Текстовушка №93. Наталка

[Next]

Наша жизнь далеко не всегда похожа на счастливую сказку. Иногда она больше напоминает фильм ужасов, жесткий и несправедливый. Но что, если бы у тех, с кем судьба обошлась несправедливо, был еще один шанс? А два? А три?

Это история о девочке, которой ужасно не повезло в жизни. Но может быть, у нее еще есть надежда на счастье?

***

Ставки сделаны, ставок больше нет.

Дедлайн - 29 марта, 16:00 по Мск

[Simka]

Буду)

[[Begotten]]

Я.

[Cressa]

Подтверждаюсь

[der Westen]

Здесь.

[Nat_nat]

подпишусь читать

[Next]

Я увидела коммент от Нат, и уже на секунду возрадовалась, что она пришла писать в текстовушку-тезку. Но читать - тоже хорошо, добро пожаловать.)

[Снайпер]

Предположим, мря.

[[Begotten]]

Я увидела коммент от Нат

и решила, что она уже всех разгадала.

[Милая кошечка]

Подтверждаюсь)

[Todo Uno]

Наталка, говорите? Хм. Так-то моя специализация. Буду в резерве.

[Notoriginal]

Подтвеждаюсь

[Next]

Наводки разосланы. Дедлайн - 29 марта 16:00 по Мск.

Просьба не задерживать, т.к. впереди текстовушка Снайпера.

Также напоминаю, что отвечаю на все вопросы по текстам, не стесняйтесь писать в личку, или ВК, или в телегу - куда удобно.

[Next]

Напоминаю, что в воскресенье дедлайн. Завтра пойду по личкам (к тем, кто о сроках предупредил заранее, ходить не буду)

[Next]

У нас первый текст.

[Next]

Второй текст

[Next]

Третий текст

[Next]

Четвертый текст

[Next]

Пятый текст

[Next]

Шестой текст

[Next]

Седьмой текст

[Next]

Восьмой текст

[Next]

Наталка

- Эй, малая, ты что там делаешь?
Худенькая девочка сжалась от громкого окрика.
- Я… Я ничего. Играю,  - суетливо забормотала она, неловко пытаясь загородить собой крошечный, но вполне узнаваемый могильный холмик – с кривеньким крестом из сухих веток и букетом из шести желтых одуванчиков.
- Это что у тебя за игры такие? – бородатый мужик угрожающе навис над семилетней девчушкой,  - мы в твоём возрасте!..
Продолжить он не успел, потому что девочка мышкой шмыгнула в сторону и припустила по пыльной тропинке, оставив на поругание заботливо обустроенную могилку.
- Всё матери скажу! Вырастила ненормальную! – донеслось ей вслед.
***
Наталка забилась в уголок в сенях, где мать хранила тяпки и грабли. Тут можно переждать, может, и обойдётся. Трудно объяснить взрослому, да ещё и чужому, что мёртвого птенчика нельзя было оставлять лежать под деревом, надо было его похоронить. Чтобы ему было там спокойно и защищено. Чтобы он не лежал в пыли, беззащитный, с тонкой голой шейкой. У него никого не было, кроме Наталки. Она была нужна этому мёртвому птенцу. Больше никому в мире не нужна, а его могла бы укрыть, укачать и проводить на небо. Там он больше страдать не будет.
Маша так и объясняла: те, кто умерли, уходят на небо. А здесь их прячут под землю, и тут Наталка понимала плохо, как они оттуда на небо попадают, но была твёрдо уверено, что под землёй в гробу им уютно и безопасно. Наверно, кто угодно может уйти на небо, если ему не мешать. Откуда угодно.
Машина бабушка отправилась на небо, Маша поехала её провожать. Маша – сестра, но её бабушка – не Наталкина. У них разные папы, хотя мама одна. Наверно, поэтому Маша такая красивая, как бабочка махаон, которую она Наталке показывала в книжке из библиотеки. Ресницы у неё как крылья, брови соболиные, волосы – как лисий хвост. И лебединая стать. Так в сказках про красавиц говорят, и Маша – она как королевишна из такой сказки. Это про Наталку злющая соседка баб Зина может сказать, что та «мышь тощая», «курёнок ощипанный» и прочие обидности. Баб Зина даже про маму может сказать много злого. А про Машу однажды попыталась поворчать, что «Машкой назвали, как у моего дядьки козу», так Маша только бровь подняла, баб Зина словно поперхнулась и замолкла. И правда, какая она Машка? Она – Мария. Как Марья Моревна из сказки. Умная, красивая и бесконечно могущественная. Она всегда Наталку защитить могла.
Как-то  Маша учила её картошку чистить. Мама пришла, а у девчонок картошка варится. Только очистки убрать не успели, они ещё кучкой на столе лежали.  Мама на это и обиделась. Схватила очистки, начала трясти перед Наталкой, кричать:
- Ну что за криворукая! Куда столько срезала? Мы что, самые богатые в деревне? У меня что, картошки немеряно? Тут в этих очистках наесться ещё можно!
Наталка представила, как можно в очистках рыться и наедаться, словно баб Зинина свинья – и хихикнула. Вот тогда мама и начала вещами кидаться. От алюминиевой миски на стене след остался.
Наверно, тогда мамина жизнь и поломалась окончательно. От тех очистков и Наталкиного глупого хихиканья. Вернуться бы в тот день – язык бы себе откусила, но смеяться не стала бы.
Когда мама злилась от водки и кричала, Маша Наталку собой закрывала и маму успокаивала. Мама хорошая, только вот с Наталкой ей не повезло. Когда она выпьет, то сразу об этом вспоминает. Пока трезвая – так всё нормально. А как придёт кто из чужих мужиков, принесёт самогонки – ууу, всё. Если им на глаза не попадаться, то пронесёт, они друг другом будут заняты. А если помешать, то мама будет злиться, швыряться вещами и кричать о том, как Наталка её всю жизнь поломала, и сейчас под ногами путается, паршивка. Наталка и рада бы не путаться, да в сенцах холодно ночью, вот и сидит в доме.
Иногда после Машиного заступничества мама раскаивалась. Хватала Наталку в объятия, возила по ней носом, лепетала что-то, мокрила щеками. Руки у неё были жалкие. Наталка «р» не выговаривала, но тут всё так и было – не жаркие, жалкие. Наталка маму всегда жалела, и расстраивать лишний раз не хотела.
А сейчас тот большой мужик зайдёт и расскажет маме всё про Наталку. Что она ненормальная и в кладбище играет. И мама будет злиться и кричать. Наверно, это вообще её жизнь доломает. И Маши-то нет, некому маму успокоить. Охохонюшки. Нечего сказать, натворила делов, дрянь безмозглая.
***
- Дрянь безмозглая! – рык разбудил Наталку. Бородач кричал на маму, но и та в долгу не оставалась:
- На себя посмотри, скотина!
Наталка затаилась под одеялом – ватным, душным, жарким, как мамины объятия. Ужасно хотелось писать, но вставать было нельзя, когда  у мамы гости, надо дождаться, пока они успокоятся. «Побольше поплачешь – поменьше пописаешь», - вспомнились ей слова дачника Юрки. Наталка старательно заморгала, выдавливая из себя слезу. Юркин рецепт не работал. Живот по-прежнему разрывался, а вдобавок заложило нос и стало трудно дышать.
- Всю жизнь мне переломал, козлина!
Когда мама начинает про переломанную жизнь, то быстро это не закончится. Надо попробовать во двор пробраться. Наталка мышонком выскользнула из-под одеяла и потихонечку потопала к двери. Авось не заметят.
Но заметили.
- И дочь вырастила такую же! Погань мелкую! Не девка, а сам бес! Богу противный!
Дзынь! Отлетает дно от бутылки, ударенной об стол. Остальное угрожающе щерится осколками в руках бородатого. И всё это – огромное, вонючее, резкое – надвигается на Наталку.
- Мама, мамочка!
Тёплая струйка бежит по ногам. В голове что-то неприятно хрустит, в глазах темнеет. Оказавшись на полу, Наталка понимает, что это кулаком в лицо от бородатого прилетело. Бутылка у него в руках взлетает высоко, под потолок, блестит жёлтым от лампочки.  Когда он замахивается, за его спиной видна мама – скорчилась у печки и плачет. Жаркая, жалкая. Она не защитит Наталку, не спрячет.
Бутылка опускается, и становится в последний раз жарко. И жалко.

ИЛИ ВСЁ БЫЛО ИНАЧЕ?

- Мама, мамочка!
Тёплая струйка бежит по ногам. В голове что-то неприятно хрустит, в глазах темнеет. Оказавшись на полу, Наталка понимает, что это кулаком в лицо от бородатого прилетело. Бутылка у него в руках взлетает высоко, под потолок, блестит жёлтым от лампочки.  Когда он замахивается, за его спиной видна мама. Яростная, как кошка, она вцепляется сзади в этого страшного мужика, а он отшвыривает её – тоже как кошку. Он больше не возле Наталки, он повернулся к маме и заносит над ней эту оскольчатую бутылку.
А потом темно и тихо. Но чтобы уйти на небо, этого недостаточно.

[Next]

Валентина Николаевна

Контрольные, документы, бумаги… Валя не так представляла себе работу в школе, когда решила остаться в родной деревне и учить местную детвору. Ей нравилось объяснять. Нравилось, когда хулиган и двоечник, пьющий водку, пока никто не видит, с такими же оболтусами, вдруг замолкал и начинал слушать то, что она рассказывает.

А вот бумажная работа… Кому она, в сущности, нравится? Никому! Лишь отнимает время, которое стоило бы уделить этим пропащим детям, не нужным собственным родителям, и почти не имеющим перспектив.

Вале было больно смотреть, как четырнадцатилетние девочки валяются пьяными. Еще больнее — когда они становились мамами таких же неприкаянных детей, часто рожая на дому. Она много раз просила Галку — аптекаршу лет сорока, что прожила здесь всю жизнь — начать хотя бы продавать молодежи презервативы, но каждый раз натыкалась на дремучие представления о морали и собственном превосходстве:

— У нас тут не Европа какая-нибудь, чтобы молодежь развращать. Дал Бог деток — пускай ростят и радуются! — бурчала Галка злобно.
— Не ростят, а растят. Тебя, небось, тоже зачали малолетки в пьяном угаре, вот и русского языка не знаешь, — однажды не выдержала Валя, и с тех пор Галка просто разворачивалась и уходила, стоило им встретиться не в аптеке.

Галку поддерживал и местный, такой же пропитой, поп, и даже часть иногда трезвеющего населения, тех, кто вообще интересовался окружающим миром и мог кого-то поддерживать или не поддерживать. Тем, кто пил беспробудно, было все равно.

Вале только и оставалось, что распространять «резинки» среди девчонок самой, но даже так ими мало кто пользовался. И хватало ее зарплаты не на много.

Всякий раз, как она проверяла контрольные или садилась писать очередной бесполезный отчет для областного центра, ее захватывала тоска по несбывшемуся будущему этих детей. Но… Когда она отрывалась и слышала от своих учеников:
— Валентина Николаевна, можно вопрос?

Она вспоминала, почему несмотря на все предложения из центра, и все перспективы, все же остается здесь. Кто будет учить этих детей, если она уедет? Учить, а не равнодушно бубнить темы по программе себе под нос, не особенно интересуясь, кто там чего понял или не понял?.. Явно не «Галки» и «Петровичи» из коллег, которые живут в деревне уже лет шестьдесят и не знают другой жизни. Они слишком устали, и у них уже не осталось сил, чтобы верить в детей.
А Валя верила. Особенно верила в счастливое будущее для одной девочки, рыжей отличницы Машеньки. Ей было четырнадцать, она задавала больше всех вопросов, не пила и не курила, преданно заботилась о младшей сестре Наталке, и совсем не злилась на пьющую мать.

А еще часто задавала необычные вопросы, не приходившие в голову никому другому.
— Валентина Николаевна, а как вы думаете, Толстой верил в то, что там, в звездах, живут другие люди?
Валя терялась, а потом осторожно намекала:
— В его время люди были очень религиозны, и…
Девочка же задумчиво, но как-то очень культурно перебивала:
— Так я не про Льва, я про Алексея! Уж он-то мог верить, правда?
И тогда она кивала:
— Он — мог, почему бы и нет. Но верил ли — я не знаю.
— Надеюсь, верил, — серьезно говорила Маша и сразу же спрашивала что-то куда более обыденное. Как выделять деепричастный оборот, например, одной запятой или двумя.

Вале нравилась Маша. И как Маше хотелось верить, что Алексей Толстой думал о жизни в других мирах, так самой Вале хотелось верить, что Маше повезет, она хорошо сдаст ЕГЭ и заберет свою маленькую Наталку из деревенской разрухи и нищеты.

Но… не свезло. И, как назло, узнав плохие новости, Валя тоже проверяла контрольные. Однажды утром, перед уроками, Галка зашла позлорадствовать, и едва не потирая ручки, сообщила:
— А мамка правильной твоей рыжей девахи померла!
— Как умерла? Неужели, сердце? — растерялась Валя, от неожиданности уронив ручку прямо на тетрадь.
— Да какое там! Мужик ейный по пьяни зарезал. Жила как собака бухая — как собака и померла! — и вышла.
Первая мысль Вали была крамольная: ей с облегчением подумалось, что мамаша хоть жизнь девчушкам отравлять не будет. А потом она поняла, что это грозит Маше с Наталкой детдомом, и расплакалась. Так, что чернила контрольной смазались — не прочитать.

Она быстро взяла себя в руки. Знала, что Маша уехала на похороны к бабушке в город, и испугалась за Наталку. Как она, с кем она, где?

И та же Галка, услышав, как она спрашивает у трудовика Петровича, радостно и ответила:
— Да в больничке валяется, шмакодявка! Полезла под руку к бухому мужику, и огребла! И поделом, я считаю! Неча во взрослые разборки встревать, нос не дорос еще!

Тут-то Валя не выдержала, и влепила Галке крепкую пощечину. Та от неожиданности замолкла, и лишь рот открывала, как рыба, выброшенная на берег. А Валя убежала в продуктовый. Не с пустыми же руками ребенка навещать.
В магазине она рассеянно набрала целый килограмм яблок и пяток апельсинов, и с этим добром дошла до больницы. По щекам текли слезы. Как же так, как же девочки теперь? Кто их учить будет, кто поможет?

В палате ее встретила какая-то серая и не по-детски серьезная маленькая девочка. Как будто Наталке за один день стало десять, а то и двенадцать, но отразилось это лишь во взгляде.

— Валентина Николаевна… А мне даже Машу дождаться не дадут, в детский дом увезут, как врач разрешит, представляете? — сразу, как она вошла, на одном дыхании проговорила Наталка.
Валя даже не нашлась, что сказать, как утешить. Только положила на тумбочку рядом с койкой пакет с апельсинами, и тихо, себе под нос, пробурчала:
— Вот сволочи…
— Ага. Сволочи, — грустно согласилась девочка.

Валя не помнила, сколько так просидела в палате, но она ушла лишь тогда, когда ее настоятельно попросил об этом дежурный врач.

А на следующий день услышала, что девочку и в самом деле забрали. В областной центр, конечно. Тут у них никаких детдомов сроду не водилось.

И дальше потекли дни, заполненные контрольными и отчетами, только теперь Вале все больше хотелось плюнуть, и уехать из деревни. В самом деле, тут ни мужа, ни семьи, ни карьеры. А те, кто становятся дороже собственных нерожденных детей… тем отчего-то приходится хуже всех.

Так она думала, не решаясь принять окончательное решение, пока однажды не зашла на почту — купить газету, что продавалась лишь здесь — и грузная теть Марина, почтальон, не протянула ей письмо:
— О, а тебя тут конверт уже неделю дожидается. Без адреса, правда, но на Метелкину Валентину Николаевну. От детей, наверное, кто поступил и уехал. Глянь!

Она и глянула. И почерк узнала сразу. Машин.

Дорогая Валентина Николаевна! Это я, Маша из 8 класса. Мы с вами не попрощались, меня забрали в детский дом прямо с похорон.

Я знаю, что маму убил дядя Валера, я ее предупреждала, что он недобрый, она не слушала. Видно, зачем-то он ей был нужен…

Я пишу, чтобы сказать, как я вам благодарна. Вы научили меня самому главному — учиться. Здесь мне это тоже помогает.
Не волнуйтесь за меня, в детском доме не так уж и плохо. Тут всегда тепло, кормят три раза в день, и никто не пьет — негде взять бутылку, а если и придумаешь, где, за это наказывают.

И еще тут иногда бывает тихо, и не так сложно найти место, где можно повторить безударные гласные или поучить даты. Я бы даже радовалась, что я тут, но мы с Наталкой попали в разные детдома. Это самое грустное.

Но я знаю, что через четыре года смогу получить опеку над сестрой. Надеюсь, у меня получится ее найти. Если узнаете, где она, пришлите весточку?

Рада, что вы меня учили.

Спасибо за все.

Маша.

Прочитав письмо, Валя окончательно передумала уезжать. Лицо будто само собой оказалось залито слезами, но если она помогла одной Маше, быть может, сумеет помочь и другим?..

[Next]

Наташа

Часы тикают, за окном шуршат листья, ветер стучит в дверь, дверь плохо припадает к косяку и скрипит. Шаги по коридору, шаркают тапочки - наверное, кто-то из родителей направляется на кухню или в туалет. Наташа не спит, слушает часы, ветер, листья, шаги, Наташе страшно - во сне мелькают искажённое яростью лицо, упавшее на пол тело, разбитая бутылка, от которой разлетаются разноцветные блики по стенам, после кошмаров она просыпается, и ей всё время кажется, что седая прядь в волосах становится объёмнее и объёмнее. Проще - не спать.

Наташа пробует вспомнить молитву, но после слов «да придёт царствие Твоё» сбивается - значит завтра папа снова будет укоризненно качать головой, а мама опять повторит ей молитву от начала и до конца, и в её голубых глазах опять будет читаться - «Ну неужели так сложно запомнить?».

Мама и папа Наташе нравятся, они добрые - мама всегда готова помочь с уроками или намазать зелёнкой разбитую коленку, папа обычно что-то читает вслух и готов обсудить любой вопрос.

Наверное, Бог, в которого они верят, действительно хороший - ведь он создал их, понимающих, добрых, любящих, пусть и немного на нём зацикленных. Но тот же Бог зачем-то создал Серёжу, грубого, глупого, агрессивного, и Олю, которая только и ищет возможности исподтишка поддеть Наташу - если он хороший, то зачем? Может, он просто не досмотрел, получилось же у него создать маму с папой, Колю, саму Наташу, а потом он отвлёкся, и получилось совсем не то? Только папа говорит, что Бог всё знает и всё видит, значит, он не мог ошибиться, значит, зачем-то и он мучает Наташу. Тогда почему папа и мама, которые даже не пьют, его так любят? Наташа думает, не спросить ли это у папы - ведь он любит рассказывать разные истории, читать книги и подолгу разговаривать. А потом вспоминает, как папа отчитал Колю, который спросил, почему Бог допускает, чтобы мучались дети. Папа сказал, что это испытание и особая Божья милость, что Бога не спрашивают, а любят и принимают. И Коля, такой взрослый, добрый и умный только опустил глаза. Может быть, стоит спросить Колю? Но ведь он и сам, наверное, не знает.

Наташа засыпает, медленно слипаются веки, ей снится местная церковь, куда завтра предстоит отправиться с родителями. В церкви светло, пахнет приятно и успокаивающе, только витраж в окне блестит разноцветными стёклышками как разбитая бутылка.

***

Из церкви все идут молча, кажется, служба успокаивает даже неугомонного Серёжу. Наташа старается держаться ближе к маме, так спокойнее - вдруг Серёжа решит бросить снежком или чем ещё, найденным в сугробе. До дома остаётся всего-ничего, когда мама призывно машет рукой идущим навстречу соседям.

- Подождёте нас на площадке? - мама выпускает наташину руку и внимательно оглядывает всех детей. - Мы немного поговорим и пойдём домой вместе. Зачем вам стоять на дороге? Коля, пожалуйста, присмотри, чтобы всё было в порядке.

И Коля кивает, Наташе очень хочется верить, что Коля и правда присмотрит, при Коле её не обижают. И всю дорогу к площадке она старается подобраться к Коле поближе, попробовать взять его за руку.
Только Коля очень занят, всю дорогу он что-то горячо обсуждает с Димой, а на площадке они отсаживаются на дальнюю лавочку.

- Иди, поиграй, - улыбается Коля Наташе, - с нами тебе будет неинтересно.

И Наташа идёт. Ноги тяжелеют и тяжелеют при каждом шаге. Она предпочла бы беседу мамы и папы с соседями, или разговор Коли и Димы, лишь бы не играть с другими.

- Да и нет не говорить, чёрный с белым не носить! - Оля с ногами забирается на скамейку и победным взглядом смотрит на остальных. - Играем?

Всё кивают, и Наташа кивает последней - игры в этой компании заканчиваются неприятно. Она честно держится два или три круга вопросов, даже что-то подсказывает маленькой Марине, но в ответ на серёжино «Какая же Наташка дура» срывается бешеным - «Нет, же!»

Оля победно спрыгивает со скамейки и отвешивает Наташе пощёчину. Это не столько больно, сколько обидно - все смотрят, всем наплевать, даже Коля занят разговором с Димой и ничего не видит.

- Это правила, - пожимает плечами Оля, и Серёжа согласно кивает, - ты же ошиблась, проиграла.

Наташа терпит, прикусывает губу, она не хотела играть - но правила есть правила. Дальше она ещё внимательнее слушает и отвечает, но зато не успевает подсказать Марине, которая честно сообщает, что отправится на бал в белом платье.
Марину Наташе жаль - она самая младшая и никого не обижает, наверное, ей будет совсем обидно и больно получить пощёчину. Наташа готовится успокоить Марину, сказать, что это просто игра, только вот пощёчина достаётся не Марине, а ей самой.

Оля смеётся, Серёжа просто разрывается от хохота, не понимая, что происходит, пытается засмеяться маленькая Марина, и Дима с Колей даже не смотрят в их сторону, а смеются чему-то своему. И весь мир превращается в бесконечный смех вокруг Наташи, а она только и видит расплывающиеся смеющиеся лица и стеклянную бутылку возле качелей.

И рука сама тянется к стеклу, которое с лёгким «дзинь» разбивается о железо. Больше всего хочется прекратить этот хохот, безумный смех, который повсюду,хуже пощёчины, хуже всего на свете. Наташа бросается вперёд, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки.

Серёжа кричит, Оля спрыгивает с лавочки, плачет и кидается под ноги Марина, скользит лёд. Наташа бежит вперёд, а летит назад. Вылетает из руки розочка, рассыпавшись тысячей осколков. Со страшной силой бьёт в голову железо качелей. Кажется, Коля, наконец срывается со своей лавочки и бежит, бежит, бежит...

ИЛИ ВСЁ БЫЛО ИНАЧЕ?

И рука сама тянется к стеклу, которое с лёгким «дзинь» разбивается о железо. Больше всего хочется прекратить этот хохот, безумный смех, который повсюду,хуже пощёчины, хуже всего на свете. Наташа бросается вперёд, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки.

Кровь у Серёжи такая же красная, как у самой Наташи. На руке у него остаётся глубокий порез, и он с криком пытается отбежать подальше. Зато - больше не смеётся.
Коля почти молниеносностно срывается с лавочки, перехватывает руку Наташи,бьёт по ней, чтобы выпустила «розочку», держит и не пускает. Наташа бьётся - ей осталось совсем немного, чтобы дотянуться  не только до серёжиной руки. Она бьёт Колю ногами по коленкам, руками - по рукам, «розочка» падает и разбивается о лёд.
Наташа кричит, а по тропинке к площадке спешат мама с папой.

[Next]

Коля

Коля сидел на кровати и кидал в стену маленький красный мяч. Мягкий, с пупырышками, принадлежавший Наташе, с таким во дворе засмеют. Зато на его стук не придут жаловаться соседи,  мама не будет переживать, что упадет ее любимая икона, но вот папа мог и пожурить за праздную леность. Конечно, дома всегда есть кому помочь, а в Библии всегда есть хоть одна непрочитанная страница, но иногда Коле хотелось бегать во дворе, лазать по деревьям, ловить бабочек и прятаться в лесах, чтоб встретить рассвет над речкой. За такие проступки даже нагоняй получать не обидно, не то что за позабытый псалом или нечаянно сорвавшееся "черт!".
Новые родители были очень хорошими людьми,  и Коле было немного стыдно за то, что постился без радости в сердце и тайком считал дни до конца "голодовки". Однажды в Великий Пост он даже согласился попробовать гамбургер, которым угостил его еще один из усыновленных детей Дима, но на исповеди об этом постыдно умолчал.
Долгое время главный грех Коли был со вкусом фастфуда, это модно и вполне в духе времени - ведь некогда грешить по-серьезному. Но вот уже несколько месяцев Колю подтачивал другой, куда более обжигающий грех. Этот грех просил времени и уединения, меньше чутких ушей и больше моющихся поверхностей. И его совершенно невозможно было выбросить из головы. Рассказать об этом кому-то казалось невероятным, и Коля занимал ладони чем придется - красный мячик с пупырышками был очень кстати.
Наташе наверняка не нравится, что он берет ее игрушку. То и дело бросает взгляд из-под седой падающей на глаза прядки. Делает вид, что сдувает ее или раздраженно убирает с лица, а сама смотрит.Конечно, когда ты одна из восьми приемышей, хочется иметь что-то свое, но, когда это даже не первая твоя семья, то ты уже знаешь, что нужно делиться. К тому же, и Бог это велел. Наташе всего десять, но у нее колючий взгляд, рваная речь, и она напоминает Коле полынь. Он часто задумывался, откуда в ней столько осторожного недоверия и почему одна из прядей решила поседеть раньше времени. Может, она природный дух в детском теле, пришедший опровергнуть веру в единого Бога, а может, она ведьма, под чарами жаждущая успокоения. Не может же быть, чтоб кто-то обижал маленькую девочку - взрослые постоянно говорят о добре и разуме. Но, когда броски мяча в стену учащась, Коля начинал понимать, что мир взрослых намного сложнее и нелепее.
Братья и сестры, когда попадались на шалостях, часто говорили, что это Наташа гневает Господа. Девочка на все вопросы привычно молчала, но глаза из-под мышиной челки блестели недобрым серебром.  Все начиналось с простого - горшок с горохом уронила Наташа, домашние задания водой залила Наташа, помытую комнату истоптала Наташа, а потом все стало серьезнее. Святую воду в храме водкой подменила Наташа, фото голой женщины в Писание брата спрятала Наташа. Родители молились за ее душу так, как не молились за души других, и детей заставляли. "Это не вопрос любви, это вопрос спасения", - говорил папа.
Наташа не жаловалась родителям и не рассказывала ничего батюшке, и это развязало всем руки. Энергию, которую нельзя было выпускать, бегая по улице, направляли на нее. Коля боялся представить, что ей пришлось пережить до этого, но в нынешней семье на ее долю выпали и принудительная стрижка (два раза Коля спас, один раз пострадала правая косичка), и залитые физиологическими жидкостями учебники (отмывали и плакали от отвращения вместе), и закидывание грязью (40/60 не в пользу Коли), и изорванная одежда (латали и штопали по очереди, но получили епитимью дополнительно).
Иногда, разговорившись с разрумянившейся соседкой или сбежав с физики на ближайший стадион, Коля нет-нет да и ловил себя на мысли - а не обижают ли сейчас Наташу. Он пытался не думать об этом, в конце концов каждый сам за себя, не может же он жертвовать безумствами с возможными друзьями или чем-бы-то-ни-было с будущей женой ради младшей даже-не-сестры!  Тем более сейчас, когда он одной ногой во Взрослом Мире, что бы это не значило! Но временами Коля и правда все забывал, бросал, отказывал,  красиво ЖЕРТВОВАЛ и бежал к Наташе. Она ни разу не благодарила его, да это было и не нужно - главное, что они есть друг у друга.
В то воскресенье вся семья возвращалась из церкви. Родители - одухотворенные, со светлыми лицами, дети - вразнобой: сонные, взъерошенные, изрисованные, мятые, но все хором поблагодарили за проповедь. Родители, завидев бесплодную (лишенную благословения Божьего) чету Спиридоновых, отправили детей на ближайшую площадку, а сами пошли просить плодородия у святой Матроны.
Коля, вздохнул - еще невесть сколько торчать здесь, а ведь ему так хотелось юркнуть побыстрее под душ, смыть лишайную жесткость выходного костюма, отвлечься от страшилок священника на быстрый и сладкий грех. Побыть наконец одному - до тех пор, пока кто-то не начнет нетерпеливо тарабанить в дверь. Теперь уже точно не выйдет - сначала пойдут мелких мыть, потом помогать стол накрывать, потом отец домашние чтения Нового Завета устроит, не до уединений. Коля нахмурился и начал кидать мячик в нарисованные на асфальте классики. Не спрашивая разрешения, Дима уселся рядом и тут же набил рот жвачкой. Одному Богу известно, откуда у него всегда столько запретных в семье вещиц. Будучи ровесниками, они всегда легко находили общий язык, но Диме, казалось, больше интересны музыка, чем кто-то из членов семьи. по крайней мере, в наушниках его Коля видел часто, а вот ввязывающимся в детские разборки - почти никогда.
Дима эмоционально рассказывал о недавно вышедших играх, о которых он читал, и еще немножечко смотрел , когда со стороны площадки раздался звон стекла.
Коля среагировал мгновенно и бросился в толпу детей, будто мог в одиночку раскидать всех.
Наташа стояла в углу площадки с "розочкой", и на лице ее змеилась кривая злая улыбка. Сережа, стоявший напротив нее, был белее воротничка ксендза из прихода в двух кварталах отсюда. Казалось, перед его глазами сейчас кинопленкой проносились и подброшенные в наташин завтрак черви, и прошедшие инквизицию наташины куклы, и подписанные в наташины сочинения непотребные слова. Коле показалось, что тот одними губами прошептал "извини".
Наташа бросилась на него с резким отчаянием, как маленькая яростная стрела с невидимой тетивой, размахивая самодельным оружием, будто мечом возмездия. С тихой радостью в глазах она кромсала Сережину руку, и Коля еле-еле успел ее оттащить, под слезы, причитания и проклятия наблюдающих. Светлая кожа расползлась, как прослойка из птичьего молока с торта Валентины Андреевны, а под ней оказалось глубокое вишневое желе, и ему было тесно. Оно выбрызгивалось на землю, на одежду, Сережа ошеломленно вытирал лицо здоровой рукой, и желе пачкало нос и щеки. Весь мир был невеселым и, по правде говоря, невкусным тортом.
 Родители много говорили. О Боге, о пути, о благословении, о добре в сердце, молились вдвоем, с детьми, порознь и с Наташей наедине. Плакали. Читали Писания. А утром детей собрали, чтобы сказать, что Наташа возвращается в детский дом. Никто не хотел сказать ей и слова - кто-то прятал глаза, кто-то в открытую ухмылялся. Коля сжимал и разжимал пустые ладони. Он смотрел в Наташины глаза, впервые не настороженные, а просто очень и очень усталые, и знал, что должен что-то сказать.
Коля пожалел, что так мало читал из серьезного - он не мог найти слов.
- Ты просто знай, что все будет, - промямлил Коля, - ну... хорошо будет. Ну и это... Я буду с тобой. Я спасу. Я постараюсь. Да. Вот. Я рядом.
Когда Наташа уходила, Колю иссушал ее откровенно насмешливый взгляд. Конечно же, она не верила. Она не верила ни в Бога, ни в Дьявола, ни в Деда Мороза, ни в Русалочку, да даже в злого участкового не верила и в ворующего детей мороженщика. Может быть, верила родителям - хотя бы одним из них. Так почему ей верить ему?
Коля стоял на пороге и долго смотрел вслед худой, чуть поникшей спине, грязному заднему стеклу, а потом просто неотрывно смотрел за горизонт. И даже папа не сказал "пойди помоги сестре прибраться" или "напомни мне от Матфея 18:3".
Когда он вернулся в свою кровать - уже за полночь, все остальные уже помолились и уснули - то под подушкой своей обнаружил что-то небольшое и плотное.
Наташин мячик.
Последний якорь греховности.

[Next]

Седая

- Седа-а-ая, - зовёт Маринка. Я молчу и только быстрее штрихую крыло. - Ну, Седая! - не унимается она, - помоги!
- Я занята.
- Чем это ты занята? - Маринка тут же нарисовывается у меня за спиной, заглядывая через плечо. - Ух ты, как красиво, - протягивает она, - Это кто? Лебедь?
- Ты читала «Гадкого утёнка?» - задаю я наводящий вопрос.
- Не-а. И на утку совсем не похоже, - протягивает Марина, изучая рисунок.
- А это и не утка. Это сказка про то, как невзрачная птица, которая думала, что родилась утёнком, превращается в прекрасного лебедя, - отвечаю я и сдуваю сбившуюся на лоб седую прядку волос, за которую кличка «Седая» приросла ко мне как второе имя. Первым, - Натальей - меня называли только воспитательницы.
- Для Ирины Георгиевны стараешься?
- С чего это ты взяла? Просто мне нравится, когда у меня получается хорошо. Тебе же нравится?
- Ну-ну!
- Не «нукай», не запрягла! - иронично но беззлобно отвечаю я и, сама не знаю почему, тороплюсь сменить скользкую тему. - Показывай, что там у тебя.

***

Ирина Георгиевна появилась у нас в детдоме недавно. Она, кажется, это называется "волонтёр", - человек, который по своему желанию решает кому-нибудь помочь. И денег не получает. Старикам, инвалидам или вот таким, как мы — детдомовским. Бескорыстно. Вообще это странно. Обычно мы никому не нужны. Все хотят совсем маленьких несмышлёнышей, чтобы, наверное, не помнил ничего. А если уж ты попал в детдом, будучи по-старше, и нашлись родители, которые захотят тебя взять, - так обязательно окажутся с придурью. Одним вместо уборщицы, другим — чтобы получать деньги от государства, а то и заставлять приёмышей побираться. Третьим, - я тяжело вздохнула и поморщилась, вспомнив семейку, в которой мне довелось прожить совсем недолго: каждое утро начиналось с молитвы и обязательно молиться перед завтраком-обедом-ужином. «Мама» ходила в длинных юбках, а голову покрывала косынкой. То же самое заставляла делать и меня. Разговаривать с «Отцом» надо было учтиво, вежливо, смотреть в пол, не вздумать перечить. С утра до вечера только и приходилось, что работать по дому. В школу не пустили — «нечего там делать, твоё дело — служить нам, да Господу Богу». Но это всё было ничего, терпимо, если бы «братец», вечно задиравший и домогавшийся меня. Обзывался, пачкал мою одежду, подстраивал всякие глупости, а «родителям» хоть бы хны, начхать было: «не обращай внимание, ты должна быть мудрой и терпеливой», «он так шутит!».
Как-то раз он довёл меня, дело было на детской площадке, что на меня нашло - не знаю, но на очередную его гадкую выходку, я схватила первое что под руку попалось, а попалась, на беду, "розочка" от стеклянной бутылки, и я давай ею махать у него перед носом и орать, что ещё он меня пальцем тронет — я в нём дырок понаделаю. Ну и чиркнула случайно по руке. Ой, он визжал! Как он визжал! Родители быстренько от меня избавились.
Правда, спустя несколько дней после возвращения в детдом к «своим», я поняла, что это было лучшее, что я сделала для себя. И тогда решила, что мне никто не нужен. Я — сама по себе. Вырасту и буду делать что захочу. Захочу — с бродячим цирком уйду, захочу — автостопом путешествовать пойду. Опасно! Весело! Необычно!

***

- Ты подумай, ишь ты!
Я автоматически обратилась вслух, затормозив у комнаты воспитателей по дороге в туалет.
- Ага! А мы думали: какая благородная женщина! Всю себя посвящает детям! А благородство тут и ни при чём! Просто она хочет взять ребёночка. А как лучше всего с детьми познакомиться? Да и к администрации втереться в доверие так намного проще!
- Ну дела! Кого ж Ирина взять захочет, интересно?
- Да вот не знаю даже. У неё свой маленький сынок вроде есть. Погоди, чай поставлю.
Послышался звук двигающегося стула, и я поспешила убраться от двери.

Ночью мне снилась Ирина Георгиевна. На полянке мы собирали землянику и плели венки из жёлтых одуванчиков и синих незабудок. Я проснулась под традиционный громкий возглас «Подъём!» и очень жалела, что сон закончился.

***

С тех пор я стала внимательнее присматриваться к Ирине Георгиевне. И чем больше я за ней наблюдала, тем больше мне хотелось, чтобы она выбрала меня: улыбчивая, добрая, понимающая, с тихим спокойным голосом. Рядом с ней можно было не бояться.
Рисуя пальцем на холодном окне, я поёжилась, вспомнив так некстати, чего можно бояться. «Я просыпаюсь от криков и ругани. Ворочаюсь, затыкаю уши, мне страшно. Мама привела домой дядю. Снова. Гремит посуда. Она часто гремит, когда он приходит. Я сползаю с кровати и хочу мышкой проскользнуть в коридор, выскочить к соседям. Но дверь предательски скрипит. Огромный, с красным лицом и злобным взглядом, - он смотрит на меня в упор, его губы шевелят проклятия. Я в ужасе пячусь обратно. Он хватает бутылку со стола! Потом моя щека горит огнём, я не понимаю, что это и за что, но я слышу крик, нет, звериный рык и вижу маму, что бросается ему наперерез. Потом только холодный блеск стекла. И тьма. Палец заледенел.

Я выглядываю в окно и вижу школьников. Как раз закончился учебный день. Кто по-старше идёт стайками, болтая и веселясь. А вот девочка идёт за руку с мамой. Рядом мужчина, наверное папа. Он несёт её портфель, а девочка что-то увлеченно рассказывает. Мама улыбается. Девочка вырывает руку, подпрыгивая бегает вокруг родителей. Я наблюдаю и представляю себя на месте девочки. А на месте мамы — Ирину Георгиевну. А на месте папы я вижу высокого стройного мужчину. Лицо размыто, но я знаю, он — интеллигентный, умный, верный и надёжный. «Что с тобой, Седая?», - одёргиваю я себя мысленно, и наконец понимаю, что это Седая согласна вести бой в одиночку, а Наталья так хочет семью, маму, папу и дом. Свой дом. Место, где ты в безопасности. Место, где тебе всегда рады. Место, где ты счастлив.

В следующий раз, когда мы занимались рисованием, я вызвалась помыть с Ириной Георгиевной все кисточки и стаканы:
- Знаете, а я ведь больше всего люблю именно мыть посуду!
- Да?
- Нет, я вообще люблю убираться и порядок, - поправляюсь я, но больше всего из домашних дел нравится мыть посуду. Успокаивает.
Ирина Георгиевна хохочет:
- Успокаивает? А что же тебя гнетёт или будоражит, что приходится успокаиваться?
- Ну, - смущённо отвечаю я, поняв, что ляпнула лишнего. - Всякое бывает: воспитательница отругает или с подружкой поспоришь.
- Ты такая хорошая: убираться любишь, рисуешь отлично, помогаешь, наверное и учишься прилежно - тут я вся зарделась, - за что ж тебя ругать?
Я опустила голову и тихо сказала:
- Ругают не только тогда, когда есть за что ругать. Но и если у человека плохое настроение. Или если просто он такой, злой.
Ирина Георгиевна вдруг стала очень серьёзной:
- Тебя здесь обижают?
- Нет, что вы, здесь все нормальные. - Я как раз домыла свою часть и предпочла вернуться в класс с стопкой стаканов, чем продолжать неосторожный разговор.

Когда Ирина Георгиевна пришла снова, я стала хлопотать с рисунком Даника. Он ещё совсем маленький, рисунки у него, конечно, похожи на «палка-палка-огуречик, вот и вышел человечек», но я помогла ему «по-взрослому» нарисовать дом. То есть с перспективой. Рисунок вышел по-детски очень милым: большой дом с окошками, зелёное дерево, папа рядом с домом с газетой, мама в пышном платье с пирогом в руках, маленький мальчик из шланга поливает цветы, солнышко блестит.
- И как мы назовём эту картину? - спросила учительница.
- Счастье — ответил Даник.

***

Передо мной тарелка с супом. Я гоняю кусочки почти прозрачного лука по тарелке, создавая в ней маленький прибой. Ненавижу лук и не люблю суп. Зато наверное люблю море. Никогда не видела настоящее море, только на картинках. Прикрываю глаза и представляю, как буду бежать по пляжу в шляпе, как буду брызгать солёной водой на Ирину Георгиевну, а она будет просить прекратить, но смеяться. У неё такая тёплая улыбка. А потом мы пойдём в парк и будем кататься на каруселях. И есть мороженое.
- Ты кому это тут разулыбалась? - меня выдёргивают из тёплых фантазий, - Слышала уже новость? Ирина Георгиевна хочет усыновить Даника. Эй, Седая, ты чего?
- Ничего! Дай поесть без этих твоих глупостей, - ложка со злостью летит в тарелку, расплёскивая часть содержимого наружу.
Я не верю свои ушам. Даника? Она усыновляет Даника? А как же я? Обида и чувство несправедливости захлёстывают меня с головой, слёзы уже предательски наполнили глаза, нос вот-вот прорвёт лавина соплей, а из горла раздастся истеричное рыдание. И это услышат все. И всё поймут.
Я с шумом отодвигаю стол и выбегаю из столовой, уже на ходу размазывая ручейки слёз по щекам. Скорее во двор, где яркое солнце слепит после тёмного коридора. Зато ветерок приятно холодит разгорячённое лицо. Я задираю голову и, болезненно щурясь, смотрю на синее небо с большими белыми облаками. Ну почему так?
- Наталья! На-та-лья! - всё громче раздаётся голос одной из воспиталок. Найдёт меня и заставит вернуться к столу.
«Нет, не хочу, ничего не хочу!», - ноги опережали мысли, - «вот та самая дыра в заборе, бежать, бежать, отдышаться, пережить, быстрее бежать и скрыться!»
Потом был звук. Резкий сигнал. Я пугаюсь. Что это? Скрежет. Я останавливаюсь как вкопанная, ноги не слушаются. Надо отпрыгнуть назад или сделать ещё несколько шагов вперёд? Я запоздало вспоминаю, что нельзя перебегать дорогу. И закрываю лицо руками. Тьма меня сбережёт. Боль. Больше не будет больно. Во всяком случае, так больно.  

ИЛИ ВСЁ БЫЛО ИНАЧЕ?

- Ты чего это тут разулыбалась? - меня выдёргивают из тёплых фантазий, - Слышала уже новость? Ирина Георгиевна собралась усыновить Даника. Эй, Седая, ты чего?
- Ничего! Мне какое до этого дело? Дай поесть! - и я наклоняюсь над супом, давая понять, что разговор окончен.
Ком в горле. Я мешаю и мешаю суп, будто он горячий. В висках пульсирует кровь. Я уставилась в одну точку, но слышу только как бухает сердце внутри. Всё громче и громче. Давай, давай, ещё сильнее и его разорвёт. Или оно остановится. Как там правильно? И всё закончится. Я всё ещё продолжаю механически мешать суп. А ещё несколько минут назад этот суп был счастливым морем. «Дура! Какая же ты дура! Размечталась, губы раскатала. Нюни развесила», - мысленно я хлёстко раздаю себе новые и новые затрещины.
Не помню ела ли, доела ли. Потом мы что-то делали, что-то учили, во что-то играли. Я силилась позже вспомнить, что говорила, с кем разговаривала, но в голове сплошная вата: размытые лица, обрывки фраз. Только уханье сердца, стук в висках, тяжесть в затылке. День выпал из памяти. Не помню даже как оказалась в кровати в привычной мне пижаме. Уже ночью я нашла себя, содрогаясь от рыданий и обнимая огромную тяжёлую подушку ногами. Я сжимала жёсткий уголок подушки зубами всё крепче, пытаясь сделать ей больно, так, как жизнь делает больно мне. Я оплакивала убитую маму, старшую сестричку, с которой наверное никогда не придётся встретиться, несостоявшуюся семью с придурошным мальчиком, который достал меня, и мечты о счастливой семье, которым не суждено сбыться.

[Next]

Лена

Не хочется думать - звереныши, и каждый раз себя обрываешь на этой мысли, но она все равно прорывается сквозь все барьеры. Это не мамонтенки из мультика, тянущиеся к маме, это настоящие кактусы. Есть мультфильмы про кактусы? Не видела, не знаю.
Они подростки, и в этом возрасте даже домашние дети, выросшие в любви и заботе, становятся ершистыми и злыми. Эти дети - не домашние.
Не дикие, нет, прекрати. Они просто дети.
Но смотрят так, что мороз по коже.

Они не бьют хором чучело-одноклассницу, не курят (почти никто!) и не бьют стекла. Они честно ходят в школу, и кое-кто даже неплохо учится. Но смотрят с презрением, когда пытаешься спросить, как дела в школе, и ведут плечом - нормально. Нормуль. Ответ на все вопросы. Стенам, которые эти дети возвели между собой и воспитателями, позавидовал бы любой средневековый замок. Они сурово охраняются, и мост не опускается никогда.

Возрастная психология бессильна - кажется, что к этим детям надо подходить с иной сеткой. Леше двенадцать, но он с пяти лет привык следить за братиком, и кажется, что ему уже все двадцать - настолько спокоен и рассудителен. Косте тринадцать, но и он кажется много взрослее. Наташе тоже тринадцать, и на предложение записать видео для усыновителей она только фыркает: "Ну его, это усыновление!". И уже через плечо, холодно, как гвозди в доску заколачивает: "Пробовала. Не понравилось."

Что ей вообще нравится, этой Наташе? Она худенькая, нескладная и не очень ловкая, как и многие подростки, у нее длинные руки, ноги и торчащие ключицы. В волосах одинокая седая прядь, и отсюда кличка - Седая, которю Наташа носит, как королева мантию - с небрежным достоинством. К попыткам наладить контакт она относится так же - царственно игнорирует. Елена Михайловна, и никак иначе. Односложные ответы: настроение нормуль, в школе норм, дела норм. Ей бы в разведке работать, такую ни раскрыть, ни расколоть.

Энтузиазм потихоньку сошел на нет, его сменила сначала тоска, а потом глухое отчаяние. Кой толк от тебя, квалифицированного воспитателя, взрослого, неспособного разговорить тринадцатилетнего ребенка? Зачем ты вообще ей сдалась со своим участием, сочувствием, вопросами, если она продолжает на тебя смотреть, как на надоедливую муху? И зачем тебе этот контакт, если он не нужен ей самой?

Когда муж предлагает переехать, ты еще немного колеблешься. Пару минут от силы. А потом, как поток, прорывающий плотину - да, да, да, конечно, да! Новое место, новый город, новая жизнь, в которой не будет этих жутких маленьких взрослых, которые смотрят на тебя снисходительно и закатывают глаза в ответ на расспросы. Город, в котором не живет Наташа, нет ее королевских манер и ледяного взгляда.
Жалкий и слабый внутренний голосок, шепчущий "А зачем, зачем ты вообще в это лезла, чтобы сейчас так легко сдаться?", заткнулся при мысли "Это была ошибка".
С совершенно Наташиной интонацией.

[Next]

И снова - Наталка

Розовый слон Топтоша уютно устроился в кресле. Он снисходительно посматривает на меня блестящими глазками-пуговками. На маленьком столике (Тётя Юля называет его «журнальным») разложена мозаика. Я перебираю маленькие цветные кругляши и аккуратно, по одной штучке, добавляю к рисунку. Зелёные – крыша домика и травка во дворе. Красные – лепестки цветков. Жёлтые – солнышко и цветочные серединки. Голубые – облака и окошки в домике.
Марыська раскинулась на подоконнике, она щурит зелёные глаза и лениво помахивает пушистым хвостом. Солнце подсвечивает её рыжую шерстку. Я тянусь к ней и утыкаюсь в кошачий бок, вдыхая приятный запах тёплого чистого меха.
Кто-то ласково гладит меня по волосам. Я поднимаю голову – и вижу смеющееся лицо Маши. Она говорит, что я как котёнок, играющий с мамой-кошкой.  А я думаю, что Маша сама похожа на кошку, такая же рыжая и зеленоглазая. Интересно, это Марыську назвали в честь моей сестры, или наоборот?
Я спрашиваю об этом сестру. Она снова смеется и говорит, что я глупая, Марыська ведь не наша кошка, а Тёти Юли.
Маша помогает мне закончить мозаику, а  потом достает цветные карандаши, настоящие! Сестра говорит, что сейчас мы сделаем мне самых красивых куколок. Я видела во дворе, как девочки играют в куклы. Но у меня есть только Топтоша и мозаика – подарки Тёти Юли. Она очень хорошая, часто зовет меня и Машу к себе на обед, а  ещё угощает вкусными булочками. Мама такие не приносит. Но у мамы и нельзя ничего просить,  Маша говорит, что это очень важно. Если мы не будем надоедать маме, она не будет на нас кричать.
Тётя Юля скоро вернется из магазина, и мы будем пить горячий чай из большущих кружек с нарисованными розочками, и есть булочки с цветной посыпушкой.  А сейчас Маша рисует мне кукол и одежку для них на бумаге, и показывает, как правильно вырезать и как наряжать готовые фигурки.
А потом снова гладит меня по голове, обнимает крепко-крепко, и говорит, что у нас всё хорошо.
А потом я просыпаюсь.  
________________________ ________________________ ________________________ ______________

Через полчаса будет общий подъем, потом  - утренняя зарядка, завтрак, уроки. Я, как всегда, просыпаюсь раньше всех и тихонько, чтобы не разбудить остальных девчонок, ускользаю из комнаты.  
Умыться, почистить зубы, завязать волосы в хвост. Я привычно заправляю седую прядь за ухо, пытаюсь её спрятать. Хотя это и бесполезно, предательскую седину все равно видно.
Забавно все же получается. Сны у меня такие яркие, цветные, словно раскрашенные. А жизнь серая и блеклая. И сама я бесцветная и некрасивая. Седая.
Здесь все меня так и называют – Седая. Всё из-за этой мерзкой пряди. Вот была бы я смуглой брюнеткой, как Ирка-Цыганка – тогда этот клок, наверное, даже смотрелся бы как-то интересно, на контрасте. Но седина в серовато-русых, мышиных волосах выглядит совсем тускло, будто меня мукой посыпали. И это даже хорошо. Я слышала достаточно разных историй, чтобы понимать, как же мне повезло с некрасивой и незаметной внешностью. У меня есть шанс продержаться. Пять лет прошло, меньше четырех лет осталось.
Главное – не выделяться, просто жить. Не надеяться, не мечтать, не вспоминать. Просто жить, сегодня и сейчас.  Время можно дробить на маленькие кусочки, так с ним легче справиться. Я представляю годы в детдоме как огромный кусок желе. Противное светло-розовое желе, колышущееся на тарелке, неаппетитное и безвкусное. И ты его вилочкой так тыкаешь и отрываешь по кусочку. А потом этот оторванный кусочек делишь ещё на части. И перекладываешь на другую тарелку.И вот уже горка нетронутого желе становится все меньше, и меньше, и меньше, а отрезанных кусочков, наоборот, все больше, и больше.
Год делим на месяцы, месяцы – на дни.И я быстро научилась проживать день за днем. Это совсем не сложно, особенно когда есть четкий распорядок.
Подъем. Утренний туалет. Гимнастика. Завтрак. Школа. Лечебные и коррекционные процедуры. Подготовка к урокам. Ужин. Вечерняя уборка. Гигиенические процедуры, стирка вещей. Подготовка ко сну.
Полчаса. Час. Три часа. День.
А потом можно складывать вместе всё то, что поделили. Тридцать дней – месяц. Двенадцать месяцев – год. Четыре года – свобода.
Не надеяться, не мечтать, не вспоминать. Не завидовать «домашним».
Жаль, что не всегда получается.
На литературе изучаем Джека Лондона. «Домашние» могут ограничиться хрестоматией, но с нас, «детдомовцев», Лина Львовна всегда требует читать произведения от корки до корки. Послушно сижу и читаю «Белого Клыка».
Высвободиться из его хватки было немыслимо. Она сковывала с неумолимостью судьбы. Зубы Чероки медленно передвигались вверх, вдоль вены. Белого Клыка оберегали от смерти только широкие складки кожи и густой мех на шее. Чероки забил себе всю пасть его шкурой, но это не мешало ему пользоваться малейшей возможностью, чтобы захватить ее еще больше. Он душил Белого Клыка, и дышать тому с каждой минутой становилось все труднее и труднее.
Я непроизвольно трогаю шрам на плече. Не зря Сережку бешеным называли, чуть не загрыз, тварёныш, так вцепился. А перед приёмными родителями такого паиньку строил... Бедный волк. Когда тебя душат и грызут заживо – это страшно, очень. А если тебе удается вырваться и дать врагу сдачи – то тебя же и добьют. Не пожалеют, не посочувствуют, не накажут обидчика. И тогда страх сменяется злостью. А потом тебя, как подобранного щенка, выкидывают назад туда, откуда взяли. И тогда уже ты будешь грызть подушку, представляя, что это Сережкина шея; и старая ткань будет мерзко скрипеть на зубах, заглушая слёзы обиды. Я подавляю воспоминания о приёмной семье и закрываю книгу. Да пошла ты, Лина Львовна, старая дура, со своим Джеком Лондоном.
На рисовании учимся делать наброски силуэтов. Марианна вдохновленно рассказывает нам о модной профессии дизайнера.  Марианна мне нравится, хоть она не от мира сего, конечно, но в целом неплохая. И наряды у неё красивый, воздушные такие. Говорит, что сама себе шьет и даже ткани сама расписывает. Почему-то на её уроках я постоянно чувствую сладкий привкус сахарной посыпки. Неприятный, приторный. Я знаю, что к Марианне привязываться нельзя. Два года назад я уже допустила ошибку. Ирочка тоже была доброй, и воздушной, и немного не от мира сего. Каждый раз после её уроков я видела цветные сны, и мечтала, и надеялась, что она меня удочерит – ведь она же хвалит мои рисунки, и много всего мне рассказывает, и приходит в детдом все чаще, хотя она просто волонтер, и вовсе не обязана проводить с  нами много времени. Но она приходит снова и снова, и каждый раз приносит что-то вкусное, и так ласково гладит меня по волосам. И ей нравится моя седая прядь – она говорит, что это очень экзотично. Надежда крепнет с каждый днём. А потом Ирочка перестает приходить. Она усыновляет Даника, очень милого мальчика, похожего на маленького ангелочка, и теперь уделяет всё свое время ему. И какое ей дело до тощей двенадцатилетней девчонки? А что я? Сама придумала – сама обиделась. Бывает.
Так что нельзя привязываться к Марианне. Нельзя. Хотя рисовать мне нравится, и её редкие похвалы приятны.
Потом геометрия. Тут все просто и четко. Люблю геометрию. И физика мне нравится. А вот историю не люблю – слишком много крови, глупости, и предательств. Особенно меня корежит, когда предают семью. Брат идёт войной на брата, сестра на сестру. Каждый раз бесит, когда читаешь об очередной такой семейке. Дураки. Мне хотелось бы думать, что человечество в целом все же  лучше, умнее и добрее. Что же, стоит признать, история очень полезный предмет, если уметь искать предпосылки событий и проводить причинно-следственные связи.
Но по всем предметам, и любимым и нелюбимым, интересным и не очень, я всегда перебиваюсь с тройки на тройку, только изредка позволяя себе ответить на четверку. Хорошие оценки – это к «домашним деткам», от нас, детдомовских, особых успехов никто не ждет. Да и снова разбираться потом с Иркой-Цыганкой и остальными на тему, а кто тут такой умный выискался, не очень хочется, спасибо. Одного раза хватило.
Так потихоньку время и проходит. Тридцать дней – месяц. Двенадцать месяцев – год. Четыре года – свобода.
________________________ ________________________ ________________________ ______________

Однажды все меняется. Меня зовут в кабинет заведующей. Цыганка исподтишка показывает мне кулак. Я понятливо киваю. Да, да, помню, что меня ждёт, если настучу  на неё и компашку приближенных. Все ответы на возможные вопросы заведующей я знаю заранее.
Я аккуратно стучусь, вхожу. Привычное вежливое приветствие застревает в горле.
Со стула поднимается рыжая и зеленоглазая красавица. Время превращается в желе. Я стою и глупо смотрю, не в силах шевельнутся, не в силах поверить.
Она подходит ко мне, крепко обнимает, ласково гладит по волосам.
От неё приятно пахнет чем-то цитрусовым. Но сквозь запах духов  пробивается аромат  свежей выпечки и чистого, прогретого солнцем кошачьего меха.
- Здравствуй, Наталка.
Как странно звучит. И очень знакомо. Я смотрю в чужое взрослое лицо, незнакомое и такое родное, а желе вокруг меня тает, руки оживают и будто сами по себе тянутся к сестре.
Но я все еще не верю. Ззаведующая деликатно молчит, пока Маша плачет и рассказывает, что несколько лет провела в поисках, и вот наконец-то она меня нашла. Я понимаю, что сейчас происходит что-то очень важное, и меня это пугает. Я боюсь поверить в происходящее.
Мы как-то смято и неловко прощаемся, и я возвращаюсь в комнату. Ко мне тут же подскакивает Ирка-Цыганка, и начинает грозно расспрашивать о чём-то. А мне все равно.
А потом время резко ускоряется. Маша каждый день навещает меня. Быстро проходит слух, что меня нашла сестра, и скоро заберет к себе. Я чувствую, как ко мне меняется отношение окружающих. Они ведут себя странно. Более неприязненно, чем обычно. А младшие наоборот, стараются чаще оказываться рядом, расспрашивают о Маше. Похоже, на время я стала чем-то вроде счастливого талисмана. Олицетворением извечной мечты  «меня найдут и заберут домой».
Маша оформляет все документы очень быстро, буквально за месяц. А я все ещё не верю. Прощаюсь с ребятами, еду с Машей в её квартиру. Она говорит, что это теперь «наша» квартира. Что я еду не  к ней в гости, а к себе домой. Но мне не верится.
Квартира очень светлая и чистая, все подоконники уставлены растениями. Ванная  выложена красивой голубой плиткой. На занавеске нарисованы смешные дельфинчики. На кухне пахнет кофе и ванилью. Только одна из двух комнат совсем пустая, нежилая.
Маша радостно рассказывает, что специально не делала ремонт в этой комнате, чтобы сделать все по моему вкусу. Это моя комната в нашей квартире.
Мне кажется, Маша нервничает. Я пытаюсь улыбаться, согласно киваю в ответ на всё её предложения. Но я все ещё не верю.
На следующий день мы идем в магазин и выбираем обои. Мне нравится зелёный цвет, травяной. Мы тратим на поклейку обоев целый день.
Я устала. Сажусь на пол, окидываю взглядом комнату с наполовину готовыми стенами. Смотрю на перемазанную в клейстере Машу. В окно, на котором ещё нет занавесок, видно приветливо колышущую ветками берёзу. На одной из веток сидит ворона и очень противно каркает.
Меня это смешит. Только почему-то я не смеюсь, а  плачу. Маша опускается на пол рядом со мной, прижимает  к себе, укачивает, словно маленькую. Она говорит, что мы заведем рыжую кошку и назовем её Натаськой. Она рассказывает мне, что Тётя Юля переехала, она всегда рада Маше и поддерживала её, верила, что сестра меня найдет. Тётя Юля совсем старенькая, ей уже тяжело ходить. Теперь её называют Баба Юля. Мы обязательно заедем к ней вместе и привезем самых вкусных булочек, с корицей, с творогом, с шоколадом и маком, с разноцветной посыпкой. Маша познакомит меня со своими друзьями. И ещё мы каждый день будем смотреть фильмы, и ходить в театры, и в парки, и в кафе, и она научит меня варить вкусный кофе.
Маша гладит меня по голове, совсем как в детстве, и вытирает мне слёзы. А я все плачу, и плачу, и не могу успокоиться. Наконец-то я поверила, что все это по-настоящему.
Наконец-то я дома.

[Next]

Антон

Белая пластиковая дверь закрылась за спиной, щелкнул замок. Антон снял пальто, повесил его на крючок у входа, привычным движением вытащил телефон из заднего кармана джинсов. За последние полгода он успел хорошо выучить приветственный ритуал - вот сейчас он пройдет к черному креслу, положит телефон на маленький столик, ответит на давно набивший оскомину вопрос о том, как прошла его неделя. А дальше можно будет целых пятьдесят минут говорить, говорить о своей жизни, о вчерашней крупной сделке, о рыжих волосах Маши, о ее зеленых глазах, о приснившемся три дня назад сне с ее участием, о том, как она смеется, как улыбается, как крутит серебряное кольцо на пальце левой руки. И не вспоминать, только не вспоминать...
Да заткнешься ты уже, наконец
Никому не интересно, что ты там думаешь
Лучше бы ты математику учил, чем языком молоть
Но воспоминания всплывали каждый раз, каждый раз они добавляли в счастливые мысли о Маше из бухгалтерии страх и стыд, каждый раз заставляли прикрывать рот рукой, нервно сминать край темно-серого пиджака, криво, совершенно отвратительно ухмыляться. Становился сдавленным из-за твердого комка в горле голос, голова вжималась в плечи, и уж совершенно невыносимо становилось ловить на себе пристальный взгляд собеседника. Собеседницы.
С мужчинами Антон чувствовал себя легко и свободно. Наверное, поэтому старый приятель, который из технического университета внезапно ушел учиться на врача, услышав о проблемах с девушками, и посоветовал обратиться именно к Татьяне Игоревне, молодой и привлекательной женщине-психологу. Тогда Антон отбросил эту идею как совершенно бессмысленную - ну зачем тратить такие деньги на какую-то ерунду, он же не болен, не в депрессии и уже тем более не похож на скучающую домохозяйку, которая по любому поводу бежит к психологу. А потом в компанию на должность бухгалтера пришла новенькая девушка, Маша, и налаженная жизнь просто полетела ко всем чертям.
Маша была высокой, статной, с медно-рыжими, отблескивающими золотыми искорками в солнечных лучах кудрявыми волосами, лукавыми зелеными глазами и нежно-розовыми губами. Маша была доброй и искренней, она много улыбалась, у нее был низкий, бархатистый голос и совершенно очаровательный смех. Антон еще не знал о ней ничего - а в животе уже поселились упрямые бабочки, о которых раньше он только слышал от романтичных девочек-подростков. Никогда еще Антону не случалось чувствовать такой острой, глубокой и мучительной влюбленности, никогда еще не приходилось краснеть от одного только взгляда на красивую девушку. Никогда так сильно не мучили сны, воспоминания, чертов комок в горле, не дающий сказать лишнего слова. После третьей подряд бессонной ночи пальцы сами набрали номер, а через несколько дней Антон уже сидел в черном кресле и, прикрывая рот рукой, сбиваясь, путаясь в словах и предложениях, говорил, говорил, говорил...
Уже через три недели он смог предложить Маше свою помощь в благотворительной акции по обеспечению вещами собачьего приюта. Антон лично грузил в свою блестящую темно-синюю шкоду коробки с одеялами и крупами, пакеты с сухим кормом. И даже, замирая от страха, придержал для Маши переднюю дверь машины. Они обсуждали собак, работу, красивую церковь за окном, учебу в институте, недавно вышедший фильм про супергероев. Впервые в жизни беседа с девушкой не была омрачена своими постоянными спутниками - стыдом, неловкостью, страхом сказать что-то не то. Следующую ночь Антон провел в мечтах о том, как завтра, обязательно завтра, предложит Маше сходить в кино или, может быть, в ресторан, как прикоснется к мягким, пахнущим шампунем волосам, расскажет прочитанный в интернете анекдот.
Но все было не так. В присутствии посторонних вернулся страх, казалось, каждый вошедший на рабочую кухню сотрудник точно знал, что именно должно было произойти и смеялся над нелепой влюбленностью самого обычного парня с невысокой зарплатой в яркую рыжеволосую красавицу. Умом Антон прекрасно понимал - это все полная чушь. Он был хорошим парнем, со своей, хоть и ипотечной, квартирой, машиной, любимой работой, приятной внешностью. Он имел точно такое же право, как и все вокруг, поухаживать за понравившейся девушкой и, может быть, даже надеяться на ответную симпатию. Он видел, что Маша дружелюбна к нему, что у них много общих интересов, им легко и приятно разговаривать обо всем на свете.
Кому ты такой нужен, придурок
Замолчи ты уже
Лучше бы я сделала аборт
Одним вечером Антон зашел на рабочую кухню и увидел Машу в слезах. Первым порывом было выйти, оставить все как есть, сделать вид, что ничего не происходит. Но Маша была одна, она плакала, и это было намного страшнее, чем получить отказ или насмешку. Впрочем, смех был. Счастливый смех сквозь слезы - смех человека, который наконец нашел того, кого любит. Маша рассказала, что уже четыре года, сразу после того, как ей исполнилось восемнадцать, искала свою маленькую сестренку, с которой была разлучена после смерти мамы. И вот - нашла. И может забрать домой. Антон не сказал ни слова, да и не нужны были слова. Он чувствовал, как по всему телу разливается странное тепло. Маша была счастлива, и ему было хорошо тоже.
Садясь в черное кресло напротив Татьяны Игоревны, Антон улыбнулся. Может быть, ему еще долго придется решать свои проблемы, видеть во снах кошмары, вздрагивать от мимолетного страха, заговаривая с любимой девушкой. Но сегодня, рассказывая о выходном в парке, которые он провел с Машей и ее сестрой, хрупкой девочкой-подростком, он чувствовал, как распрямляются плечи, а губы сами собой расплываются в радостной улыбке. Ему, Маше и Наталке предстояло справится еще с множеством самых разных трудностей. Что же, вместе с ними Антон готов был свернуть любые горы.