнату с заколотым подростком в центре.

[Todo Uno]

ЭДГАР ПО

Бутылка выскользнула и с глухим стуком покатилась по полу.
Надо же, я и не заметил, когда выпил третий стакан этого дешевого пойла.
Я был уже не настолько беден, чтобы  экономить на каждой бутылке. Но какая разница?
Мне нужен был результат. Я хотел, я жаждал беспамятства.
Дорогой алкоголь – он для ценителей вкуса.
Для тех, кому важен сам ритуал. Красивые тяжелые стаканы с толстым донышком, которые удобно держать в руке, грея благородный напиток, чтобы в полной мере раскрыть аромат.
Такие напитки не пьют залпом, а долго смакуют, пробуя, распознавая оттенки. Наслаждаясь тщательно подобранным табаком или хорошей сигарой.
В таком случае важен антураж.
Нужен интересный приятный собеседник. А лучше - вдумчиво мурлыкающий на коленях кот.
Не кошка, нет, ни в коем случае. Кошки чересчур игривы, легкомысленны и любопытны. Они могут тянуться к человеку, могут даже благородно согревать теплом больного (о, спасибо тому благородному кошачьему матриарху, спутнице моей бедной Вирджинии) – но все же склонны к переменам настроения и безответственны. Как алкоголики.
Коты – другое дело, это серьезные звери. Разве можно представить на изящной грудке  кошки, например, проступающие очертания виселицы? Нет. А вот на груди матерого кота, пережившего не одну драку, гордо носящего на своей шкуры застарелые шрамы и дико косящего единственным уцелевшим глазом – да, вот на его свалявшемся меху легко увидеть очертания предвестника неумолимого возмездия.
Я не прикасался к алкоголю сто девятнадцать дней.
А теперь пью, не просыхая. И не пьянею.
Но стоит прикрыть глаза – и я вижу то, что в горячечном бреду давно выплеснул на бумагу, безуспешно пытаясь избавиться от засевшего внутри Страха и Знания.
Тсалал. Страшная, всепоглощающая белизна. Пустота.
А в этом ослепляющем свете темнеет дверь.
Я отчетливо вижу тяжелую резную ручку  и золотого скарабея, крепко вцепившегося в нее.
И знаю, стоит просто  легонечко коснуться отполированного дерева – дверь гостеприимно распахнется.
Моя Красная Комната давно готова принять вернувшегося блудного сына, свое творенье.
И Рейнольдс станет моим проводником.
Ещё четыре месяца назад я почувствовал,  что время приближается. Черная фигура следовала за мной всюду. Я видел черного человека, стоящего  стены кафе, в которое я зашел отобедать. Я видел черного человека за стеклом цирюльни.
Он следовал за мной повсюду, невозмутимый , терпеливо чего-то ожидающий наблюдатель.
И тогда я запил в очередной раз, спасаясь от Знания, пытаясь забыться и не думать ни о чем. За мной следили, давно, меня ждали, но я, слепой безумец, не замечал, а когда заметил - не хотел осознавать.
Но тогда, теплым майским днем я не выдержал и поделился с друзьями (удивительно, но да, у меня все ещё есть друзья, великодушнейшие из людей) тем, что меня беспокоило. А они лишь встревоженно переглядывались.
Я знал, о чем они думали. Бедный, бедный Эдгар. Представить только, допился таки до делирия. Бедолага, но, с другой стороны, все знают – творческие люди  склонны к помешательству.
А они искренне гордились мной и безусловно, считали талантливым. Хотя забавно, что в Европе поклонников у меня было гораздо больше, чем в родной стране. Здесь я был просто очередным странноватым писателем, не самым плодотворным, не самым успешным, зато чересчур крикливым и не знающим меры кровожадным критиком, нарушающим все возможные нормы приличия.
Да, я не хотел понимать, что происходит, и поэтому легко был убежден в том, что стал жертвой галлюцинации. Запутавшийся человек, мятущийся, вынужденный долгие годы беспокоиться о хлебе насущном,  упорно ищущий свое место в круговороте жизни. И топящий глубинные страхи в  дешевом пойле.
Я бросил пить, много спал, гулял на свежем воздухе,  плотно завтракал и обедал, избегая сытных ужинов. Словом, следовал всем надоевшим рекомендациям лекарей, которые очевидны и просты, но так тяжелы к исполнению.
Я отдохнул и, как это назвали окружающие, пришел в себя. А точнее, отчаянно постарался преломить собственную натуру, излечиться.
А спустя месяц сделал предложение Саре. Милая, милая Сара. Прелестная женщина и гарант моего будущего благосостояния, о котором я столь долго мечтал. Она с восторгом отнеслась к переменам в моем поведении и горячо приветствовала вступление в общество трезвенности.
Впервые со смерти Вирджинии я воспрянул духом и проживал дни спокойно, в счастливом неведеньи грядущего.
А потом я заметил слежку снова. Я собирался в порт – у меня остались незаконченные дела в Филадельфии, а Сара уже хотела начать подготовку к свадьбе и рассчитывала на мою поддержку.
Двадцать седьмое сентября – та самая роковая дата, начало обратного отсчета.
Воздух уже был по-осеннему  промозглым, но пристально следящего за мной оборванца холод явно не беспокоил.
От одного взгляда на это странное создание мне стало неуютно и тревожно, и я поспешил окунуться в тепло и успокаивающий шум первой же попавшейся по дороге таверны.
Я хотел попасть к людям.
Странный тип проследовал за мной, и уселся в самом дальнем темном углу.
Официантка нехотя прошла к нему, и я заметил, как она испуганно отшатнулась и поспешила назад, нервно оглядываясь.
Я чувствовал на себе тяжелый взгляд этого создания. В таверне было душно, люди нарочито грубы,  а дешевое разбавленное вино не помогло избавиться от неясного мне самому страха. Я попытался найти  спутника, хоть кого-нибудь, кто согласился бы сопроводить меня в порт. Но денег у меня было маловато, а за просто так составлять компанию  никто не спешил.
Страх поднимался во мне, по-змеиному разворачиваясь  внутри скользкими тяжелыми кольцами. Но я не мог медлить. Корабль вскоре отплывал, а снова подвести доверившегося мне человека было выше моих сил. Я не мог потерять последние толики самоуважения и лишиться надежды на лучшее, не мог подвести Сару и прибежать к ней, словно напуганный грозой маленький песик, подтверждая те злобные фальшивые пасквили, которые с удовольствием составляли мои недруги.
Я поднял воротник пальто и поспешил на улицу. Странный оборванец последовал за мной; я слышал его тяжелую размеренную  поступь . Минуты тянулись бесконечно, я все ускорял шаг, а на улице, как назло, не было ни единой души.
Наконец, я бросил уговаривать себя, что это снова просто галлюцинации, что на самом деле никто меня не преследует, и бросился бежать изо всех сил.
Преследователь не отставал и внезапно я ощутил, как в спину впиваются скрюченные пальцы. Я в ужасе обернулся и изо всех сил ударил нападавшего тростью.
Тот повалился к моим ногам тяжелым безмолвным кулем.
О, нет!
Все же это случилось.
Я сошел с ума. Передо мной лежал труп, и вовсе не мой отчаянный удар привел его в столь плачевное состояние! О, нет, это был  уже разлагающийся труп, облаченный в какие-то обрывки, едва прикрывающие истлевшую плоть.  И тем страшнее и нелепее выглядели сверкающие прекрасные зубы, которые уже не прятались под ссохшимися распадающимися губами, а бесстыдно и насмешливо скалились мне в лицо.
Охваченный страхом, не помня себя, я добрался в порт.
А там меня уже ожидал очередной сюрприз.
- Полно, мистер По, не спешите. Выдохните, вы уже в безопасности. Пока, - слова этого пожилого джентльмена как-то слабо успокаивали. – Доктор Джон Моран, к вашим услугам. Прошу вас следовать за мной, мистер По. Я специально приехал за вами из Балтимора, как только до меня донесли вести о происходящем. Это не терпит отлагательства. Дело уже зашло слишком далеко. Я вижу на набалдашнике вашей трости весьма неприятные характерные ошметки, а значит, вы уже познали сомнительно удовольствие общение с выходцами из потустороннего мира. Хотелось бы оградить вас от дальнейших внезапных потрясений. Такие новости лучше воспринимать в другой, более комфортной обстановке.
Я покорно последовал за этим джентльменом, словно одурманенный спокойным властным тоном. Я представил себе тесную каюту корабля, как я нахожусь там взаперти и мне некуда будет сбежать от опасности– и понял, что не решусь. Перед моим внутренним взором предстала устрашающая картина, как я пытаюсь сбежать от очередного преследователя, как в беспамятстве бросаюсь за борт и лечу в возникающий прямо передо мной водоворот, который навеки скроет мое бренное тело. Я содрогнулся и покорно последовал за доктором Мораном.
Прости, Сара, я обязательно вернусь. Но сейчас мне нужны ответы и хотя бы иллюзия безопасности.
Не знаю, сколько мы ехали. Я был измучен и провел это время в полусне-полубреду.
Мой спутник провел меня в большое загородное поместье, где меня уже  ожидал другой незнакомец. Внезапно я почувствовал себя  донельзя глупо – они же не ведут, а передают меня, словно какую-то эстафетную палочку! -  и разозлился.
Хозяина поместья представился как Роджер Рейнольдс. На вид ему было лет пятьдесят, выглядел он чрезвычайно энергичным и полным сил, и нарочито любезным. Стоит отметить, что с первых же мгновений он вызвал у меня стойкую неприязнь.
Он любезно провел меня в библиотеку. Здесь я немного расслабился и наконец почувствовал себя почти в безопасности.
- Я понимаю, мистер По, что вы чрезвычайно озадачены и, даже, не побоюсь этого слова, ужасаетесь происходящему вокруг. О, в этом нет ничего постыдного, уверяю вас. На вашем месте всякий человек испугался, а уж особенно вы, который, вполне вероятно, человеком и не является.
Я с сомнением посмотрел на Рейнольдса. Подумать только, и  это мне ещё твердили, что я сумасшедший параноик и нахожусь в плену галлюцинаций? Видели бы мои друзья этого выдающегося джентльмена…
Меж тем мистер Рейнольдс неторопливо продолжал, укрепляя мое первоначальное мнение о его нестабильном психическом состоянии.
- Видите ли, мистер По, я сейчас выполняю функции главы отделения некоего тайного сообщества. Можете называть нас Хранителями. Или Стражами. Мы оберегаем целостность межмирских границ.  Вы обладаете потрясающим воображением, думаю, вам не составит труда уяснить себе следующие концепции.
Представьте существование платоновского идеального мира. Каждый отдел в нём называют "комнатой", а весь этот мир - Дворцом. Любой человек, который занимается творчеством, что-то привносит для одной из Комнат Дворца, какой-то предмет или понятие. В свою очередь Комната начинает обладать собственным самосознанием и посылает в мир для тех, кто занимается творчеством, какие-то знаки-предупреждения. Иногда Комната сама инициирует некие травмирующие события для человека, чтобы он больше занимался творчеством, больше обустраивал идеальный мир и Комнату, к которой он принадлежит. Возникает двусторонняя связь, самоподдерживающаяся система: чем больше творческой мощи генерирует избранник Комнаты, тем быстрее развивается её самосознание, и тем больше она стимулирует этого человека творить.
В основном Комнаты обустраиваются целыми группами людей. Но вы, мистер По, прелюбопытнейшее исключение – к вашей Комнате не принадлежит никто, кроме членов вашей семьи. Вы, и только вы наполняете её.  Более того, в нашем  обществе не совсем уверены, являетесь ли вы сами  человеком или только воплотившимся порождением Комнаты. Когда Комната становится очень сильна, фактически становится личностью, обретает душу, она посылает в мир нечто, сформированное в своих недрах. Быть может, Америки и Австралии  не существовало до их открытия, они были порождениями фантазии многих творческих людей, которые сперва наполнили Комнату символами, а потом она стала столь сильна, что кусок фантазии стал материальным, стали реальны земля, её история, люди и души людей. В Австралии я практически уверен, с учетом тесного знакомства с её флорой и фауной (Рейнольдс улыбнулся и продемонстрировал широкий белый шрам на руке), и того факта, что  большинство видов являются уникальными эндемиками. Вы видели живого утконоса? Потрясающее создание, просто потрясающее. А ехидну? По правде говоря, я поклонник популярной в моем кругу теории, что Австралию создала группа психически нестабильных людей; только так можно объяснить настолько специфическое чувство юмора. Ну или дети, с их потрясающе живым воображением. Дети иногда наполняют небольшие комнатки, силы их воображения вполне достаточно, но при этом им не хватает психологической стабильности и концентрации, чтобы закрепить сформированные картинки в конкретных явлениях, объектах или субъектах…
Извините, отвлекся.
Так вот, мистер По, изначально в нашем обществе полагали, что такая способность представителей семейства По завлекать людей в свои фантазии связана с тем, что ваш уважаемый дед, Дэвид По, поклялся служить высшим силам, когда переправлялся из Ирландии в Америку. Но знаете, мы провели расследование и обнаружили прелюбопытнейший факт: родственников По в Ирландии нет и не было.
Кстати, мистер По, мы ведь с вами уже встречались. В день вашего рождения. Тогда я сам был ещё мальчишкой, но хорошо запомнил разговор, при котором мне посчастливилось присутствовать. Мой отец вел занимательную беседу с вашим, Дэвидом По, который, как вам известно, был актером. Он также заполнял комнату. По высказанной моим отцом теории, Комната вытягивает силы из всех окружающих, и поэтому рядом с кланом По всегда много смертей  - я вздрогнул, с болью вспомнив трагическое угасание моей дорогой Вирджинии. - Дэвид По не поверил в эту «ахинею», как он изволил выразиться. Поэтому мой отец  предложил ему  пройти через грань (да, да, это возможно!), увидеть всех персонажей, которых он блестяще воплощал на сцене и постараться усмирить их. Да, мистер По, иногда порождения человеческого таланта стремятся вырваться из своей реальности. Дэвид согласился, но перейдя черту, он не смог покинуть идеального мира. На некоторое время ваша уникальная Комната в идеальном мире успокоилась. И пока вы, Эдгар Аллан По, были женаты на своей кузине Вирджинии (то есть тоже на члене клана), Комната не пыталась прорваться в реальный мир, но теперь, когда вы, Эдгар, не полностью человек, а частично порождение Комнаты, пытаетесь связать свою судьбу с женщиной, приятной и милой, но очень далекой от творчества… Комната бунтует. Она не позволит вам сбиться с предназначенного пути и превратиться в какого-то буржуа, - при последнем слове Рейнольдс едва уловимо поморщился.
- Так что, мистер По, вас сейчас  фактически заставляют перейти грань и в материальном теле и оказаться в мире идеальном. В той самой Комнате, в которой уже томятся души вашего отца, матери, жены…И только вы, частично человек, частично порождение Комнаты, можете усмирить порожденные вами же фантазии. Хотя бы на время…
У  меня случился настоящий когнитивный диссонанс. Этот респектабельный человек говорил какие-то просто несусветные вещи, и я бы легко мог над ним посмеяться. А упоминание имени Вирджинии вызвало во мне забытые боль и гнев на жутчайшую несправедливость судьбы. Но что-то внутри меня холодело и сжималось в ужасе от происходящего. Я познавал ранее сокрытые от меня истины.
Я сбежал от Рейнольдса и запил. Но забытье не наступало, и наяву, при трезвом рассудке меня песледовали видения моей Комнаты. Красной Комнаты семейства По.
Я не выдержал. Рейнольдс не удивился моему возвращению – он этого  ждал. Я провел  в поместье Роджера почти неделю. Он открыл для меня свою библиотеку; труды, с которыми я ознакомился, было бы невозможно найти ни  в одном другом месте. Рейнольдс утверждал, что это единичные экземпляры, и я ему охотно верил. Не хотелось думать о том, что где-то ещё кто-то открывает для себя подобное.
Спустя неделю я согласился на переход. Рейнольдс подготовил все необходимое. Для перехода важен настрой путника, а настрой создается ритуалом.
Старинные Зеркала (да, подобные предметы стоит называть с почтением), моя кровь, мои книги, иллюстрации к моим стихам, живой ворон. Птица  взглянула на меня блестящим черным глазом и крайне неодобрительно что-то прокаркала. Я не разобрал это слово, но легко угадал его.
Да, ты прав, незваный гость моих кошмаров.
Я не знаю, сколько времени прошло с момента перехода и до моего возвращения Для меня это была вечность.
Вечность, наполненная страданиями, страхом, борьбой.
Я не знаю, как я продержался. Даже осколки воспоминаний вселяли в меня глубинный ужас, боль и стыд.
Самой сложной была битва с Червем. Но я победил. Победил!
А потом был полет. Или падение. Я не знаю, как, но у меня получилось, получилось вырваться и вернуться назад, в  этот неидеальный, несправедливый, изменчивый мир. В мир, где когда-то жила Вирджиния, и где меня сейчас ждет Сара.
Я  огляделся. Поместья Рейнольдса не было, я стоял посреди каких-то руин.
Меня мутило, перед глазами все плыло, тело горело огнем и одновременно дрожало от холода. В развалинах я нашел какие-то тряпки, укутался в них и поспешил убраться из этого страшного места.
В голове все путалось, имена, события, даты, но я точно помнил, что доктор Моран жил в Балтиморе. Я не мог обратиться ни к кому другому, нет, только Джон Моран и Роджер Ренольлс могли мне помочь придти в себя.
Я в полубреду забрел в какой-то двор и своровал развешенную на просушку одежду, еды, и мне даже посчастливилось найти немного денег. Не помню, как я вообще смог добраться до Балтимора. Какие силы меня привели. А очнулся я уже на руках у Снодграсса – какое счастье!
- О, друг, как же я рад тебя видеть! Джон Моран.. Отвези меня к нему, молю…
И все будет хорошо. Рейнольдс, я справился, я вернулся! Слышишь меня, Рейнольс?!
________________________ _
Эдгар По скончался утром 7-го октября 1949 года, через три дня после того, как был обнаружен своим другом доктором Джозефом Снодграссом. Где был писатель с 27 сентября по 3 октября, как он из Ричмонда попал в Балтимор, что стало причиной его плачевного состояния, приведшего к скоропостижной кончине – это остается предметом домыслов по сей день.

[Todo Uno]

Маскарад и рецензии.
Лана - [Begotten]
Эжен Дюдеван - Tulip
Стефано Маджи - Simka
Диего Саласар Руис - Снайпер
Дэвид Бентинк - Сашетта
Лоран Книпер - Шебуршунчик
Костас Фириос - pysh000000
Корт Легран - мастер-фантаст
Эдгар По - Simka
обратная связь

Начну с Ланы:
Во-первых, текст сразу внушает уважение своей масштабностью. С небольшой доработкой он сам по себе вполне смог бы стать законченным произведением - эдакой мини-детективной историей.
Во-вторых, хотя она явно основная и структурно связывает все происходящее, отсылая к другим персонажем, вопросов все равно осталось больше, чем ответов
Сам текст  насыщенный, наполненный выпуклыми деталями. Красавчик Джек с отпечатком подковы на лице - ироничненько, да. А упряжка из двенадцати корги - пожалуй, это заставляет поблекнуть даже мою заветную мечту о Котобусе.
Очень-очень понравилось сравнение про русалку и тянущее на дно прошлое.
И вступление очень зашло, о размеренной жизни Ланы. Про тягу к геройству классно написано, и про папу-ветеринара, и про ролики - сразу рисуется живой образ, такой немного ещё детский и чуть наивный.

При этом мне показалось, что текст в итоге больше информативно-повествовательный получился, немножко в ущерб привычнойглубине и атмосферности. Но, думаю, это вполне объясняется масштабностью самой наводки  и личностью главной героини.
Касательно логичных состыковок и несостыковок:
неясно, зачем Эшли вообще было рассказывать ребятам о болезни Чарльза.
Неясна также реакция охранника на девочек. Зачем ему сходу надо было грозить оружием, зачем надо было начинать рассказывать суть происходящего? Напомнило характерные моменты в произведениях, когда Главный Злодей пленяет Главного Героя и начинает с ним содержательный диалог.
Но опять же, я не видела текст исходной наводки, поэтому трудно судить.
Ещё пара отдельных фраз немного царапнули - они показались чуть переподвывернуты.
Например, "Фиолетовый неяркий свет создавал вокруг себя небольшую вязкую вселенную, словно создавала свой, волшебный и прекрасный мир" или "В сплетенных в сотни косичек волосах переливалось темное разноцветье прядей."

В целом - читается легко и на одном дыхании, и вообще, можно выдавать Френ премию "Трудоголик года".

Эжен Дюдеван.

Сначала я думала, это будет история эдакого несчастного Пьера Абеляра, который в итоге весь такой отрекся от земного и типа познал мудрость. А начиная с росписи стен, я стала воспринимать его как главгероя Переса-Реверте в "Баталисте". Ну и появление участвовавшего в военных действиях "призрака" в жизни тоже стало дополнительной параллелью между персонажами. [это я, как поклонник иберийской и ибероамеркианской литературы, хвалю так ]
Понравилось про красный цвет, он вроде где-то в текстах тоже еще упомянут на картинах Дюдевана.
Короче, история получилась неплохая, даже Мопассановская немного. Про красочки и бытовые мелочи прям очень.^^

Мой подопечный - Стефано Маджи.
Не знаю, кто это писал, но автор очень круто показал характер героя, персонаж вышел ярким и живым. Как и атмосфера, в общем-то: все эти закулисные интриги, связи, знакомства, специфические приемы...  Концовку мне пришлось несколько раз перечитать, но когда наконец дошло - мое почтение, очень сильно) Только немного неясно, к чему вообще было это представление с убийством, ведь Стефано, вроде, сам был непрочь, хоть и ради карьеры.

Диего:
Диего для меня на  втором месте в этой текстовушке по силе вызванного эмоционального отклика (на первом - Эжен).
Унизительность жизни без денег  - отлично прописано, горько,  но без перебора пафоса.  И отлично раскрывается в разных деталях. И ты реально переживаешь за Диего, и проникаешься им, и сам будто чувствуешь эту клятую дырку в носке (и пусть не видно, но ты о ней знаешь – и да, это знание мучает, стыд перед самим собой ещё хуже стыда перед другими), и глухое отчаяние за жену, и тут же  рассуждения становятся более философскими и картинка расширяется: зажиточные буржуа эдак лениво и сыто требуют новых развлечений  - а творцы заняты зарабатываем куска хлеба, подают вино и подметают улицы. «И ненавидят мир так отчаянно, что не способны написать ничего, кроме нутряного fortissimo на ля четвертой октавы и переходом на diminuendo на смертном одре…» Очень сильно.
Понравилось краткое и емкое описание «от противного» - перечень запретов врача  для жены; но мы-то понимаем, что деваться ей некуда.
Сильно прописан и момент с падением в голодный обморок, и вообще то, насколько сильно обнищавший человек становится зациклен на базовых потребностях. Ценность еды превышает все. И дух свинины с чесночком мгновенно задвигает возмущение и ненависть на второй план. Диего начинает вызывать уже презрительное сочувствие. Он дошел до той точки, когда реально человеческое в нем стало мешаться с какими-то собачьими повадками, и это страшно, унизительно, очень неправильно. Но то, как он цепляется за радио,  показывает, что творец в нем ещё жив.
Вообще отлично раскрыто противопоставление зажиточного, но непритязательного в своих вкусах человека, и творческой личности, вынужденной выпрашивать у него подаяние, не прекращая при этом презирать руку дающую. Но руку эту Диего все же предусмотрительно не кусает. Даже после фраз дяде о незавидной участи Инес. Очередной показательный момент.
Деревянное яблоко, искусанное в моменты переживания – очередная выпуклая деталь, заставляющая читателя «видеть» происходящее и сопереживать.
Сильно, атмосферно, качественно.

Давид Бентинк
Ощущение, что автор очень старался писать по наводке и тщательно рерайтил данное ему задание. А поскольку в наводке было жестко задано, что некоторые моменты обязательны, автор старался изо всех сил. В итоге автора почти не вижу, сплошной Анхель.
Хотя нюанс с изюмом навел на мысль про Пыща, но Пыщ бы отплясал пободрее.
Так что ставлю на Сашетту - в том числе и за специфическую пунктуацию. Такая же у Кейли, но Кейли не играет.
Кстати, маг в белом - это сэр Йен Маккелен? Но рыцаря он получил задолго до съемок ВК. А роль существа это кто?

Лоран Книпер

В ее тексте мне больше всего понравилось то, насколько персонажи живые. Любовника Лоран хочется долго бить лопатой, мерзкий и эгоистичный тип, так ему и надо, что с крыши екнулся. Я прям злобно потерла лапки, когда это произошло. И сама она - несчастная потерянная девочка-мечтатель, которая идет сквозь ненависть, агрессию и зависть к своей мечте. Прям очень здорово прописана и она, и весь этот балетный ад. Никогда не любила балет, как и все виды человеческих развлечений через вред детям, которых с самого юного возраста в это пихают. Благодаря тексту Лоран, я не люблю его еще больше.

Для рецензии мне достался Костас Фириос. Кстати, его историю я очень ждала в процессе чтения, когда поняла логику построения истории. Ждала историю фотографа, художника, ловящего реальность в свой объектив. А получила историю несчастного человека. Неплохую историю, такую, что Костасу сочувствуешь. И ощущения, эмоции его понимаешь и разделяешь. Только осталось какое-то послевкусие недосказанности, ощущение, что нам поведали не все. Хотя это, скорее всего, сугубо мое субъективное мнение.

У меня значит, Корт Легран, чтоб его.


Не, сам текст хорош, только автор, заинька, ну разделяй же ты абзацы, негодяй! Или отступы или строку пропускай между ними. Тяжело воспринимаются такие массивные блоки текста, ну правда, пощади старого лемура.

Я вижу автор прям заморочился внедрением в Париж. Пигаль, лол Ну и еще куча моментов, начиная от названий, заканчивая арабами, башней и всякими другими атрибутами. В общем, постарался над атмосферой. Кто у нас такой щепетильный?

К концу я уже запутался, кто кого должен трахнуть или трахнул! Но вроде бы герой би, там фигурирует женщина. То есть он не прям такой пидр, а может его просто все так подза*бало, приелось, и он уже не знает куда себя воткнуть? От текста веет какой-то безысходностью. Даже пидоры вышли серьезными какими-то.
И все потом померли, красота! Интересно, каков процент наводки в этой истории?

От мастера-фантаста:

обратная связь
Эдгар По
Эдгара По я читала давно и почти все забыла, поэтому после прочтения текста побежала в вики освежить данные. Мои аплодисменты автору, соединившему в тексте и элементы биографии Эдгара По, и элементы из его книг, и при этом создавшего свой образ писателя. Я люблю тексты, насыщенные отсылками к другим произведениям, и тут этого есть с лихвой.

Образ писателя вышел достаточно узнаваемым, не в смысле, что в нем узнается По, хотя, пожалуй, его принято именно так изображать, а узнаваемый образ писателя вообще – творец в кризисе и алкоголизме, на грани сумасшествия, настоящего или вымышленного. Сделано добротно, читается приятно, мне понравилось описание нагнетаемого страха и мании преследования. Но мне не хватало изюминки. И когда в тексте появился Рейнольдс и теория Комнат, мне дали не просто изюминку, а отсыпали фунт изюму. Я люблю различные вариации на тему взаимоотношения творца и его творений, и это одна из них. Прекрасная, чудесная идея, замечательно туда вписывается По. Теория Комнат проассоциировалась у меня с теорией о здании культуры из «Града Обреченного» Стругацких и серией мультсериала «Охотники за привидениями», где создатель мультфильмов попал в мир своих персонажей и они его мстительно макали лицом в торт.

В тексте По переходит из реального мира в идеальный, чтобы встретиться с придуманными им творениями и победить их. И тут мне очень не хватило текста. Самое интересное только началось, а текст ускорился, описания стали все короче, и все быстро закончилось. Было бы очень интересно почитать, как По встретился со своими творениями, как это было, как он их победил. Насыщенный отсылками к произведения По текст раскрывается, как коробочка. «Самой сложной была битва с Червем. Но я победил. Победил!» – фраза короткая, а в ней отсылка к стихотворению По «Червь-Победитель», где Червь, вероятнее всего, символизирует смерть. В тексте По победил не только свое творение, но и смерть. Особенно любопытно это в контексте примечания к тексту, где говорится, что По умер через три дня после того, как его обнаружили в Балтиморе. Я так понимаю, автор сделал все возможное в формате текстовушки, бо заявленные темы тянут на приличных размеров рассказ.

[Todo Uno]

Обратная связь от мастера:

Будет долго. Очень.
Сперва о главном вопросе «Причём здесь Эдгар По?». См. сообщение Тодо от 21 февраля сего года: «Есть желающие сыграть в текстовку а-ля "Сон во сне", только по разным странам?». Та-дам!))) Да, это всё игры из одной вселенной, вернее, из одной книги (я давно не верю, что её напишу, но разрабатываю всё равно).

Итак, сперва о самом большом тексте-рамке. Эта игра появилась лет пять назад после моего прочтения «Облачного атласа» и представляла очень простой концепт – произведение одного оказывает влияние на творческого человека в будущем, запуская тем самым новое произведение. Вы будете злиться, но тогда наводки для каждого представляли собой две-три фразы.
Заканчивалось всё современностью, её никто не хотел брать, потому текст писала я. Писала от имени девочки, живущей в Австралии, потому что надо было придать ощущение новизны, чего-то отличного от старушки-Европы. Год был 13-й, столько же лет было и девчонке, она ровесница века, символ нового, потому она и создала новый вид искусства с этими своими животными. Тодо меня в маскараде не опознала, очень хвалила этот текст (возможно, это взаимосвязано XD), чем фактически сподвигла меня писать книгу. Фактически на Лане, на её восприятии искусства, новом взгляде и размышлениях о том, что искусство собой представляет, держится вся книга, хотя Лане отдана только вторая часть книги (1-я «В двух шагах от рая», 2-я «Витраж из деревянного стекла», 3-я «Сон во сне», 4-я «Стеклянный дом», 5-я «Трик-трак», где будет помимо сюжета много вставных новелл, включая про Эдгара По, которые будут находить связи между другими частями книги).
Сам концепт родился давно, кода я стала придумывать новый жанр, потому что мне хочется прославиться и как новатору. Совсем новый изобрести не удалось, но придумалось, как вещи могут рассказывать совсем иную историю, чем внешняя. Одна вещь может кочевать по разным квартирам, это будет свидетельствовать, кто с кем общается, кто почему эту вещь подарил. Но это чересчур сложно даже для книги, для текстовок вообще неподъёмно. Другой вариант (который и был обыгран в текстовке) – это вещи-символы. Одна вещь значит определённое понятие. Причём она не одна и та же (так бумажное крыло в текстовке мастерили по-разному, да и яблоки были не одинаковые), но это один и тот же символ.
Помимо всей этой теоретической (вакханалии – зачёркнуто) красоты, требовался ещё и сюжет. Я вот до сих пор не знаю, кто и зачем следит за Ланой и Тимом, поселившихся в квартире его отца. Но в текстовке оставлять открытую концовку (я и в книге не оставлю) последнее дело, потому была использована идея с брухерией. Так совпало, что мне сейчас эта тема повсюду попадается. Посмотрела не так давно «Верующих» с Мартином Шином, прочитала «Мистерию убийства» Кейза, а в прошлом году залипла на каком-то конспирологическом форуме доказывать, что убийство Джобеннет Рамси – не просто дело рук родителей, а запланированное жертвоприношение. За полгода папаня раздавал всем соседям ключи от дома, у матери обнаружилась онкология в то же время, через неделю после убийства у той же матери намечался быть день рождения, всё было запланировано к Рождеству – девочке устроили праздник, как собачке перед усыплением. И, прежде всего, то, что бросило на родителей подозрение, а именно эгоистичное желание матери сыграть роль «я такая заботливая утя-путя», когда она говорила, что девочку переодела, искупала, расчесала, а на трупе следы праздника, включая остатки рождественского венка в волосах. Ну и при любых иных обстоятельствах маманя, которая из шестилетней девочки ковала модель для конкурсов красоты (так как сама выиграла в молодости подобный конкурс по блату, бо и тогда напоминала половой орган кишечного паразита), не стала бы молчать, играя в свою любимую игру «ах, я такая ранимая!».
Эта наводка шла Тодо с указанием, кого хочу видеть авторами. Первый вариант был Актриска, потому что это был один и вариантов восприятия происходящего – укутать пледом и оттуда будет особенно заметно, какая жесть творится. Второй вариант был Френ. Потому что Френ великолепно умеет передавать ощущение эпичности и безумия. И во Френ есть вот эта энергия тринадцатилетнего подростка, смелость до безрассудства – «возьму и полезу в самое логово». Ну и сразу вспомнился Гилфорд с пожеланиями длинных наводок)) Вообще Френ – это такая палочка-выручалочка. Очень многие наводки, которые у мня переполнены моей собственной активной частью личности, я обычно настаиваю отдавать Френ.
Я читала «Маленького друга» Тарт и тоже терпеть не могу эту отвратительную пародию на «Убить пересмешника», где нормальных детей Харпер Ли заменили на действия чокнутых карликов-маньяков. Мне не показался текст Ланы похожим на «Маленького друга». Я просила Тодо показывать мне присылаемые тексты (да, мне тоже скучно и я хочу себе бонусиков), но сразу сказала, что текст Френ буду читать только при выкладке. И когда читала, даже чуть пальцами прищёлкивала – да, это сыграло. Создаётся ощущение какой-то безумной фигни, которая накручивается вокруг и которой должна противостоять маленькая девочка.

И вот концепт. Я, наконец (спустя лет десять), дочитала монографию про искусство памяти. Думаю, сделала я это одна на свете, так как ссылок на неё – у каждого европейского интеллектуала, а вот  что касается смысла – так пересказывают только первые главы, через которые ещё можно продраться и не утонуть в количестве имён европейского возрождения. Смысл, в общем, в том, что Джордано Бруно стал использовать мнемотическую технику Театра Памяти для собственного магического самосовершенствования (ну, одна из причин, по которой он был сожжён на Площади Цветов, а вовсе не за веру в округлость Земли). И мне пришло в голову, почему бы идеальному миру Платона не выглядеть именно как громадное здание.
Не скажу, что знакома от и до с платоновскими идеями, но там смысл в том, что мы все – лишь одно из несовершенных отражений совершенного мира и можем лишь пытаться достигнуть личного совершенства (ну, если кто знаком с Хрониками Амберами, то это как бы ты мог путешествовать по мирам к изначальному Амберу, совершенствуясь сам). Но что, если не только идеальный мир влияет на нас, что если мы не просто отражения в луже, а переплетены с идеальным миром и дополняем друг друга?
Вы все большие умнички, но я приняла решение, что в случае новых текстовок больше никому давать выбор между хэппи и сэд эндом я не буду.
Итак, движущая сила текстов – вовсе не трагедии, происходящие с творческими личностями (кроме Эдгара По, но о нём отдельно), но просто некие события, которые заставляют человека задуматься, изменить себя, а потому начать создавать нечто более глубокое. Соответственно, весь концепт в последнем тексте. В идеальном надмире, в импликативной реальности, если пользоваться терминологией физика Дэвида Бома (да, я обожаю понтоваться именами и терминами), есть образ нашей реальности, который выглядит как здание. Творческий человек может начать обустраивать там себе уголочек, свою комнату. Но сама комната тоже постепенно начинает обладать сознанием. И потому с одной стороны комната – да, может посылать испытания, чтобы человек перешёл на новую ступень развития, но с другой в её интересах, чтобы человек это испытание прошёл, причём с наименьшими потерями для себя. В общем, обычный человек проходит через испытания как лох, а творческий – с подсказочками.
Но словами комната пользоваться не умеет. Потому что она комната!!! Следовательно, она использует образы, чтобы предупредить человека, откуда ему угрожает опасность. Те эмоционально окрашенные образы, которые уже оставили в ней другие творцы.

Тулип была дана подсказка, в какой эпохе какой творец, и она попросила себе художника. И вот тут у меня слегка задрожали лапки. Потому что в прошлый раз наводка ушла тоже художнику. И сюжета там не было (по две-три фразы в наводке), там человек убежал с чужой женой, потом медленно слеп и спивался. В переделках у меня записано просто – «убийства, видит человека, которого считал мёртвым». И как всё это превратить в наводку, чтобы не испугать автора до потери пульса… Долго крутила временной период, пока не зацепилась за возвращение усадеб аристократам во время Реставрации.
У Эжена упомянут кусочек железной цепи. Это убийство, клеймение убийцы. Само собой, кто-то нашу комнату наполнял до того, как она стала обладать способностью связываться с нашим миром (и заставлять носить убийц компрометирующие знаки). Почти для каждого (кроме одного исключения, о нём позже) символа был подобран художник Возрождения или чуть позднее. Кусок цепи – это из цикла «Тюрьмы» Пиранези. Один из любимых циклов (чуть не упала в обморок, когда увидела, что в музее Дали, сам Сальвадор повесил десятки репродукций «Тюрем» у себя на лестнице).
Кстати, вот тут очевидно, почему  мне приходится использовать перебор драматизма в наводках. Чтобы показать, что человек, выдающий себя за отца, опасен, требуется два-три эпизода, пока персонаж будет это осознавать. И это раздует наводку, создаст автору неприятие от количества инфы, которую надо впихнуть. А так – убийство, одна фраза в наводке, точное указание опасности и полная свобода игроку писать этот эпизод как хочет.
Раз текстовка вся об искусстве, сделаю небольшое послабление и для себя, расскажу о том, как вижу манеру письма авторов. Причём мне легче сравнивать именно с визуальными образами. Тулип пишет очень похоже на то, как рисует. Есть единый контур, удерживающий картину. Причём контур выполнен округлыми линиями, придающими уют и создающими ощущение спокойствия. Далее контур заполняется деталями. Очень много бытовых деталей, придающих реалистичности. Если присутствует гиперболизация, то она всегда тоже несколько закруглена, комфортна. Нет резких линий и резких смен настроения читателя. И детализация в моменты драматически окрашенные (включая убийство) опять же придаёт достоверности и создаёт настроение приключения, в котором участвует и читатель.

Ох, про Стефано коротко не могу. Включила Alto Giove из фильма «Фаринелли» и собираюсь писать страниц этак пять. Праздиди.
Вот тут было не просто пожелание, а очень прозрачный намёк, что либо этот кусок уходит Тюленику, либо этот кусок будет заменён другим про Италию. Я просто не могла представить, что будет писать кто-то другой. И от большой любви вручила громадную, очень подробную наводку. Игрушечный наградной космодром. В разрезе. В натуральную величину.
Тодо спалила бэкграунд на раз-два. Это «С широко закрытыми глазами» Кубрика. Оно же при первой реинкарнации «Траумновелл» («Новелла снов») Шницлера. Я не претендую на полное и окончательное понимание произведений, но мне кажется у них очень грустный основной посыл. Пока герои искали ответ, ответ был у них под носом – секс. Оргия, секс не были средством, всё вокруг было только антуражем и целью был только сам секс. Всё, что казалось исполненным смысла, на самом деле было фикцией. И финальный секс с женой – это тоже ответ, ведь различия в позах, обстановке, даже партнёрах – лишь внешние, в основе лишь всё те же фрикции и качество оргазма.
Я понимаю, что нельзя так тащиться от собственного произведения, которое лишь вставная новелла в книге, которая, возможно, не будет написана, но поделать с собой ничего не могу. Изучила всё, что могла про итальянскую оперу 19-го века, купила по случаю шикарный иллюстрированный альбом про Ла Скала (про Сан-Карло на русском практически ничего нет). Даже написала коротенький фанфик про Сандро.
Было так забавно увидеть Алессандро полным, несколько ограниченным пожилым мужиком. Это очень круто – давать сюжет, который долго разрабатывал, кому-то ещё. Человек вертит его, и ты вдруг обнаруживаешь грани, которые никогда не замечал. Мне Алессандро казался холодным, красивым, как может быть красив мужчина основательно за пятьдесят, и ужасающе пресыщенным. Та истина, которую осознают в рассказе и фильме, тут даже не в завязке, секс уже давно не цель, не средство, а пройденный этап, всё – пройденный этап.
Нет, разумеется, если он купил парня, ему гордость не позволит ждать, когда тот, наконец, наиграется и соизволит лечь в постель. Какое-то хитропопое создание в два или больше раз младше будет решать, когда им переспать? Как же. Думаю, очевидно, что этот сюжет не мог быть про гетеросексуальные отношения. В таких случаях мужчины сразу метят территорию обволакивающими, липкими и не оставляющими двойственного толкования ухаживаниями. Вся сентиментальная литература девятнадцатого века полна сюжетами, когда девица при полной наивности (как красиво раньше называли тупопё*ность) действительно считала, что признания в любви – это нечто большее, чем контракт «за подарок ты раздвинешь ноги». В этом отношении у парней намного больше уловок: так как никто не возит их в театр в своей карете в собственную ложу, чтобы продемонстрировать «отверстие забронировано мной, не посягать», они, даже если прошли через полгорода, до второго пришествия могут строить глазки и отчётливо «не понимать», чего от них хотят. Тем паче в деле «пудрить мозги» и «ценить себя» у каждого человека, вне зависимости от ориентации, степень доктора наук. И что уж говорить о связи, где чувств не предполагается, просто плата за протекцию. Не брали бы плату натурой, взяли бы деньгами, так как тут плата – это символ благодарности и понимания.
В этом сюжете меня привлекает отсутствие плохого и хорошего. В том же разговоре с Николо не существует правильной линии поведения. Да, композитор умирает, но в то же время он поставил на кон жизнь любовника и ради того, чтобы продолжать связь, не сознавался в болезни. За что, фактически, уехал так с ним и не попрощавшись, причём не по вине любовника. Страх смерти запускает всё остальное. Стефано не пытается вызнать у Сандро, что означал кровавый спектакль, кого убили и за что (какая-нибудь девка была бы уверена, что убили по-настоящему, но щебетала бы всю дорогу, что, ах-ах, разумеется, всего лишь был спектакль, конечно-конечно, лишь бы её не приняли за свидетельницу). Наутро всё прошедшее кажется сном, ненастоящим. Но пережитое сделало голос  чище, красивей, эмоциональней, заставило вкладывать душу. А потом Стефано видит, что добродушный растяпа дирижёр – один из убийц. И мир рассыпается. Мир становится местом, где нет ничего, кроме интриг. Где есть неведомые цели, только тьма повсюду и бесконечные тени. Он бредёт по городу, заходит в церкви, понимая, что погубил душу, но так и не осознав, в чём был смысл. И существует ли смысл вообще или есть только мрачная теневая сторона. Главный вопрос, который Стефано задаёт сам себе: кто он сам такой? Почему, какова была причина, по которой он не остановил расправу? Так боялся за собственную жизнь? Но тогда ему теперь придётся бояться постоянно. Противостоять? Это бессмысленно. Где он сам во всём этом дерьме? Чего хочет он сам, где его желания, а не установки церкви, государства, родителей, трусости? Кто он?
А потом он встречает проститутку. И узнаёт, что ничего не было. В ярости едет к Алессандро и понимает, что мир снова изменился. Что в этой отвратительной выходке, в которой замешана неапольская аристократия, копирующая/пародирующая поведение каморры (ещё одна причина, по которой всё происходит в Неаполе), нет смысла. Есть лишь удовольствие. Мир лишился границ, запретов. Стефано перестал быть испуганным мальчиком, застывшим перед дверью в мир взрослых. Выходка аристократов бессмысленна, ведь все в курсе этой повторяющейся шутки, новичков приводят редко. И потому нет ни средств, ни целей.  И этот мир подарил ему Алессандро в своём эгоистичном стремлении ускорить события. Любую цель можно оспорить, любая идея может обернуться своей тёмной стороной. И большинство из них не стоит цены в чужую жизнь. И Стефано осознаёт, что большинство лучших целей – бесплатны. Если ты не можешь за что-то заплатить только собой, то, скорее всего, это неправильная цель.
Раковина обозначает влюблённость. Взята, разумеется, с картины Боттичелли «Рождение Венеры». Так комната указывает Стефано на опасность от Алессандро. Но при этом она может читаться и как указание на будущее. На возможность Алессандро снова радоваться жизни через чужую радость, так как обретя снова весь мир, Стефано не побежит за новыми и новыми удовольствиями, чтобы в конце концов обнаружить, что в основе всех лежат самые простейшие одинаковые схемы (не сложнее тех же фрикций) и новое не принесёт удовольствие, потому что новое – это замаскированное старьё, но теперь у него есть секрет – он понимает, что в стремлении к любой цели может содержаться ложь. А потому будет радоваться тому, что есть.
Бумажное крыло – из тетрадей Леонардо (загуглите – там полно даже реконструкций). Крыло означает интригу. Комната выводит Стефано на проститутку, указывает, что все нити интриги в её руках. Дальше уже следует действовать ему – поговорить с ней и не сойти с ума.
Симка пишет яркими контрастными красками. Переходы между блоками очень явные. Это очень солнечное, яркое письмо. Крупные мазки, точно переданные образы. Из автора вышел бы отличный портретист, который бы точно передавал сходство, но при этом и добавлял своё видение, что и отличает художника от кописта. Очень редко используются полутона, краски основных тонов – белый, чёрный, синий, красный.

[Todo Uno]

Сюжет для Руиса взят из «Тристаны» Бунюэля. Бунюэль славен тем, что технично рассорил Сальвадора Дали и Федерико Гарсиа Лорку, а также тем, что после смерти вдохновил на самом деле прекрасного испанского режиссёра Карлоса Сауру. Если бы не последний факт, то несуществование Бунюэля благотворно бы проозонировало воздух и историческую обстановку. Однако, сюжет «Тристаны» не так уж плох. В девушку влюбляется старик-опекун, мешает ей заводить романы, но она сбегает с любовником. Возвращается через некоторое время брошенная, больная, во время болезни теряет ногу, опекун на ней женится, а она его убивает.
По наводке Руис (правильней его называть Саласар, но да по барабану) едет к дяде занять денег, где попадает в руки садиста. У жены дяди пол лица сожжено, потому она ходит в плотной вуали, что добавляет южной Испании ледяной готики. А потом, как гром с ясного неба («Над всей Испанией безоблачное небо»), начинается мятеж. Кстати, в тексте не совсем верно, Мадрид ещё очень долго держал оборону. Там и СССР присылал подмогу, и интернациональных бригад было полно, там ещё и Хэмингуэй с Оруэллом на той войне оттоптались. Но Адольф Алоизыч помогал со своей стороны мятежникам и режим Франко был в Испании аж до 1975-го года. За это они лампово не участвовали во Второй мировой, ссылаясь на потери, лень и «сегодня голова болит».  В общем, недовольные испанцы, которые кляли либерастское правительство республиканцев, в захваченных мятежниками областях вдруг стали очень довольны и задёргивали шторки, когда по утрам вывозили людей из деревень целыми грузовиками на расстрелы. Обстановка в доме дядюшки вдруг стала какой-то ещё более напряжённой. И когда находят убитым слугу, как-то решают – а не прикопать ли нам его? А то обстановка такая, что следователи работают из рук вон. И прикапывают. Ну, а когда служанка с тётей начинают полосовать дядю – чо уж. Не полицию же на помощь звать. Они как-то тоже не склоны к выполнению прямых служебных.
Яблоко – это из картины Джотто «Изгнание из рая». Там яблока нет, но оно подразумевается. Символ простейший – предательство. С символом, который должен изображать ярость, я замучилась. Сперва это был кубок. Но потом я задала себе вопрос: «Какой на фиг кубок? Где в двадцатом веке я достану столько кубков?». Я долго дырявила взглядом картину «Юдифь обезглавливает Олоферна» Артемизии Джантилески (они там стараются вместе со служанкой, так что отлично подошло к сюжету, хорошо так вкалывают, как на кухне). Что оттуда взять? Бороду? Во времена хипстеров будет виновен каждый второй. Кинжал? Слишком в лоб, да и кто на себе таскает кинжал? В конечном счёте, я послала всё к половым родственникам Олоферна и ярость стал символизировать кусочек красного стекла. Он не из какой картины, он сам по себе. И да, кусок стекла есть и у Эжена. Это у Эжена ярость после того, как он выбрался из подвалов.
Снайпер пишет крупно. Часто гротескно, не только выбиваясь, но и посылая первоначальный замысел. Я бы назвала подобную манера письма «обнажённой», но не в смысле полового обнажения, а скорее обнажения ран. Словно несколько шокирующих блоков, изображение нескольких оторванных конечностей, которые могут сочетаться друг с другом, потому шокирующий контент становится стилем сам по себе.

Дэвид Бентинк тоже был моим персонажем. И тогда сюжет был наипростейшим – сбежать из дома престарелых (да, «Облачный атлас» был ограблен знатно). В Бентинка вы уже играли, это была текстовка «Леди исчезает». И сейчас в планах книги у Бентинка тот сюжет, который у Ланы, только с приколами, а не с мрачностью. Там подобран громадный состав авок английских пожилых актёров, которые занимаются тихим-мирным ведьмовством в своей деревеньке, когда сволочной режиссёр портит им всю малину)
Бумажное крыло и яблоко. Предательство и интрига. Комната указывает Дэвиду именно на это, чтобы он спасся.
У Сашетты стиль раскрашенной графики. То есть сперва контур задаётся карандашом, а потом заполняется цветом, но контур после окончания рисунка не только не стирается, но даже наоборот его обводят потолще. Это стиль некоторых книжных иллюстраторов, и он крутой. Всё ярко и при этом стильно. Текст получился светлым смешным пятном, и фактически тут комнате по полной удалось спасти человека и дать ему шанс на последний, самый крутой фильм.  

У Шебуршунчика классическая графика. Чёткие линии, растушёвка создаёт иллюзию цвета. В отличии от Сашетты, очень мало петель и деталей. Линии чёткие с не менее  чёткими сужающимися краями, когда художник точно знает, в какой точке следует остановиться.
Про саму наводку могу сказать мало. Она будет переделана для книги, возможно, там будет приключенческий сюжет. Раковина указывает не только на опасность, исходящую от Себастьяна, но и на способ, которым его можно победить. В проблеме заключено и лекарство. Он начал своё преследование из-за любви к ней, из-за любви же и закончит причинять ей боль.
Так как на холсте Шебуршунчик оставляет мало следов, то всегда в письме присутствуют детали, присущие эпохе, атмосфера, настроение,  которое передаётся расположением фигур.

Наводкой Костаса я горжусь, так как это полностью мой сюжет, без ссылок на «понравилось и украла» (читай: «воспользовалась аллюзией, дабы выразить оммаж»). Единственное, чем я воспользовалась чужим, это образ эдемского сада, при всей моей любви к библейской тематике, почему-то такая простая аналогия пришла в голову не мне. Изначальная наводка представляла собой только проход по саду, наполненному громадными фотографиями, и раздачей имён. А дальше сюжет развился сам. Если Новый Адам даёт каждый день названия животным, то почему бы ему разок не нарушить порядок,  дать не те имена.
Обычно комната даёт символы людям вокруг, но в этот раз она даёт знак предательства самому персонажу.  Тут уже не проинспирируешь подобные события, своё испытание главный герой вызывает на себя сам, будто услыхав притягательный зов пропасти. Без смысла, без желания совершить зло, просто понимая, что гори весь мир огнём, раз уже и так сгорела большая его часть.
Автору давалось самому решить, что это за персонаж, почему его поступок таков. И получилось безумно круто, автор сумел передать надлом, то самое «Да пусть весь мир рушится, если рушится и мой собственный».
Манера письма Пыща – это стопроцентная роспись стекла витражными красками. Причём не цветными, цвет Пыщ подпускает в самый крайний момент и то, если иначе совсем никак, это роспись прозрачным гелем. Белое на белом, прозрачное на  прозрачном. Автор сосредоточен на том, чтобы свет проходил в как можно большем количестве, чтобы после прочтения всё становилось кристально ясно и прозрачно. Гель наложен быстрыми, энергичными мазками. И потому от текстов всегда веет скрытой энергией.

Несколько не поняла, почему именно в этот раз гейская тема вызвала столько разговоров, вроде в той же текстовке по Эдгару По пейринги поизвращённей. Ну, мне как-то сложно представить модельера 90-х (представьте, но тогда сексуальная свобода была не только в Европе, но и в нашей стране), чья профессия предполагает домогательства со стороны обоих полов, сугубо гомо или гетеро. Столько всего вкусного, нюхать кокаин и соблюдать при этом сексуальный аскетизм… Нет, вне моего воображения.
Эта наводка шла тяжело, вот заметки, варианты, куда мог пойти сюжет: «Подставляет человека, чтобы использовать его как наживку для ловли убийцы», «Месть за изнасилование?», «Над кем-то совершили народную расправу, герой выясняет, что погибший был не виноват, но сейчас он попал под удар». Ни одна из этих идей не подходила ни под характер, ни под атмосферу. Сам образ модельера 90-х – из фильма Олтмана «Готовое платье», но из фильма не вытянешь ни одного сюжета.
Я решила заюзать тяжёлую артиллерию, то есть тупо глянуть, чем забит терабайт моего жёсткого диска. Одна из первых лент, на которую наткнулась, стал обожаемый  «Закон желания» Альмодовара. И тут щелкнуло – да, вот оно. Тем более у меня на периферии сознания постоянно что-то мелькало «модельер, 90-е». В этот момент всё стало на свои места – убийство Версаче его любовником (ну, как одна из версий). Обдолбанный парень смеётся в компании над старым приятелем, после чего тот начинает мстить ему, а потом доходит и до убийства.
Раковину отдаёт Корт сам, то есть сам запускает весь процесс. У Эрика есть железная цепочка, указание на то, что он будет убийцей.
Очень интересное получилось сочетание испанской страсти с французским рассудком) Мастер-фантаст рисует акварелью. Это всегда ощущение воды, перетекания одной краски в другую. Много деталей, много атмосферы, потому что громадное количество полутонов. От текстов всегда есть ощущение некоей прозрачной грусти и дождя, внутренней меланхолии персонажей. При этом картины отличает шикарная проработка.

Итак, текст Ланы. Чем больше в комнате произведений, тем больше у комнаты «тезаурус». Разумеется, имело смысл, чтобы тезаурус рос сразу, чтобы в новых вставных новеллах были бы произведения, которые создали предыдущие творческие личности. Но тогда бы все запутались, потому образы были поделены.
Соответственно, тут табличка такая:
Стэн Филпот - Страх - Эжен Дюдеван.
Хью Биллинг - Ложь - Стефано Маджи.
Стюарт Уиттингтон - Зависть - Дэвид Бентинк.
Линда Мофан - Месть - Диего Саласар Руис.
Эшли Диксон - Ревность - Корт Легран.
Чарльз Кларк - Предательство - Костас Фириос.
Роуэн Хогвард - Отчаяние - Лоран Книпер.

Лана и Тим встречаются с Мофан (она не входит в план папочки), та думает о том, как бы отомстить бросившему её любовнику. Уиттингтон завидует Чарльзу (Бентинк не завидовал, но завидовали ему), это информация не сыграет в сюжете. Биллинг лжёт (лгали Стефано), он направляет детей туда, куда нужно, следуя плану. Эшли ревнует любовника (ревность – это движущий мотив Эрика, влюблённого в Корта), пользуясь тем, что она поняла всё о её чувствах, Лана заставляет Эшли сознаться насчет онкологии Чарльза. Пользуясь страхом владельца магазина по соседству от места жертвоприношения (Эжен – страх), девчонки проникают на заброшенный склад. Оттуда Лана звонит Линде Мофан, пользуется её жаждой мести, Линда приезжает и срывает ритуал.
Я всех пересчитала. Лана использовала фото Костаса, Чарльз зайклемлён фотками Костаса (может, непреодолимое желание завесить свою квартиру фотками у него возникло, когда он стал планировать убийство и посмотрел видео Ланы, но только то, что он считал своей хитростью, было и попыткой комнаты обозначить, где опасность). Всё отлично ложилось в канву, но что-то было не так. Я ещё раз всех пересчитала. Не было Лоран. Пришлось в последнюю секунду вписывать охранника. И это сильно не к лучшему изменило наводку, так как Линда Мофан становилась излишней – уже не было понятно, зачем она в этой схеме. Как Лана поняла, что именно использование чувств той женщины поможет победить.
Витраж из деревянного стекла – это вот так же мне на ум пришло выражение, как Лане. Я загуглила на английском и выяснилось, что Wood glass – это стекло (лампы) Вуда. Странные лампы, излучающие ультрафиолет. В 3D-редакторах есть такие лампы, которые излучают тьму – нужны для того, чтобы обрывать лучи обычных ламп освещения (две-три лампы в 3D-сцене и будешь рендерить до морковкиного заговения, но это я так, к слову). И в данном случае название служит тому, чтобы показать – да, у вещей есть обратная сторона. Нужна некая лампа, некий вариант освещения, чтобы увидеть эту другую сторону.
Думаю, ничего хорошего мне Френ не скажет, когда я скажу, с кем у меня ассоциируется её манера письма, но скрывать не могу – это Жан-Мишель Баския. Прежде, чем мне скажут «Ну, спасибочки за всё хорошее», хочу объяснить. Да, это очень странная ассоциация, так как повествовательный стиль Френ совершенно не навевает аллюзий на урбанистический сюрреализм. Но я расскажу крохотную историю. Я смотрела фильм «Баския», там были рисунки художника, и для меня они шли в режиме «ну, каракули и каракули». А потом, спустя некоторое время, я прочитала в журнале, что для фильма настоящих работ не дали, режиссёр плюнул и нарисовал сам, согласуясь с моим принципом – «кто одни каракули отличит от других». И были даны настоящие работы. И работы художника отличались. И тут я врубилась в современное искусство. Если линия получилось кривой, художник просто её продолжает, потому что данная линия – это выражение его состояния в данный момент, чем помогает зрителю разделить эмоцию. Есть много обводок одной и той же линии разными цветами. Его работы пугают, в них есть очень иное видение мира. И потому работы Френ очень узнаваемы. Да, они выполнены практически в фотореалистичной манере книжной иллюстрации. Но у них есть вот те самые детали от Баскии – фигура, зачем-то обведённая жёлтым, буквочки, проступившие на одежде, совершенно неожиданный ракурс. Да, во многом на ассоциацию повлияли аватара и имя на форуме, но и сама манера письма тоже отличается очень ярким авторским почерком.

Эдгар По никак не связан со вселенной витражей. Я очень рада, что взяла наводку Симка – это как бы моё извинение за неподъёмную наводку Маджи.
У Эдгара По реально было много мистики в жизни. Начиная с пропажи его отца. Потом Эдгара усыновляет некая семья Алланов (оттуда составное имя писателя – Эдгар Аллан По, хотя сам он им не пользовался). Он поссорился с Алланами, когда вырос, отношений после не поддерживал, вернулся в Америку из Англии, куда его увезли Алланы, поселился у сестры отца. Потом женился на её дочери, своей кузине.
Самый странный случай дан в наводке, обрисован очень скупо, так что автор сам решает, насколько хочет погрузиться в реальную историю. После смерти жены Эдгар пьёт (от чего потом его враги стали толкать версию, что он всегда был конченым алкоголиком) и вдруг огорошивает друзей тем, что за ним кто-то следит. Поселяется у друзей, приходит  в себя, говорит, да ну, почудилось. Ему обещают сотню баксов, если он поможет привести в порядок стихи некоей доморощенной поэтессы, Эдгар направляется в Филадельфию и исчезает на неделю. Его находят в Балтиморе, в невменяемом состоянии, отправляют к доктору Джону Морану, который ведёт себя крайне странно. Со скрипом пускает посетителей, не сообщает о смерти Эдгара его семье, явно врёт насчёт последних слов писателя. Что отмечали друзья, последние три дня Эдгар постоянно звал некоего Рейнольдса.
Итак, комната Эдгара принадлежит только ему и его семье (по сути, Симка лучше прописала концепт, чем он был в наводке). Что не отменяет влияния этой комнаты на реальность (например, через пятьдесят лет повторятся события из его романа «Артур Гордон Пим» с каннибализмом среди моряков, включая полное совпадение имени съеденного). Некая секретная организация, как может, пытается противостоять подобным разрушительным комнатам. Она даёт Эдгару сразиться с комнатой, тот пытается, а насколько у него получилось – решает автор. В отличии от комнаты, которую заполняли в «Витражах», эта не стремится к помощи.
Но при этом и сам Эдгар не человек в полной мере. Он – порождение комнаты, потому что происходит из рода того первого Дэвида По (своего деда), который явился ниоткуда. Но это означает, что, возможно, многие из нас не являются в полной мере людьми. Ведь если комнаты породили Америку и Австралию, то и гены людей, созданных комнатами, давно смешались с обычными. Возможно, весь наш век с НТР – это порождение комнат. Возможно, и не было никогда «обычных» людей – были лишь несколько, выдуманных Высшим Существом, а дальше мир стал изменяться с помощью воображения. И всё, что мы можем сейчас, снова менять мир.

[Todo Uno]

Потихоньку пишу свою обратную связь.
Иногда при посредничестве между мастерами и игроками я чувствую себя смотрителем зоопарка: "Не тискайте тюленя! Не перекармливайте мышь! Нет, лемур сегодня к посетителям не выйдет, он в домике. Не обижайте свинок, это особая беконная порода". Но в этот раз смотритель ушел пить кофе в подсобку, и посетитель дорвался до бесплатного
Наводки частично распределялись мастером самостоятельно еще до написания. Собственно, всяких умных словей про аллюзии, искусство и философию вам мастер уже наговорил, так что я пройдусь по эмоциональной стороне текстов.
Если бы я выбирала наводку для Френ, я бы ей отдала испанца (ну и что, что предсказуемо). Вообще, мне еще со времен "Неписателей" кажется ужасно забавным, что про Австралию со всякими экзотическими гадами пишет девочка, выросшая там, где даже клещи и колорадские жуки не водятся. Это не может не влиять на мое фоновое восприятие. В тексте Ланы практически нет природы. Улица, город, дорога - безлики, историю можно воткнуть в любые декорации. Девочка познает мир через общение и через гаджеты. Я специально перечитала начало текста, про папу-ветеринара и про животных. Даже они даны через призму фото и видео. Единственное "живое" описание муравьеда - и то сон. Я не говорю, что это плохо. Это просто заметно. Если место не передано в тексте никак, кроме названий, то время, сознание эпохи подчеркивается постоянно, буквально кричит в каждом абзаце. По моим ощущениям, автор вцепился в строчку "ровесница века" в наводке (кажется, она там была?) и отработал ее на 146%. Восприятие девочки передается читателю, и от начала до финального текста мне казалось, что я смотрю какой-то интерактивный фильм, что вокруг меня закручивается больной сценарий. Но при этом не согласна про "тупых подростков". Кой-кто мне тут в личке позвякивал сталью на тему того, что "сразу было понятно" и "зачем они полезли". Это приводилось в качестве аргументов тупости поступков, мол, в 13 лет-то можно уже соображать. У меня более пессимистичный взгляд на человеческую природу. Я видела и сволочных родителей, и вполне себе взрослых тридцати- и сорокалетних, готовых цепляться за "мамочку" и "папочку" и вымаливать их любви. По наводке мне казалось, что текст может получиться как раз плачем по всем этим бедным недолюбленным дурашкам. Но... это же Френ. Эмоциональный окрас пздеца в текстах Френ каждый раз заставляет меня думать: "Как же хорошо! Как же хорошо, что это не у меня". В смысле, тексты дают красочную, детальную прорисовку, но при этом не втаскивают в эмпатическое восприятие, как, например, у Кейли или Шинанай. Больные, тяжелые темы Френ передает так, что любуешься рисунком. Оцепенение, благоговение - вот что-то такое вызывают эти тексты, но не слезу и не сочувствие.
Я понимаю, что это нифига не очевидно, но вообще-то это я так хвалю. Френ пишет красиво и азартно, как рамочная история это вообще идеально.

Текст Тюльпана я пересылала мастеру с комментами капслоком, с кучей восклицательных знаков и вообще эмоциональненько. Впечатлилась сильно. Я специально сравнила текст с наводкой, и хочу сказать, что работа проведена очень большая. Мастер конкретные моменты не отметил, а больше никто об этом не знает, так что я просто перечислю то, что от Тюльпана:
- история с девичьим портретом (в наводке - "некоторые события, после которых появляются приступы слепоты");
- дочка лавочника
- все детали про лжеШарля
- все детали про отца
- мастихин (!!!) и много-много исторических подробностей.
Подробности впечатляют не только меня. Мастер-фантаст выразил в личке свое восхищение тщательнейшему изображению технических деталей навроде свиных пузырей.
Свето-цветовые ассоциации с людьми - шикарная находка. Вообще, это очень ценно - суметь передать восприятие художника так, чтобы читающий не-художник воспринимал текст, как родной. В свое время аналогичное восхищение у меня вызвало восприятие музыканта в "Шутке" Кундеры.

Наводка для Симки была написана мастером специально. Мастер радостно делился со мной в личке планами про Италию, я пробежалась по наводкам и сказала - ок, Симке так Симке, и тем самым лишила себя возможности посмотреть, что там за "Сад статуй" планировался как альтернатива. Мне было сказано - если оперу не Симке, то "не доставайся же ты никому", будет написан тот самый таинственный "Сад статуй", который можно отдать на мое усмотрение, а оперу спрячем в самый дальний чулан и никому не покажем. Потом, правда, в разговоре всплыл Эдгар По (я ж капец какая внимательная, примерно на второй неделе обсуждения до меня начало доходить, что Эдгар По, "Витраж" и "Тропинки в небе" - это одна и та же текстовушка, а Слава КПСС - вообще не человек). И я легкомысленно ляпнула: а, ну на Эдгара По у нас всегда есть Симка же! Мастер слегка занервничал и напомнил мне про оперу. Именно тут меня и озарило, кстати, файлы сошлись. Тогда я и побежала в тему искать кого-то, кто "по Эдгару По, но не Симка при этом". Нашла, потеряла, и в итоге наводка всё равно вторым номером ушла Симке, от судьбы не уйдешь, херовый из меня менеджер.
Как я угадала источник наводки - сама не знаю. "С широко закрытыми глазами" я видела давно, краем глаза, в полусонном состоянии, не поняла ничегошеньки, но тут я прочла наводку и меня прямо озарило. Очень похожее чувство было давно, когда в "Угадай персонажа" Фамильное Привидение загадала кого-то из "Генетической оперы", про которую я только слышала. ФП дала подсказку, что у нее на аватарке персонаж "из того же источника", и у меня мгновенно сошелся паззл.
Но это все лирика, я же про текст обещала. По моим ощущениям, гейство Стефано было воспринято читателями как-то менее драматично и более естественно, чем бисексуальность Корта Леграна. Делаю поспешный вывод: у Симки, наверно, хорошо получаются гармоничные геи, которые не отвлекают  читателей своей ориентацией. Помнится, в "Сне во сне" тоже почему-то не было штабелей падающих в обморок от шока. Эмоционально Стефано прямо ух какой горячий парень получился. Гневный, возмущенный, испуганный, всякий. Отлично и достоверно показана градация возрастающего давления на психику, отчаяние и шок, а потом истерическое облегчение. Надо сказать, что Симкины персонажи (уже не впервые замечаю) обладают цинизмом в хорошем смысле слова. Они не боятся быть немного хищными (вспомним ту же Кицунэ), не боятся разглядеть в происходящем жестокую игру и понять, что это тоже был подарок. Стефано из тех, кто будет мстить за такой подарочек не зло, а задорно и с удовольствием. На мой взгляд, из всех текстов этой текстовушки это самый-пресамый хэппи энд. Я очень люблю персонажей, которых злые шутки не ломают, не озлобляют, а дают им некий азарт. Симкин текст для меня в этом плане - как одуванчик: красивый, нежный, няшный цветок поразительной живучести.

А вот как делать подарки Снайперу - Х его З. Потому что когда я радостно тащу то, что понравилось бы мне самой, Снайпер смотрит этак нехорошо и интересуется, почему я не могла сама эту хрень до помойки донести, и что я против неё лично имею. Ну нет, нет у Снайпера вкуса к некоторому мазохизму, надо себе это уже где-нибудь записать, над монитором, что ли, повесить. Я сначала хотела отдать Бентинка, но потом поняла, что моё "будет весело" вряд ли совпадёт с вИдением Снайпера, и в ответ на "милый розыгрыш" никто не будет коллег Бентинка пытаться проучить, а просто, пардон, мрачно уепут лопатой, да и всё, ещё и мне достанется, лопату даже от крови предателей не отмоют, а это негигиенично. Тогда я решила сделать упор на знакомый исторический период. Снайпер вникает в тему со стороны фактов и терминов - да будет так. "Не догоню, так хоть согреюсь".  Снайпер посмотрела на наводку уже традиционно нехорошо и высказала мне порицание, но взяла в итоге. И, честно говоря, я очень довольна результатом. Сугубая имха: Диего у меня ассоциируется не с Шостаковичем, а со Шнитке. Это древнее личное. Когда-то давным-давно у меня не сросся роман с мальчиком из Консерватории, и вот главное, что я о нем запомнила - его рассказы о том, как "Шнитке вообще-то любить не принято". Музыкально-техническая часть текста закрепляет мне эту ассоциацию - гений, обогнавший время, пугающий и недооцененный в силу недоразвитости современной ему эпохи. Эмоциональный настрой текста Снайпера - голодный и злой. Я даже рецензировать его не могу, не развернув предварительно творожный сырок, потому что у меня организм начинает тревожно орать: "Ааааа, лишения, страдания, мы все умрёоооом, выживать, выживать, запасаться!" Когда я была маленькая, то увлекалась рассказами О.Генри. Мне импонировали его описания бедности - изящные и с достоинством. Помнится, я даже с куклами играла про "восемь долларов в неделю" и "меблированные комнаты". И потом, в голодной юности, в самых отчаянных кризисах я пыталась найти это очарование тех рассказов. Так вот, у Снайпера - прямо противоположное. Физиологичные, злые, горькие описания унизительности и безнадежности. Какая, в жопу, романтика, вы, твари? Флёр "Тристаны" не проглядывает в этом тексте. Детали вроде обожженного лица и любовника Пилар Снайпер выкинула, и мне даже не жалко. Это просто другой жанр. Скажем так: Снайпер почти никогда не соответствует ожиданиям, но открывает новые варианты, которые оказываются внезапно необходимы.

От ницшебродского Руиса переходим к Бентинку. Сашетта наводку не выбирала - не знаю, по принципиальным соображениям или просто поленилась, но она взяла "неразобранное". Кстати, после многократных напоминаний от мастера я полезла посмотреть первоначальный вариант этой текстовушки, который был пять лет назад, и с удивлением обнаружила, что Бентинк и балерина - это мои наводки, правда, я с них торжественно слетела.
Мне немного боязно писать свои мысли по поводу текста Сашетты в этот раз. Мастеру текст очень понравился, а я считаю, что Сашетте есть над чем работать и есть куда расти. Я для себя сформулировала особенности ее текстов, по которым, кстати, в маскараде можно искать. Основное и главное: старики - тот тип персонажей, к которым Сашетта без эмпатии и без симпатии. Остальным, бывает, тоже достается, но вот старики - это такие персы, которых автор держит за шкирку на вытянутой руке, как можно дальше от себя, словно очень грязного и очень злого кота. Возможно, это просто сказывается нехватка опыта, но точка вИдения персонажа смещается, он не показан "изнутри". И далеко не третье лицо тому виной - я в ваших текстах неоднократно видела примеры того, как даже через третье лицо можно влезть в шкуру персонажа.
И с этим связан второй момент "слабости": Сашетте нужно нарабатывать инструментарий. Сейчас это плескание на мелководье, работа на "первом уровне". Надо показать, что персонаж неприятный? Мммм, ну давайте так и напишем: "мерзкий старый хрыч". Можно подавать персонажа через действия, через детали, через параллели, через воспоминания - десятки способов. Оценочные прилагательные - тот самый "первый уровень", это технический рисунок, который нормально использовать в наводке, но не в итоговом тексте.
Диалоги неживые, я точно знаю, что Сашетта может лучше.
Но не надо думать, что я только ворчу. В тексте есть по-настоящему удачные моменты - это описания фильмов Бентинка. Такой очаровательный чернушный угар в стиле детских страшилок. Мне кажется, если бы Дэвид Линч работал в первой половине двадцатого века, то он мог бы снимать что-то такое.

Шебуршунчик - это знак качества. Текст потрясающе проработанный. Все эти термины, атмосфера бальных классов - как будто от человека глубоко в теме. Не знаю, это личный опыт или глубоководное гугление, но результат впечатляет своей аккуратностью и масштабностью. Вообще, если оценивать именно профессионализм текста, то тут Шебуршунчик и Симка будут впереди планеты всей. Хотя... посмотрела на остальных и поняла, что и Тюльпан, и Снайпер на этой ниве потрудились от души. Нет, трудно выделить "самого-самого".
У Шебуршунчика есть такая замечательная черта в текстах, как эмоциональный ритм. Как правило, он основан или на параллелизме, или на контрасте. Параллелизм - это "Танец" в текстовушке "Сон во сне". А контраст - Лоран. Танец, мир идеального противопоставлен миру реальному. Любовь Себастьяна - его же ярости. Парадная и изнаночная сторона мира. Успех и лишения. Все это дано штрихами, противопоставляемые понятия мягко вливаются друг в друга упоминаниями, как знак ин-янь.
Шебуршунчик виртуозно пользуется намеками. Например: "она забыла, что когда-то, кажется, целую вечность назад, пообещала себе больше никогда не ложиться с мужчиной в постель без любви" - при том, что формат текстовушки не предполагает подробного рассказа о прошлом Лоран, о пережитом ей до поступления в академию, одна-единственная фраза закладывает мощнейший фон и поле для дорисовывания фактов.
Очень тонко даны в тексте Лоран психологические детали. Живые, естественные диалоги, достоверные перепады настроения Себастьяна во время ссоры, обезоруживающие слёзы Лоран. Концовку с афишей можно воспринимать двояко - или как продолжение линии намеков, или как "автор устал". Честно говоря, мне не хватило буквально абзаца того, что было между падением Себастьяна с крыши и той афишей - хотя бы пунктирным перечислением, хотя бы набором словосочетаний или нераспространенных предложений.
В целом очень люблю текст Лоран, и считаю большой удачей, что Шебуршунчик участвовала в этой текстовушке.

Честно говоря, с трепетом берусь за рецензирование своей Каллисто - текста Костаса Фириоса. Как-то я предлагала измерять шок-контент в Шебуршунчиках. Вот трагизм можно измерять в Шинанаях. И Костас - не менее двух с половиной Шинанай. Этот текст меня превратил в один сплошной больной зуб, по которому каждым словом - как инструментом стоматолога при диагностике - ток, ток, ток. Если, например, Эжена или Лоран можно читать со слезой, то Костас - это "сухая депрессия", это такая боль, которую выплакать невозможно чисто физически. Каменная. Короткие фразы и четкие рубленые абзацы усиливают эффект.
Надо сказать, что первый вариант "греческого фотографа" (там было другое имя, я не вспомню сейчас, а лезть искать лень) писал поэт, поднаторевший в слэме. И я тогда (спасибо мастеру, напомнил) говорила, что в тексте есть первобытный ужас, ощущение сотворения мира и языка из хаоса. Так вот. У Костаса это  многократно усиленный эффект. Сцена с переименованием животных - то ли за счет восклицательных знаков, то ли за счет ремарок - очень сильная по эмоциональному воздействию.
Тут же хочу дополнить сказанное мастером. Описание стиля Пыща как прозрачных витражных красок закрепило у меня в голове ассоциацию с домом Бальо работы Гауди (тут очень плотный бэкграунд, я вас им ещё успею задолбать). Текст Костаса - как раз как прогулка по этому дому: много естественного света, но при этом ты ощущаешь себя внутри огромного, мощного дракона. Обнаженность его скелета одновременно пугает, завораживает и притягивает.
Я прошлась по архиву, почитала старые тексты Пыща со вкусным и простым юмором - Белого Рыцаря, Гермеса Морано, полицейского в Гилфорде, но меня всё никак не отпустит. Из-под мозаики и переливов света на меня уже посмотрело древнее и очень печальное чудовище, и после этого текста считать возможности Пыща поверхностными и лежащими в сфере забавного я уже не могу.
Это вот всё было выражение крайнего, безмерного восхищения. Имхо, после Каджисо и Джудит Моррис взята новая высота.

А вот в тексте Корта Леграна с хронотопом все в порядке. Более того: описание времени и места для меня почти заслоняют основную историю. Город и эпоха, а также среда общения персонажа переданы сверх-тщательно. Я писала мастеру в личке, и повторюсь тут: для меня особую атмосферу создают стационарные телефоны. Как раз сейчас я подсела на триллеры девяностых, где значительная часть интриги основана на том, что нельзя просто так взять и позвонить в любой момент любому человеку. Мы даже не замечаем, как за двадцать с лишним лет изменилось наше сознание. Мир стал... доступнее, что ли. И на фоне тогдашнего ограничения информации - подчеркнутая эмоциональная простота отношений у Корта: "Ты бы сказал, мы бы переспали". Вот эта флегматичность персонажа - очень характерная черта для мастера-фантаста. Его персонажи - созерцатели. Они искренне не понимают, зачем люди вокруг них наверчивают такие сложные башни из чувств и поступков, когда можно действовать по нормальному, удобному алгоритму. "Покажи самое главное - куда нажимать". Коллекция, как мне любезно подсказано, на основе Франко Москино - это очень хорошая иллюстрация. Корт взирает на этот мир и возню людей в нем отстраненно, с некоторой холодной иронией. Он устает, но не раздражается, только недоумевает.
Если присмотреться к угадайке в маскараде, то мастер-фантаст угадывается на раз-два по аналогии с текстом в "Неписателях" - тот же портрет города, тот же персонаж-созерцатель, тот же финальный акцент - основная мысль, к которой персонаж идет через городской ландшафт и статистов-жителей. Момент с просмотром пленки был в наводке (я проверила), но он потрясающе удачно лег на стиль самого автора - просмотр себя со стороны. Автор хорошо передает ощущение, которое может возникнуть, например, с недосыпа - я это называю "мир сбоку". В какой-то момент накрывает ощущение, что ты не-здесь, что все происходящее - не взаправду, и воспринимается через какой-то фильтр. Где-то я читала про такой прием - "остранение". Всё взаимодействие Корта Леграна с миром построено на нем.

Только ленивый, кажется, не подал заявку на "мало описания пребывания в Комнате" у Эдгара По. А мне, знаете ли, хватило. У Симки очень хорошо объяснен концепт - вроде бы даже правильно понят большинством. С точки зрения мастера вообще удачно отдавать Симке "всё объясняющие наводки". Иногда, правда, Симка переоценивает реципиента, как Тарсем Сингх (в свое время мне мой преподаватель арабского очень толково рассказал о режиссерах, которые недооценивают и переоценивают зрителя, но издержки живой беседы по сравнению с перепиской - не могу сейчас найти точных источников и показать их вам). У меня бывает такое чувство именно по отношению к Симке, когда я читаю ее тексты или рецензии - "боже мой, неужели кто-то не просто освоил эту информацию, но еще ухитряется её адаптировать для других?" То есть "умность" первоначального концепта Симка считать может - это раз, и передать её так, чтобы читатели не только валились в восхищенные обмороки, но и что-то для себя усваивали полезное - это два. Честно говоря, я затрудняюсь назвать еще хоть кого-то из авторов, кто обладает подобными способностями. Из читателей это Вьюга, например.
Так вот, про Красную Комнату семейства По. Меня полностью устраивает, что бОльшая часть повествования протекает в нашем мире, а укрощение образов происходит "за чертой" и там же остается. Можно предположить, что в нашем мире не существует понятий для адекватной передачи тех реалий. Я не могу отделаться от параллели с "Твин Пиксом", s3e8: "Это - вода, а это - колодец. Утоли жажду и уходи. У лошади белые глаза, а внутри темно". Комната в изображении Симки - это Черный Вигвам в сериале девяностых, относительно постижимый, потому что бОльшая часть событий "по эту сторону". Боюсь, что если бы нам было показано больше, то это был бы Твин Пикс современный, не каждому по зубам. Увидеть-то можно что угодно, а вот сможешь ли ты это воспринять - большой вопрос.
Да, и момент про Австралию и детей удачно собирает всю текстовушку воедино, как осьминога в авоську. Сразу становится ясно, зачем там Лана и Тим, хорошо укладывается сон Ланы про муравьеда (в наводке его не было, это из разряда волшебных совпадений).

Я ещё раз хочу сказать, что считаю эту текстовушку очень удачной, а всех участвовавших авторов - большими умницами, не побоявшимися показать свою истинную природу творцов.
Чувствую себя немного Клаусом, но всё равно принесу вам эту картинку:

[pysh000000]

Я пока все не прочитал, но текст француза охренительный просто по своей масштабности и читаемости. Это ж какая там была наводка??
А текст Ланы автор кусками писал, или он после поделен?

[Todo Uno]

Наводки у всех "вставных" были приблизительно одинаковые, ну французам чуть больше досталось обоим.
Лане давали целую наводку, но просили поделить для выкладки сразу.