Текстовушка №103. Новая жизнь

[TVHC]

Всё поменялось слишком стремительно: старой страны не стало, а новая живёт по правилам, которых никто не знает. Иногда кажется, что в этой стране возможно всё.

Игра про девяностые в экс-СССР. За каждой наводкой стоит реальная история. Реальная настолько, насколько это позволяет человеческая память и желание рассказчика вынести историю на суд почтенной публики.

Я решила пока не делать пазл, чтобы не усложнять свою первую игру. Оставила наводки для антологии.
Наводки раздаю в течение пятницы - утра субботы (18-19 сентября). Сдача текстов - до 28 сентября 20:00 МСК.

Желающие:
Next
[Begotten]
Кейли
Simka
der Westen
Дракоша
somberowl
Cagüтвинк
СансетСаспарилла
Шебуршунчик

[[Begotten]]

Записалсо.

[Next]

Подтверждаюсь

[der Westen]

Я тут. Я с тобой.

[Simka]

Подтверждаюсь)

[Шебуршунчик]

Я тут)

[Дракоша]

Подтверждаюсь

[somberowl]

да

[TVHC]

А у нас - первый текст!

[TVHC]

Второй текст!

[TVHC]

Третий текст!

[TVHC]

Четвёртый текст!

[TVHC]

Дедлайн переносится на вечер среды: 30 сентября в 20:00 МСК.

Пишите с удовольствием, ни в чём себе не отказывайте!

[TVHC]

Пятый пошёл!

[TVHC]

Шестой текст!

[TVHC]

Седьмой текст!

[TVHC]

Восьмой текст!

[TVHC]

Девятый текст!



Остались считанные минуты до выкладки!

[TVHC]

1991
Филипп Домбовский, актёр, 66 лет

Шекспир когда-то сказал, что весь мир театр, и спорить с Шекспиром, благодаря которому пришла мировая слава и признание, было как-то неловко. Пожалуй, мир, и правда – театр, только, на этот раз, абсурда; а люди в нём актёры – впрочем, крайне посредственные.
Конец августа был жарким и душным, воздух стоял, а город двигался – к зданию Дома Советов ползли московскими проспектами танки и стягивалась многотысячная толпа. Президент исчез, а вице-президент зачитывал по бумажке текст – в светлое и великое будущее от такой подачи верилось с трудом.

Будущее вообще виделось каким-то туманным и неясным. Надо сказать – не впервые. Что там – с самого детства неясность и неуверенность в завтрашнем дне шла с Домбовским рука об руку и нога в ногу – голод, потери близких, война, плен, поиск работы, конфликты, могущие обернуться чем угодно. Но будущее за всем этим проглядывалось – разное, удачное и провальное, долгое и не очень, счастливое и горькое, но какое-то.
Теперь будущее плотно вытеснилось настоящим – в шесть лет ты твёрдо знаешь, что будешь жить вечно, даже если твой собственный брат умирает от голода, в шестнадцать тебе просто нечего терять и ты живёшь одним днём и одной мыслью, в шестьдесят шесть ты точно знаешь, что жить вечно (и даже долго) ты не будешь и что терять тебе не просто есть что, а потерять можно вообще всё.

Некстати вспомнился вчерашний режиссёр, тоже активно говоривший о будущем и настоящем – спасибо хоть не заглядывая в бумажный текст. Впрочем, у него и текста как такого не было, сплошные наброски.
Режиссёр был горяч, молод и полон идей. Сперва он пару недель осаждал Домбовского назойливыми звонками – «Нам совершенно необходимо встретиться! Это будет новое слово в кинематографе! Прошу вас! В любое время!». Домбовский сам толком не мог понять, почему согласился на встречу – интерес, любопытство, желание узнать, что за новое слово в искусстве, ставшем частью жизни, и какая роль ему в этом уготовлена?
Во время встречи режиссёр носился вокруг бешеной пчелой, стараясь не то произвести впечатление, не то взять измором.

– Понимаете, ваши герои это прошлое, славное, красивое, но прошлое. Их мотивы чужие, переживания неясные, они – легенда. Безусловно, великая. Но легенды не могут жить здесь и сейчас. А современному зрителю нужны герои, живущие здесь и сейчас. Герои и злодеи.

Бумаги у режиссёра всё-таки были, и следующие полчаса Домбовский пытался вникнуть в сценарий, состоящий сплошь из перестрелок, похищений и финансовых махинаций. Самому ему по режиссёрскому замыслу отводилась роль какого-то совершенно беспринципного криминального авторитета, готового на любые мерзости даже не столько ради достижения собственной цели, сколько просто в силу возможностей.

– Это так вы меня видите?

– Я вас вижу кем угодно! И мир вас увидит кем угодно! Вы – лицо нашего кинематографа, и вы можете дать ему что-то принципиально новое, новый образ, новое видение в новом мире.

– На редкость поганый образ и видение.

– А я и не говорил, что приятный, – бешеная пчела внезапно перестала казаться бешеной, от восклицаний и размахиваемся руками не осталось ничего, – я сказал, что это образ нового мира. Который Шекспира воспримет как редкую экзотику, на праздник, раз в году, и не поймёт ничего. Которому нужно кино о том, чем он живёт. И которому важно знать, что даже Шекспир с Достоевским живут именно так. Что вообще весь мир живёт так. Что прошлое – это прошлое, а настоящее тоже есть, и не только у них.

«Вот сам и играй!» – хотелось крикнуть Домбовскому, потому что именно этот холодный тон, этот совершенно спокойный и даже уставший взгляд за очками вполне подходили не только революционеру в мире кинематографа, но и злодею без чести и совести.

– Вы, Филипп Михайлович, правда подумайте. Съёмки долго не продлятся, гонорар вполне достойный. Легендой вы быть не перестанете, но нельзя же быть только легендой? Они на то и легенды, что уходят в прошлое, а я предлагаю вам настоящее.

И Домбовский зачем-то пообещал подумать, а потом долго шёл домой и старался рассмотреть то новое настоящее, которое только и живёт криминалом, беспринципностью и желанием урвать лишний кусок, и ничего такого не видел. А на следующий день в Москву вошли танки.

Наверное, это и был тот новый мир, о котором говорил режиссёр. Мир, где нет ни минуты и ни метра спокойствия, где в любой момент может произойти всё что угодно. Где человек становятся толпой. Где люди погибают не от любви и не в поединке, а под танками, и не спасая родину, а потому что так сложилось. Где герой – тот, кто на танк забрался, а злодей – тот, кто безуспешно старается читать текст не сорвавшись.
Этот мир действительно не нуждался ни в прошлом, ни в легендах прошлого. Впрочем, настоящего ему тоже хватало с головой без всякого кинематографа.

Семизначный номер Домбовский набрал даже не сверяясь с записями, память до сих пор не подводила, и уж такую мелочь он запоминал с первого раза. После пары гудков включился автоответчик – конечно, адепт нового мира вряд ли пропустит происходящее, наверняка сейчас в самой гуще событий, потом вслед за криминальной драмой снимет политическую.

– Это Домбовский. Я обдумал ваше предложение и вынужден отказаться, – обрывать сообщение на такой ноте не хотелось, в конце концов, несмотря на расхождение во мнениях, никакой антипатии к режиссёру не было. – Уверен, ваше настоящее только выиграет от отсутствия легенд.

Положив трубку он не почувствовал ни капли сожаления. Шестьдесят шесть – не время себя ломать и переделывать, даже если всю жизнь только и делаешь, что вживаешься в чужие жизни. Не время переступать через себя и играть то, во что не хочется и не получается полностью верить. Время не разбрасывать, а собирать. Лучше оставаться легендой, которая может остаться в прошлом, чем разбившейся о настоящее.

[TVHC]

1992
Олег Шадкин, режиссёр, 52 года

Ре-сто-ран. Ты только подумай. Как тебя скрутила жизнь, старик.

Я усмехнулся и затушил сигарету о стену. Осмотрел фасад: на совесть сделали, не как в рюмочных, которые несколько лет были моей отдушиной. Там бывало, что и стекло пробивали чем под руку попадется, и сделанная на уроках труда табуретка оказывалась прочнее фанерной двери. Здесь небось даже никакого бедолагу не пришибет упавшей под утро буквой Ц с вывески.

Один из охранников деловито пошел в мою сторону - еще бы, какой-то лысоватый хмырь в свитере с орлом отирается. Что-то переспросил в рацию, поздоровался со мной по имени-отчеству, взбежал по крыльцу и пропустил вперед.

- Спасибо, Бэрримор.

В зале с модно подвязанными шторами сидели девушки с гипюровых платьях, и их замерзшие пальцы прятались в огромных ручищах их краснолицых спутников. Некоторые были совсем молоденькие и очень нарядные – будто отмечают с отцами отмену школьной формы.

- Добрый вечер, вы один? - из стайки официанток подскочила одна, с убранными в высокий хвост волосами и полной грудью.

«Нет, с мужчиной», - вертелось на языке, но ценой сломанного носа и двух выбитых зубов такие шутки жизнь научила меня не шутить. К тому же девушка была хороша - если встреча окажется неудачной, я бы не отказался увезти ее с собой. Я еще раз опустил глаза на ее грудь, и она повернулась так, чтоб я смог прочесть имя на карточке: Жанна.

- Столик на Сергея, на восемь.

Она провела меня в нишу возле окна, как раз так, чтоб я видел припаркованные джипы у входа и мокрый томительный снег. Скверно, но зато огорожено от остальных и с кожаными диванами.
Я заказал красного вина. Не в бокале - стакан, до краев.

- И себе возьми что ты там пьешь. А мне второй принеси, - я сунул в ладонь девушке две зеленые купюры и одним глубоким вдохом втянул в себя вино. Паршивое, хоть и дорогое.

В ресторане была сцена. Я обрадовался, что сегодня не пятница - наверняка бы пришлось перекрикивать пение. Хотя девочки на подтанцовках обычно радовали глаз: юные, голодные, пустоголовые и отчаянные. Одну из моих новых актрис, Наташку Журавлиные Ноги, я заметил пару лет назад как раз танцовщицей у какого-то смазливого парнишки. Он выступал на большой кино-попойке для своих, но кордебалет был намного лучше его туц-туц-музыки. Я недолго выбирал фаворитку, прямо скажем - не выбирал вообще, подошел к ближней. Выпитый мной коньяк добавлял ей прелести, она была как видение в оазисе: яркое, нечеткое, но очень нужное прямо сейчас. Представилась она, конечно же, не Наташкой.

- Каролина Кайф, - важно сказала она мне, с провинциальной грацией протягивая руку. - Певица.

Получасом позже в номере с видом на соседние окна она плескалась в душе и пела так мерзко, что я понадеялся: пусть она будет хотя бы гимнасткой. На полу некрасиво раскинулась сумка, выставив напоказ все свое содержимое. «Опередила хозяйку», - ухмыльнулся я и запустил руку внутрь. Блестящая помада, резинки для волос, студенческий. «Наталья Пушко». В медицинский поступила в прошлом году.

- Ты готов? - она выходит из ванной голая, и я готов.

Она снялась у меня в паре лент, которые так и не прошли дальше квартирных показов, и вела полгода «Утренней зарядки» на канале Останкино. Охотно демонстрировала бесконечные ноги, в титрах гордо называлась «Каролина Кастра», представлялась актрисой. Сейчас у нее второй муж, ротвейлер и неудачная подтяжка лица. Из публичной жизни - лишь интервью газете, настолько желтой, что я принял ее за солнце. Не зря Наталья постоянно прячется за темными очками.

Таких, как она, было немало. В прокуренных квартирах, где мы собирались еще молодыми и никому не известными, жадных до славы девочек всегда хватало. После первого концерта Витьки и 15 суток за хулиганство коридор его коммуналки превратился в очередь поклонниц. Такого успеха из нас не достиг никто. Много крутилось около Генки с его фотоаппаратом, да даже к Лешке бывало липли романтические дурочки, а он все антипартийные стихи писал, никакого воспевания локонов и васильковых глаз. А потом я поступил на кинематографический, и моя жизнь тоже закрутилась. У меня были женщины, которые всей душой хотели сниматься, были женщины, которых я снимал, были женщины, которым я врал, что обязательно сниму их, но даже не перезванивал, и лишь одну я страстно хотел снимать. Как иронично - она этого совсем не хотела.

Янка была непреклонной и металлически вежливой. Когда я сказал ей, что режиссер, в ее лице ничего не дрогнуло. Наверное, потому я на ней и женился. Замуж она тоже не хотела, и мои уговоры, ее отказы, наши срывающиеся на крик и страсть ссоры - все это кружилось в моей голове хороводом с привкусом спирта и воркутинских метелей. Даже ее фата была вся в снежинку - ледяная до свадьбы, ледяная и с кольцом на пальце. Но как я хотел показать в кадре ее инеистые ресницы и стылую синеву глаз, иглы пальцев и колкую усмешку. Она умела играть, камера ее обожала - но «я не снимаюсь у Шадкина». Мы развелись через века, но за окном ничего не изменилось, возможно, это был все тот же снегопад, что и в свадьбу. Но, будучи пьяным, я нет-нет да и набирал ее номер. Отвечал мужской голос, и я убеждал себя, что всегда разный. «Что аллокаешь. Дед Мороз», - фыркал я и до рассвета ловил лицом ветер.

Официантка принесла второй и третий стаканы вина - смышленая, я любил таких.

- Закуски за счет заведения, - и тарелку с сырами поставила. Я даже думал пригласить ее присесть, все равно Сергей с часто упоминаемой на страницах газет фамилией не торопился. Мне не было интересно, что он может предложить - в конце концов, мне звонили и из свежесозданного Роскомкино, и их я даже не дослушивал. А тут - чиновник из администрации, серию передач о новых властях хочет снимать, очевидное же «нет». Но мне было не с кем разделить этот вторник. К тому же, рождалась отличная байка: «пил я как-то с С. - ты слышал наверняка про него, чинуша местный», а на удивленные глаза и «да ладно п%$деть-то!» отмахиваться и пожимать плечами, а потом нехотя уступать уговорам.

Но официантка ловко увернулась - я проводил ее взглядом. Илона? Или Элла? Не модель, иначе бы уже подцепила здесь папика, еще пяток лет - и будет громовым голосом кричать на кухне, а посуду со стола сметать не крутым бедром, а всем неповоротливым телом. Но сегодня я ей любовался, и она обернулась посмотреть на меня. Улыбнулась, и никого не стало в зале ладнее ее.

Воркута дала мне многое и помимо одуряющей северной похоти. Именно этим краям я был обязан своей популярностью среди масс - «Дневники ГУЛага» я задумал, случайно встретившись с надзирателем Юрием Калигулой. «Меня все так называли», - говорил он и щурил глаза. Несмотря на взрывной характер и жесткость, голос его был как вздохи сожаления: горло обнимали бугристые шрамы. О белых тундрах помимо обжигающих женских касаний я помнил и вид чешуйчатых ладоней заключенных: рукопожатия - не по понятиям, пальцы в «перстнях», «бычья речь». Я обрастал знакомствами, которые Яне не нравились: охранники лагерей, начальники зон, авторитеты. Они смотрели ей вслед и золотозубо улыбались. У Пашки Якута были наколоты два примечательных перстня: один черный с белым напополам, второй шахматный. И, выпив, он показывал шахматным в сторону спальни, где Янка пережидала гостей: «Она тебя или выпьет и выкинет, или коронует». На самом деле, говор его был целиком феня и сибирские словечки, но мне не терпелось шелуху отбросить да поддакнуть. В последнюю нашу встречу он даже пожал мне руку - не зашкварно, мол. А я все узнанное далеко не убирал: имена и погоняла записывал, названия, направления. Копал архивы, давал на лапу, пролезал к «мы не принимаем» без очереди, пару раз на нож нарывался. Янку один раз около дома поймали, говорили: «не перестанет твой рыть - пожалеешь, что родилась», за сиськи помацали и отпустили. С тех пор я даже следов от нее не видел, остался лишь свернувшийся белый волос на подушке и мечты о том, как неподражаемо красива она бы была на восьмимиллиметровой пленке.

Потом случился крупный скандал, и меня уволили. Нехорошо так говорить о трагедии, но уволили вовремя: я закончил фильм «Надснежница» и почти с радостью сменил Воркуту на Норильск, а жизнь без Яны на Снежану. Почти все слушатели сейчас смеются - это ж разве перемены? А для меня между Воркутлаг и Норильлаг была огромная разница. Я уже знал, как ломаются жизни по обе стороны и понимал, как от своего интереса спрятать семью. «Мало тебе сюжетов, что ты к зэкам полез?», - качал головой старший из коллег. Спустя пару лет он положил мне на стол список из нескольких адресов: «Ты знаешь, что это». Помимо вечерних вылазок к сомнительным незнакомцам и подслеповатым архивариусам я женился и снял «Вихрицу» - вторую часть моей северной песни, саги о певице, влюбленной в родные, до ядра промерзшие земли, и голос ее так же высок и пронзителен, как арктический шторм. «Я не плачу, это снежная слепота», - говорит она в конце обоих фильмов, и я повторял ее слова одними губами.

Спустя пять лет в Ленинград я вернулся с опытом, который было не унести, и с памятью, которую было страшно хранить и еще страшнее стереть.

Я не могу воссоздать очередность событий в следующие несколько лет. Все казалось слишком простым, люди казались слишком читаемыми. Я пропадал в кабаках, влипал в драки, смеялся на набережной, глотая горстями снег, снимал на камеру и за деньги молоденьких женщин, заходил на подпольные чтения, чтоб допить початую бутылку и бросить в очередного автора, трогал двери рюмочных, чтоб навсегда запомнить падение. Я толком даже не помнил первые два брака. Я вынырнул из дыма и смешанного с коньяком шампанского уже будучи автором многократно награжденной ленты «Серо-серый» и женатым в третий раз. Меня часто спрашивают, как мне удалось протащить «Серо-серого» мимо цензуры, и я делаю хитрое лицо: секрет мастера! Потерять несколько лет – вот секрет мастера.

Официантка поставила передо мной две бутылки вина - я обратил внимание, что самого дорогого, хитрюга, - принесла штопор и чистый стакан. Мне уже не хотелось приглашать ее к застолью: в ее лице я видел голод и драму прошлых поколений, назревающую трагедию ее собственной жизни. «Только не рожай», - пробормотал я. «Простите?» - она улыбнулась так ослепительно, что мне хотелось прикрыть ее занавеской. Что ты делаешь, глупая, здесь так много безрассудно охочих мужчин, и сегодня они в туфлях и спортивных костюмах кормят тебя суфле с рук и одевают в полушубки, а завтра тебе РУОП позвонит. Я покачал головой: прости, показалось.

Знакомство с дочками стало первым шагом к «Родительскому собранию». Я не знал, о чем говорить со Златой и Риммой и как себя вести, да я даже не был уверен, видел ли я так близко детей до этого, но со всеми проблемами и бедами они бежали ко мне. Мне было страшно: даже с моими родителями я умудрился подростком попасть в криминал, не сделаю ли я в роли отца только хуже? Я наблюдал за ними и почти не давал советов, старался быть равным, а не смотреть свысока, и в ответ получал доверие. Дочки забавно строили фразы и смотрели на мир так, как я разучился в студенчестве, и иногда я ловил себя на мысли, что вот эта сценка и вот эта композиция идеально бы легли в кадр.

Первый выпуск «Собрания» мы снимали с двенадцатью детьми, и Злата с Риммой всегда были на площадке. Только спустя годы девчонки стали отсутствовать: дискотеки, вечера, «мы учим уроки», «мы встречаем рассвет». Знал я, конечно, как они гуляли, учили уроки и встречали рассветы, но это была уже Светкина головная боль. Я же радовался, что достаточно повзрослели Эдик и Робик, и я мог показать им, как расставить актеров, как создать атмосферу и как взять самую красивую картинку.

«Родительское собрание» держалось в эфире уже 15 лет. В этом году я решился: закрываем. И актеры выросли, и мои собственные дети фоном выросли, и я не был готов встречать проблемы с экрана в реальности. Я отлично знал, как говорить с детьми, какое ввернуть словечко и как повести себя - но это был язык друга, а не язык отца. Мы пели с подростками под гитару «С войны», «Актрису весну» и «Smells like teen spirit», передавали самокрутку и обсуждали «Бешеных Псов», но я не знал, как сделать из них человека. Я боялся, что однажды знакомый мне с детства ребенок ограбит ларек и с повинной придет ко мне. Я боялся, что кто-то полезет защищать девчонку и не рассчитает силы. Я боялся, что кто-то не решится заговорить и найдет выход во вдыхании клея. Я настолько боялся за «своих» детей, что предпочел сбежать.

Параллельно я снимал и фильмы: творческая тусовка не любит, когда ты пропадаешь. Память короткая, языки длинные. Пестрая череда перекуров, костюмов, сбитого дыхания и многочасовых съемок. Теперь можно было снимать многое: голое тело, гибнущие поселения, отчаяние, страх. Я превозносил все, что любил: секс, вредные привычки, зимнее солнце в панельках, скрип качелей, синеву и жженые спички подъездов, дермантин утренних автобусов, запах первой мимозы, гитаристов в подземках. А пока критики ругали меня на чем свет стоит, не вылезал из архивов. Пыль, бюрократия, хамство - что еще нужно, чтобы понять тщетность замысла? Я ругался, платил штрафы, напивался по вечерам от бессилия, ломился на приемы к вышестоящим, встречался со скрывающимися, напивался по вечерам от горести, получал угрозы, получал похвалы, получал сочувствия, напивался просто так, сидел над бумагами, сидел над бумагами, сидел над бумагами... «Дневники ГУЛага» вышли, высосав из меня все то живое и светлое, что оставалось. Я беззвучно смеялся на кухне, разрывая уже не нужные сценарии и наброски на мелкие куски, а в соседней комнате Эдик тихо бренчал на гитаре: «В этой стране не принято плакать, Здесь каждый день выпускается столько Войной закалённого сталепроката, Что сталины хватит надолго». «Под такую музыку можно только ссать в подъездах», - сказал я сыну. «Ты давно выходил? Там так и есть», - ответил он.

- Вам что-то еще принести? - появилась официантка, и рядом с ней я увидел своего собеседника.

- А вот и Сергей, - сказал я, а краем глаза следил: протянет ли руку? На тыльной стороне кисти - едва заметна наколка «восход» и совсем нечитаемые буквы СЕВЕР. Протянул, поздоровались.

- Мне как обычно, - бросил он. - И графин водки.

- И мне повторите.

Таких, как этот Сергей, я обычно не замечал. Это для смертных они что-то решают, для меня он никчемен в кадре и обременителен вне его. Так ли я был прав отдать вечер вторника ему? Но сведенные татуировки интриговали.

- За что сидели? - рискнул я. Он махнул рукой, мол, пустяки, и штрафную рюмку пропустил.

Принесли еду, и я подумал, что официантка (Женя?) заслуживает как минимум чаевых.

- А вы смотрите кино сами? - вдруг спросил он.

Я немного опешил. Может, это была хитрая тактика, а может, и показная бесхитростность, но так издалека разговор начинали нечасто.

- Мне очень из нового понравился «Основной Инстинкт», и героиня там просто конфетка, - продолжал он, успевая при этом и есть, и подливать себе еще. - Или вот «Чужой 3». Вы смотрели? Или не нравятся ужасы? К слову, можно на ты?

- Любишь сильных женщин, - усмехнулся я. - Мне ближе «Телохранитель». Там эмоция, там навзрыд. Там музыка.

- Ты из той школы, которая еще сердцем, - улыбнулся Сергей. - Я это заметил по «Родительскому собранию». Много тепла. Ты, наверное, и в своих детях души не чаешь?

- Если честно, то не сказал бы, - я вертел в руках стакан. - Дети чертовски сложные штуковины, и с ними интересно играть в героя, пока они не твои. Вот и я - с чужими смог, а свои как получится.

- Дочь в ярких лосинах и сын с расстроенной гитарой?

- Бери выше! Две дочери! И два сына!

- С лосинами и гитарами?

- С лосинами и гитарами!!

Мы чокнулись и выпили до дна.

- Мои точно такие же.

- ГрОб небось поют?

- Да за%№али! Как будто это их боль, ей-богу.

- Мой, представляешь, «прямо из детства в лабиринты заводов» поет.

Мы хохочем, и официанток становится вдвое больше.

Сергею нравится новый «Аквариум», но он совсем не понимает «ДДТ» и осуждает сына за «Нирвану», и он со мной в кровь грызется за поэзию Гребенщикова. Когда мне приносят еще стакан, Сергей кидает в него мякиш: «Она крестила его Соленым хлебом и горьким вином».

Потом он становится неожиданно серьезным. Рассказывает, как из такого же мякиша лепил молящиеся фигурки, каждой делал свое лицо, пересчитывал. Чем больше фигурок – тем меньше сидеть. Низкое и редкое солнце играло с ними по-своему, превращало их улыбки в оскалы, а нахмуренные брови – в камуфляж, а тени сплетало в пятна, по которым гадали, насколько терпимым будет день.

- И сколько же ты их сделал?

- Несколько сотен. Даже если ноги после работы не держали – лепил. Боялся с ума сойти, отупеть, а они будто спасали меня, тянули своими ручонками.

- А потом? Забрал их? Раздарил?

- Скотина разбил их все. Ворвался со шмоном, как зверь. Орал, сокамерника избил. А потом одним махом рррраз и все мои мечты о свободе расколотил. Будто в колодец сбросил.

Мы молча синхронно выпиваем.

 За окном идет тот же вытягивающий кишки серый снег. Мы много говорим о будущем. Сергей рассказывает, как чудом через знакомых попал в Финляндию и там пытался стереть свое прошлое. Я вспоминаю, как одна ледяная женщина навсегда осталась со мной.

Когда мы прощаемся, я говорю Сергею «да», и он благодарно кивает:

- Я верю в людей.

На следующий день я за бесценок беру на книжном развале у дома «Книгу прозы» Бориса Гребенщикова и иду в сторону Ленинградской, точнее, Санкт-Петербургской администрации.

 А в голове все крутится одна дурацкая песня:

Кубический метр чистого воздуха,
 Своеобразная поэзия лозунгов,
 Квадратные дюймы общей жилплощади,
 Плечом к плечу — в бесконечную очередь.

[TVHC]

1992
Борис Куницын, архитектор, 63 года

Мы говорим «сооружения», а не «дома», считая, что новый город должен преодолеть понятие индивидуального дома.

Я всматривался в лицо города - почти родное, знакомое с юности. Мне уже 63. Москве - почти 850. Как же сильно мы изменились с момента первой встречи. Я отмечал в Любимой неуместные украшения, за которыми пряталась настоящая красота, возрастные щербинки и глубокие морщины новых дорог. Но я видел и стройные линии зданий, уверенный свет мудрых окон; под вековыми крышами дремала история и прятались властные руки. Это ничего, что сейчас улицы перекрыты палатками, дворы заражены гаражами-ракушками, болячки куполов утыкаются в пигментные пятна торговых центров, а вместо румян гербов налеплена броская реклама. У всех бывает переходный возраст. Он проходит.

"Ну здравствуй", - сказал я и погладил стекло. Москва приветственно мигнула огнями на востоке.Было что-то особое в том, чтобы видеть в Ее облике и свои заслуги. Вот эту бородавку старого рынка удалил я, оспины входов в метро замаскировал я, эффектный изгиб моста протянул тоже я. Горделивый разворот зданий на Калининском проспекте, строгое зеркало Кремлевского дворца съездов, облачный мрамор "Горьковской", волны среднего нефа "Ленинских гор" - все это я подарил своей Любимице и хотел подарить много больше. Конечно, я встречал критику. Были те, кто называл ресницы домов-книжек вставной челюстью. Но Москва на каждый праздник взмахивала ими, и в них светилась любовь, а не усталость. Ради этого взгляда я готов был осыпать Ее самыми изысканными из сокровищ, что могу создать.

Москва Новодельная была по-подростковому пестрой, хотела быть крикливой и модной, примеряла на себя чужие образы. Я хмурился, когда слышал в связке фамилии "Лужков-Церетели", и тщательно отслеживал, куда тянется типовая застройка и куда падает взгляд настроенных на эклектику "творцов". Все равно что строгий отец, я хотел сохранить белизну Ее стен, камерность площадей, стать башен. Я рифмовал мои работы с эмоцией города, а новые формы вписывал в исторический облик с хирургической аккуратностью. Пару лет назад меня звали на воссоздание Храма Христа Спасителя - я разорвал все письма и с проклятиями сбрасывал телефонные звонки. «Кто, если не вы?», - слышал я на встречах с коллегами как бы невзначай сказанное и сразу же переводил разговор. Закладной камень возвели без меня - и я выдохнул, что рядом с местом стройки не было выверенного мной ансамбля.

Но звонков и писем становилось все меньше. Я старел, а главный подарок Красавица так и не получила.

Идею делового квартала я предложил меньше года назад – на заседании Союза архитекторов то ли еще СССР, то ли уже России. Волновался, как при приеме в пионеры не волновался. И не так смены власти боялся – сколько их уже было на моем веку, - как отказа. Нечасто бывало такое, чтоб я, Заслуженный архитектор, Почетный строитель, как несеймостойкий дом себя чувствовал. Ряд коллег сразу покачали головой: сумасшедший, мол, зачем нам такое новаторство. Но момент был подходящий: я чуял ветер перемен – он громко хлопал форточкой в курилке и раздувал пепел.

Я помнил, как одурманили меня небоскребы Соединенных Штатов. Я стоял, задрав голову и смотрел, смотрел вверх, мешаясь спешащим людям. Меня толкали, а я даже не замечал, не то что не извинялся. Где-то на высоте, в очерченном геометрией небе, летели птицы, и человек смотрел на них как на равных. Каждый квартал, несмотря на галстуки и портфели, был как огромный стакан с небом, и я пил его и не мог напиться.

Я понял: нельзя черпать вдохновение в прошлом, время, как и облака, утекает слишком быстро.

Я рисовал весь вечер. Тушь ложилась на бумагу с привычной послушной мягкостью. Ромбы оконных переплетов, выверенная череда точек, двойная тонкая черта внутренних перекрытий. Сначала линии привычно тонкие и прямые, а потом я отпускаю вожжи – и по листу летит первая кривая: вид спереди я заключаю в круг. Схематично-воздушный вид сбоку – и тоже в круг. Землю закрасить сплошным черным. Чем плотнее почва, тем воздушнее выглядит постройка. Видимая хрупкость «ножек» и изящный изгиб «тела», а внутри прочный скелет. Хвост прячется под землю и становится одним из коридоров метро. Центр композиции я набросал почти классическим чертежом, лишь добавил акцентов красным.
Это был он – горизонтальный небоскреб, который я мечтал, как диадему, возложить на голову Избраннице. Моя поэзия, мое искусство.

«Добро» на постройку я получил неожиданно. "Почему бы и нет", - говорило движение плеч, как будто бы речь шла о печенье к чаю, а не о мечте моей жизни. Росчерк на бумаге - и твори что хочешь.

Я нарисовал план из четырех разных небоскребов, которые вместе выглядели футуристичной скульптурой. Это уже не было диадемой, скорее – диковинной брошью, призванной оттенить благородную красоту.

Я долго смотрел на карту, и мой взгляд раз за разом приковывался к московскому сердцу. «Здесь», - сказал я и обвел заброшенную промзону около «Экспоцентра».

Я снова рисовал. Синей тушью – тончайший узор деревьев и схематичные волны на Москва-реке. Черной – полупрозрачный скелет небоскребов. И красной, уверенной – мост. Тот самый мост, который станет подарком на юбилей Красавицы.

[TVHC]

1993
Надежда Богоуславская, певица, 39 лет

Люди, таки я на вас удивляюсь! Ви хотите все, все сразу, и все сразу бесплатно!
Из Цитатника Одесской Тетушки

Легкий скромный макияж, так отличающийся от сценической боевой раскраски, неброское легкое платье – без пайеток и модного принта, скромные серебряные кольца вместо ярких пластмассовых клипс – эпатажная Надин отдыхает, уступив место сдержанной и элегантной Наде.
«Остановка Лукьяновская». Люди играют в извечные пятнашки, выходят-заходят-суетятся, создают толкучу, как всегда происходит на остановках у метро и рынков, а Надя едва ли не подпрыгивает от нетерпения. Совсем чуть-чуть, ещё пять минут – и она дома.
Тело легко балансирует, подстраивается под бодрый ритм трамвая.
Не падать в транспорте, пробиваться сквозь толпу, безошибочно находить нужное направление - обязательные навыки уроженцев столицы. Когда-то очень давно, в одной из прошлых жизней,  она подсмеивалась над растерянным Гришей - он боязливо запрыгивал на ступеньки эскалатора и вцеплялся в поручни, боясь упасть. Она называла его «горным газелем», а он почти по-настоящему обижался на подтрунивание.
Подумать только, больше двадцати лет прошло, четыре жизни позади. Да, точно, а ведь хорошее название для биографии. «Четыре жизни Надежды». Или нет, лучше «Вера и любовь Надежды»? Надо спросить у Алекса, любят ли читатели каламбуры.

А вот и нужная остановка. На углу разместился киоск с мороженым и Надя, повинуясь порыву, предает диету. «Крещатик» или «Каштан»? Или кофейное в стаканчике? Побеждает «Крещатик», шоколадное и в шоколадной же глазури – почти забытый вкус.
На лавке у подьезда пусто. Надя оглядывается, ест мороженое, прислушивается. Как странно. Дом тот же, двор тот  же. Окна другие, занавесочки на них новенькие-цветастые; на знакомой площадке играют чужие  дети. Две девчушки обсуждают «секретики» и расплачиваются подорожником за покупки в кукольном магазине, а мальчишки с увлеченным видом сортируют коллекции фантиков, пытаясь выгодно обменять «Бугатти» на «Понтиак».
Надя смотрит на окна когда-то родной квартиры и чувствует, как к горлу подкатывает ком, а сладкий шоколадный пломбир становится горько-солёным. Последний раз она была в этом дворе двенадцать лет назад, прилетела повидать бабушку. Хорошо, что успела попрощаться. Бабушка лежала в постели такая сухонькая, хрупкая, и руки ее были похожи на тонкие  птичьи лапки. Она гладила Надю по плечам, по лицу, и говорила что-то ласковое, а у Нади туманилось в  голове от запаха лекарств, сухой лаванды и накрахмаленного постельного белья.
Бабушка ушла, просто угасла. В комнатах деловито засуетились родственники, все что-то говорили, сочувствовали, прикрикивали, раздавали указания, накрывали столы. Надя кивала и покорно ела коливо, пила узвар и снова кивала, отвечала на бесконечные вопросы о том, как ей живется там, в далекой Америке. А потом квартира резко опустела. Деревянный орел строго смотрел с вершины серванта, смешные рыбки-рюмки игриво кружились на хвостах вокруг почтенной рыбины-графина, на полках стояли знакомые тома Ильченка, Остапа Вишни, Гринченка. Юная мама улыбалась с портрета-дощечки -  отец когда-то увлекался выжиганием по дереву. У мамы была красивая улыбка – жаль, что Наде не довелось ее увидеть. Но бабушка заменила ей маму...

А потом они с отцом пили на кухне коньяк и разговаривали. Общая утрата объединяет, отец оттаял и приглашал Надю в гости, просто видеться, хоть иногда, она обещала и искрене верила, что будет приезжать чаще – но потом снова все закрутилось, дела, дела, дела, а перелеты такие долгие и времени вечно не хватает, и вот двенадцать лет прошло. А если бы не Алекс – она бы и не приехала. Но этот хваткий продюсер умеет убеждать, она поддалась его очарованию и согласилась.
Две недели гастролей позади, концерты каждый день; Алекс не обманул – российская и украинская публика просто обожала Надин, залы были переполнены, люди подпевали, подхватывали слова, встречали каждый выход криками и аплодисментами, требовали «на бис».
Так странно получилось. Она связывала с Америкой столько чаяний, мечтала добиться признания, заьыть горькое прошлое, оставить позади все утраты и рухнувшие мечты. Страна сбывающихся надежд, страна возможностей - но там она стала лишь одной из многих. Да, ей грех жаловаться – у фирмы Грегори дела идут просто отлично, у самой Нади есть и работа, и свой круг почитателей.
А главное – семья. Любящий муж, прелестная дочь – выстраданное счастье, четвертая попытка, оказавшаяся успешной.
Наверное, не зря отец, когда сердился, называл её попрыгуньей-стрекозой.
Никогда она не боялась бросить все и окунуться в новое, резала по-живому, не жалея.
"Четыре жизни Надежды" -  даже не просто биография, а и хороший бы сценарий получился.
Глава Первая. Наденька Найман. Любящая бабушка, суровый отец, домашняя библиотека, пианино, сольфеджио. Гриша, первая любовь, побег в Кисловодск, переезд в Ереван,  Павлик и Олежка – сыночки, бедные мальчики, слишком слабая мать вам досталась, покойтесь с миром.
Глава Вторая.Надя Богоуславская. Витя, вторая любовь, второй брак, эмиграция, Брайтон, ресторан, надежды и мечты, русский район, ностальгия.
Глава Третья. Надежда Хирш. Стив, третья попытка, достаток, сытость, ссоры, депрессия, котировки, баррели нефти, фьючерсы и опционы.
Глава Четвертая. Надин Пристли. Грег, четвертый брак, Лос-Анджелес, уважение и согласие, "Дорогая, я дома!", малышка Фейт – вот оно, счастье, выступления, альбом первый, альбом второй..
Растаявшее мороженое капает на руки, но Надя этого не замечает.
Что дальше? У Алекса есть хватка, он уверен в себе и уверен в Наде.
«Эй, Надя-Надежда-Надин, «комбинашки» давали по шестьдесят концертов  в месяц, а твои песни здесь любят не меньше, смотри, даже раскрутка не требовалась - как-то сами они просочились в народ, полюбились. Ты будешь королевой эстрады здесь, Надин. Решайся!»
Но как же Грег? Он не захочет переезжать. А Фейт – каковов ей будет здесь? Такой стресс для ребенка...Но дети – гибкие и быстро приспосабливаются. А полные залы, а люди, скандирующие твои имя и подхватывающие твои песни – это же наркотик, это так сладко, так трудно отказаться...А в Лос-Анджелесе – снова просто одна из многих.
Но там – благополучие и стабильность, а здесь – неуверенность, разруха, люди, жаждущие всего и сразу, люди, еще не понявшие, что счастье – оно не в изобилии всего и вся. И стрельба, и грязь, и борьба за власть, и бабушки с "кравчучками", и уставшие женщины с посеревшими лицами, и растерянные мужчины, не знающие, как выживать, и цепкие ребята, знающие это очень хорошо. Она читала новости, слушала рассказы родственников - и ужасалась,  сначала даже страшновато было приезжать.
Или таки плюнуть и решиться? И выкинуть из сумочки «Клинекс», вложив «Руту», заменить липстик на губнушку, есть гречку вместо сладющих «Лаки Чармс», котлеты по-киевски – вместо бифштексов...Выкупить  старую квартиру, проданную отцом....
Нет. Надя  отгоняет мечты, вытирает липкие руки. Стрекоза устала прыгать. Сеанс ностальжи закончен. В бумажнике у нее семейное фото, дома ждут Грег и Фейт. Она получила свою славу, свою дозу адреналина  - и хватит. Пора возвращаться.
Вечером Алекс будет очень расстроен её ответом.
А прямо сейчас она купит хороший коньяк и поедет в гости к отцу.

[TVHC]

1994
Олег Волков, журналист, 25 лет

- Сволочи! Они убили Ллейна!

Что-то громыхнуло в подсобке, и перемазанный пылью Мишка выглянул из нее.

- Что там у тебя случилось?
- Представь, эти животные напали на Штормград и убили короля Ллейна!
- Твою мать, ведь хотел посмотреть, но отвлекся на тюнер.
- А что с ним? Передача не сорвется? Еще 100 баксов мы так быстро не найдем.
- Это у тебя надо спросить насчет передачи. Игра-то как, есть о чем рассказать?
- Игра очень клевая, не обманул Серега.
- А что у нас дальше?

С сожалением оторвавшись от игры (хотелось еще раз пройти, теперь за орков), я аккуратно взял следующий диск и, стараясь не дышать, начал вскрывать упаковку.  Мы не могли себе позволить терять залог в 500 долларов, да и другой магазин с таким сговорчивым продавцом найти будет непросто. Повезло, что Серега сам дико тащился по компьютерным играм и смотрел наши передачи. Но кто знает, как бы повел себя он (или его начальство), верни мы диски, по которым заметно, что их уже открывали. Словом, я разрабатывал пальцы.

- Тебе можно уже сейфы вскрывать, угорал Мишка.

Ассистентка Леночка ворвалась в нашу комнатушку, бахнув на стол пачку писем.

- Это вам вот пишут, читайте. Не понимаю, кто вас смотрит. Вы ведь каких-то чертей там в компьютере стреляете?
- Ну что ты, все гораздо серьезнее, спасаем Объединенную Аэрокосмическую Корпорацию.
- Чиво?
- Пойдем, Леночка, кофе попьем. Я тоже этому чуваку завидую, ему платят за то, что он играет в игры, причем, заметь, платят больше, чем мне за монтаж документальных фильмов о науке и искусстве.

Приобняв Леночку за плечи, Мишка вывел ее в коридор, а я вернулся к своей ювелирной работе. Чертей... А ведь и впрямь, все началось с Дума и Вольфенштейна. Я тогда просто офигел, да и Мишка был впечатлен. Идея сделать про игры передачу пришла мгновенно! Дальше были сплошные чудеса: и руководство согласилось попробовать, и Мишка смог добиться записи видео с монитора без мерцания, и, кстати, чудом нашлись 100 баксов на тюнер, и что самое невероятное - передача понравилась. Нас смотрели, нам писали, о нас говорили. Все были довольны, кроме мамы, которая упорно считала, что я маюсь ерундой, "не то что Мишенька, бери пример". Я вставил диск в дисковод и погрузился в другой мир, Мир Равновесия.

- Это ты кто?
- Позвольте представиться, Эдгар Рони Фигаро, король и донжуан, одинаково искусно владеющий словом и дрелью.
- Донжуан, хех. Это я еще по тому фильму понял, что ты донжуан.
- Иди нахрен, чел! Сколько раз тебе повторять, что это было не порно, а дипломная работа, высокое кинематографическое искусство!
- Конечно-конечно, искусство. Стой, мы ж планировали сегодня снимать передачу по другой игре?
- Точно!

Извлекаю диск, не сдержав вздоха облегчения от того, что он не поцарапан, достаю другой.

- А тут что надо сделать?
- Спасти принцессу.
- Но у нас уже был выпуск про сантехника??
- Это другое, Мих, смотри.

 Бац! Принц приземляется на каменный пол темницы, решетка с лязгом опускается за ним. Направо, вниз, потом налево, осторожно, яма с лезвиями, нажать на плиту, поднимающую решетку, вперед, быстрее и выше. Время пошло!

[TVHC]

1995
София Свешникова, ученица 7 класса «Г», 12 лет

3 апреля 1995
 Дорогой дневник!
Как я рада, что ты есть у меня и я могу с тобой делиться! Ты не представляешь, что сегодня сказала Ирина Владимировна! Мы в мае поедем в Ленинград!!! Точнее, в Санкт-Петербург. Ура, ура, ура!!! Всем классом! Я очень-очень-очень хочу туда поехать! Ваня же ездил в позапрошлом году. Родители же смогли накопить денег ему на поездку. Неужели мне не накопят?! Учительница сказала, что поедем в начале мая. Так что еще есть время накопить. Я еще хочу походить с ребятами с двора. Они бутылки собирают и сдают в пункт приема. Может, меня возьмут в свою компанию – так у меня будет немного еще карманных денег, на которые я смогу купить что-нибудь.

4 апреля 1995
Ура!!! УРА! УРА!!!!!!
Я поеду в Ленинград!!! Поеду, поеду!!! Папа сказал, что он как раз у него на заводе срочная-срочная работа, что-то там с чертежами и ему заплатят побольше. И я смогу поехать! Ура, ура, ура!!!

5 апреля 1995
Привет, дневник.
Коля из 35 квартиры показал, куда они сдают бутылки. Было немножко стыдно ходить по дворам и искать их, но зато у меня уже есть немного денег, хотя бы на мороженое. Но я еще завтра пойду. И послезавтра. Коля сказал, что если ко мне будут приставать ребята из других дворов, чтобы я сказала ему, и он с ними поговорит. Он такой хороший!!!

9 апреля 1995
Привет, дневник!
Я так уставала, что не писала. Прости, пожалуйста! Просто после школы я бежала собирать бутылки, а еще мне надо было в музыкалку. А еще я чуть не забыла прочитать книге по лит-ре. В, общем, у меня совсем-совсем не было времени. Прости!
Я так жду мая! Скорее бы уже поехать в Санкт-Петербург!

13 апреля 1995
Привет, дневник!
Представляешь, Ирина Владимировна сказала, что Чертков и Торопов не поедут, потому что она видела из курящими за школой. Она сказала, что не хочет позориться, поэтому их не возьмет. Светка сказала, что мама Торопова приходила после уроков и говорила с учительницей целый час. В итоге Игорь все-таки поедет. Я, конечно, не очень рада, потому что они оба те еще придурки. И еще мой портфель как-то закинули в туалет мальчиков. Но ладно уж. Ведь главное, что я-то поеду! Ура!!!

16 апреля 1995
Дорогой дневник!
Как хорошо, что ты у меня есть, потому что мама сегодня сказала, что ей уже надоела моя болтовня о Санкт-Петербурге, что я только о нем и говорю. А папа добавил, будто я и после Ванькиной поездки не умолкала об этом городе. И видимо, после моей поездки я их вообще заговорю. Но как они не понимают, что это моя мечта?! Я так хочу увидеть Эрмитаж, и Медного всадника, и Невский проспект, и как разводятся мосты. Ирина Владимировна сказала, что мы и на развод мостов сходим. Представляешь?? А их ночью разводить будут. Ночная экскурсия! Может, даже на кораблике! А представляешь, если нас повезут смотреть на это на крейсере Аврора?! О, это будет восторг!!! Кстати, а в мае уже будут белые ночи? Ах, мой любимый дорогой дневник! Я так жду мая! Осталось всего две недели, но мне кажется, что время все тянется и тянется и тянется.
Кстати, представляешь, Ваня сказал, что тогда, когда он ездил, маме пришлось отказаться от покупки нового зимнего пальто. А оно у нее было совсем старое и уже почти не грело. Я вот думаю, смогла бы я отказаться от своей мечты, если бы маме опять было нужно новое пальто. Хорошо, что теперь у нее есть! А все потому что им вроде перестали задерживать зарплату. Мама сказала, что весь их инженерный отдел устроил забастовку  для этого.
А еще я уже насдавала бутылок на целых 10000 рублей! Наверно, на следующей неделе не буду успевать их собирать, потому что будет много контрольных, а мне надо готовиться. Папа сказал, что если я получу хоть одну двойку, то никакого Ленинграда не увижу.
Вот еще! Как тебе больше нравится, Ленинград или Санкт-Петербург? Мне больше нравится второе название. Оно такое красивое и величественное, как и сам город! А родители все называют его по-старому, говорят, что никак не могут привыкнуть.

19 апреля 1995
Здравствуй, дневник.
Ты не поверишь, но Ирина Владимировна сегодня сказала, что мы поедем через Москву. И всего нам ехать почти двое суток.
А еще мы увидим площадь Трех вокзалов, потому что там мы будем садиться на поезд до Санкт-Петербурга.
Ураа!
А еще сегодня папа приходил в школу и сдал деньги за меня на поездку. Я хотела сама принести, потому что уже взрослая, но он сказал, что не доверит мне такую сумму, и вообще, мало ли что случится. Думаю, тут он прав.

23 апреля 1995
Дорогой дневник!
Я заранее извиняюсь, что на следующей неделе буду очень мало писать, потому что у меня будет мало времени. Оказалось, к поездке нужно много всего приготовить и даже купить. Например, мама сказала, что мне нужен новый рюкзак, потому что те, которые есть у нас - страх, ужас и позор. Так что мне купят новый, но уже предупредили, что оторвут мне голову, если я его порву или потеряю.
На всякий случай пишу список того, что нужно взять:
1) джинсы (те, которые мне купили перед Новым годом)
2) кофта красная с люрексом
3) кроссовки
4) резиновые сапоги (я не хотела их тащить, но папа сказал, что там может быть дождливо)
5) сменные трусы и майки
6) оранжевые лосины
7) черную юбку (короткую)
8 ) голубой свитер
9) дождевик (это тоже папа сказал, хотя я все равно возьму еще зонтик)
10) “Войну и мир” (буду читать в поезде)
11) конечно, тебя, мой милый дневник!!!

26 апреля 1995
Милый, милый, милый дневник!
ЭТО КАТАСТРОФА!!! Я сегодня проснулась с ужасным кашлем!!! Мама сказала, что если он не пройдет до выходных, то я никуда не поеду. Поэтому сегодня я, наверно, час дышала над картошкой. И согласилась на банки, хотя я их ненавижу!!! А еще мне в носки мама засунула горчичники. И приготовила мерзкую смесь из меда, лука и сахара. ФУУУУ!!! Но я ем, потому что бабушка сказала, что это очень эффективное средство от кашля. Да я бы змею поцеловала, если б это помогло мне быстро выздороветь, а ты знаешь, как их боюсь!!!

27 апреля 1995
Сегодня была температура. Весь день плачу!!!

28 апреля 1995
Привет, дневник!
Сегодня звонила Ирина Владимировна. Мама с ней долго разговаривала. Учительница сказала, что если я не поеду, то деньги будет вернуть очень трудно. Родители решили, что я все равно поеду, но мне дадут с собой целую аптечку с лекарствами и ту мерзкую смесь. Мама сказала, что Ирина Владимировна обещала проконтролировать, что я буду принимать все, что нужно.
Ура!!! Я все-таки поеду!

30 апреля 1995
Привет, дорогой дневник!
Я еду в поезде!!! Моя мечта почти сбылась! И даже то, что сегодня девчонки почти целый день слушали на магнитофоне Губина, не испортило мне настроения! Не люблю Губина. Но Светка все равно моя подруга, хотя сегодня она почти на весь вагон орала его песни, потому что у него день рождения. Идиотизм, конечно.
А я начала читать “Войну и мир”. Это даже интересно. Только части про войну мне не нравятся. И то, что очень много написано на французском.
Уже завтра мы будем в Санкт-Петербурге!!! Ура!!!

1 мая 1995
Дорогой дневник!
Это потрясающе!!!!! Мы сегодня утром приехали в Санкт-Петербург!!! Здесь так красиво! Даже Московский вокзал очень красивый! А на площади огромный обелиск. А еще нас заселили в настоящую гостиницу! Как совсем взрослых! Она тоже очень красивая, но без всех этих загогулин, как на многих старых домах, а по-современному красивая!
А еще мы сегодня гуляли по Невскому проспекту. Он тоже очень красивый. По нему ходит так много людей! Кажется, у нас во всем Миассе нет столько человек, сколько ходит по Невскому проспекту.
И мы ходили в Летний сад. Там есть пруд, в котором плавают настоящие лебеди! И мы кормили их хлебом! И ходили на Марсово поле, там смотрели на вечный огонь. Само Марсово поле мне не очень понравилось. Ну огонь и огонь, но вокруг поля очень-очень красиво! Кстати, не могу понять, почему “поле”. Я бы назвала “Марсова площадь”.
Еще девчонки сегодня ходили на Апражку. Так называется большой рынок на Садовой улице. Там можно накупить всяких шмоток. У меня мало модных вещей, но лучше я куплю себе еще несколько кассет с какой-нибудь хорошей музыкой и обязательно надо купить сувениры маме, папе, Ваньке, бабушкам и дедушке. И тете Гале, наверно, тоже надо, хотя она и противная. Но папа говорит, что она хорошая, просто у нее тяжелая жизнь. Ладно, куплю ей какой-нибудь совсем маленький сувенирчик. А еще я хочу покупать себе по открытке в каждого места, в которое мы пойдем или какое увидим. Ну из самых главных. По-моему, это отличная идея! Хорошо, что родители мне дали еще немного денег собой, потому что тех денег, которые я заработала на бутылках, мне бы не хватило.

4 мая 1995 года
Милый, милый, дневник!
Прости, что не писала тебе эти дни! Просто у нас столько всего интересного и так много экскурсий, что у меня к вечеру просто не остается сил!
А за это я тебе расскажу свою маленькую тайну! Я очень хочу найти здесь магазин игрушек, в котором будет продаваться настоящая Барби! Тогда я стану самой счастливой в мире! Но нас не водили ни в какой игрушечный магазин. Я очень надеюсь, что мне такой все-таки попадется? Только, дорогой мой, любимый дневник, никому-никому не рассказывай! А то еще подумают, что я как маленькая.
Сегодня мы ездили в Петергоф! Это самое грандиозное зрелище на свете! Я купила себе открытку с Большим Каскадом. Это такой большой фонтан, вернее даже не один. Там и лестницы, и грот, и огромная золотая статуя Самсона, который разрывает пасть льву. А еще там есть фонтан с уточками. Если кинуть монетку ей на спинку, то обязательно туда вернешься еще. Я, наверно, монеток 12 извела пока не попала. Я обязательно туда вернусь!!!
А еще мы катались ездили на метро!!! Это так здорово! Так очень красиво, и чисто, и вкусно пахнет. Девчонки так визжали, когда запрыгивали на эскалатор, а мне было совсем не страшно. С разу нормально встала. Кстати, Светка вообще чуть не упала, балда.

5 мая 1995
Дорогой дневник!
Сегодня мы ходили на Троицкую площадь смотреть на Троицкий собор. Он очень красивый, у него голубые купола с золотыми звездами. Он такой большой, что рядом с ним чувствуешь себя совсем крошечной. Конечно,  купила открытку с его фотографией!
А потом девчонки отпросились у Ирины Владимировны походить по Троицкому рынку. С нами пошла мама Торопова, чтобы с нами ничего не случилось. А, я совсем забыла, что она тоже с нами поехала, потому что одна учительница с нами может не справиться.
Так вот. На рынке мне не очень понравилось. Шумно, очень много людей, все толпятся, ругаются. У мамы Торопова (кстати, ее зовут Елена Ивановна) чуть не срезали сумку, представляешь!!! Хорошо, она вовремя схватилась за нее. А тот мужик убежал, мы даже рассмотреть его не успели. А еще там сидел какой-то дядька. У него стояла коробка, а на ней три стаканчика.Он быстро менял эти стаканчики местами. Если угадаешь под каким стаканчиком стеклянный шарик, то выиграешь 1000 рублей. Только надо заплатить 300 рублей за 3 попытки. Светка хотела поиграть, но Елена Ивановна ей запретила. Она сказала, что это лохотрон. Мы видели, как какая-то тетка выиграла аж 5000 тысяч, но мама Торопова тихо нам шепнула, что это подставная. Я и не знала, что так бывает. У нас в Миассе я такого не видела.

6 мая 1995
Привет, дневник.
Завтра мы уезжаем. Мне так грустно от этого. Я полюбила Санкт-Петербург. Теперь я буду еще лучше учиться, чтобы поступить здесь в институт! Потому что я очень хочу жить здесь. Не думала, что можно полюбить город, но он настолько прекрасный! Сегодня мы гуляли по Дворцовой набережной, и я гладила гранитные парапеты, мысленно им говоря, как мне здесь нравится. И благодарила за то, что дышу этим воздухом, вижу Неву, благодарила за то удовольствие, которое получила гуляя по Эрмитажу и Петропавловской крепости. И вообще за всю эту поездку.
Сегодня вечером мы поедем на развод мостов. На кораблике нас катать не будут, но мне все равно, потому что это и так потрясающее событие.
А еще я хотела написать, что иногда мне становилось сегодня грустно, потому что гуляя я замечала, как много мусора валяется на улицах. А на улицах поменьше, где дворы-колодцы жутко воняет мочой. И много бомжей, у каждой достопримечательности или храма стоят попрошайки. Я говорила об этом с Ириной Владимировной, и она сказала, что Петербург - город контрастов. Очень хорошая фраза.

7 мая 1995
Прощай, любимый город!
Я обязательно вернусь.
Сегодня домой уезжаю,
Но сердцем с тобой остаюсь.
Здравствуй, милый дневник.
Это я написала сегодня, когда наш поезд отъезжал от вокзала. Если честно, я плакала. Хорошо, что этого, кажется никто не заметил. Сейчас я уже успокоилась, поэтому могу тебе кое о чем рассказать.
Сегодня перед отъездом отпустили еще немного погулять. И, представляешь, прямо рядом с вокзалом я наткнулась на магазин с Барби!!! Настоящими! Я была в восторге. А на ценниках были совсем маленькие цены: 2500, 3000, 3500… Я даже удивилась. У меня как раз осталось ровно 3000 рублей. Хватало на прекраснейшую Барби со светлыми волосами и в ярко-зеленом платье. Очередь была огромная и я простояла в ней почти весь отведенный на прогулку час. И ты не представляешь, дневник, что было дальше!!! Оказалось, что эти цены были не в рублях, а в дойчмарках!!! Я почти заплакала от обиды и от унижения, потому что продавщица сначала расхохоталась, а потом назвала меня провинциальной дурехой. Кажется, из магазины я выбежала.
Печальный день получился. И история с магазином, и отъезд.
Но я все равно буду вспоминать только хорошее, насколько потрясающей была эта поездка!
Только еще чуть-чуть погрущу…
Я оставлю с тобой кусочек сердца.
В Эрмитаже - ломтик души.
Я мечтаю о тайной дверце,
Чтоб прийти сюда жить.

[TVHC]

1995
Виктор Меняйло, футболист, 26 лет

***
В шесть утра зазвонил будильник. Прихлопнув его ладонью, я лениво встал и потопал в сторону кухни. Башка трещала так, будто в ней табор цыган отплясывал джигу. Причем, солировал медведь. Нормально вчера так с ребятами посидели. Две таблетки аспирина, стакан воды, кофе купить не удалось, так что — чай и холодный душ. Как показывает практика, после этого я стану похож на человека и, может, даже вспомню, нахрена поставил будильник на шесть утра.
Похож стал, но так и не вспомнил. Просто по привычке. Раньше понятно: подъем, зарядка, завтрак, душ, на тренировку. А теперь спонсоров нет, трубопрокатный наш дышит на ладан, и футбол их интересует в последнюю очередь, зарплаты нет, команды, считай, тоже нет. Хотя на тренировку можно и сходить, раз уж проснулся в такую рань.
Упаковал в сумку форму, потертые бутсы и книжку, да и пошел.

На улице хорошо, тихо и по-весеннему тепло. До стадиона совсем близко, минут пятнадцать пешком. По диагонали через парк, за угол и вот он - обшарпанный главный вход. Раньше его стерег грозный Михалыч, но в свете последних обстоятельств, заходи, кто хочет.

Неожиданно из створки ворот на меня рванул Лешка, наш голкипер. Странно, я его уже с месяц на тренировках не видел. Ходили слухи, что он что-то мутит на рынке: то ли подторговывает, то ли приворовывает, а зная его, скорее всего, и то, и другое.
— О, Витек! К тренеру! Быстро! Новости! Главное поле! — в телеграфном стиле выдал он.
— А теперь медленно и по-русски, пожалуйста.
— Вить, я сам нихрена не знаю. Тренер сегодня в шесть позвонил, сказал, чтобы в семь все как штык были на поле. Я первый пришел, он и отправил к тебе да к Шестопалову домой, сказал, что до вас не дозвонился. Ты, в общем, хиляй на поле, а я к Пальчику.

Непонятно, но интересно. Я не торопясь дошел до выхода на поле. Завод в городке раньше на бедность не жаловался, так что стадион у нас модный, с какой-никакой подтрибункой. Самый большой в области, на 16 000 зрителей. Когда я первый раз вышел в основном составе, трибуны были битком. Колени дрожали. Ну и конечно, я дважды ухитрился промазать по воротам. В итоге нам вколотили две плюхи. На следующую тренировку кустами крался, чтобы благодарные болельщики свое теплое "спасибо" не высказали.

Тренера я увидел издалека. Коренастый, в своем обычном старом спортивном костюме. И не скажешь, что когда-то был нападающим сборной Союза. На мордатом лице злобно горят маленькие кабаньи глазки. Значит, с похмела Иван Сергеевич. Будет нам всем на орехи, ну а мне в первую очередь.
— Меняйло, растудыть твою направо! Это что за шорканье, как будто тебе сто лет? Нападающий, бляха муха!
Но ругался Сергеич как-то привычно, без огонька. Было видно, что на уме у него другое. Ну что ж, подождем.

Постепенно подтягивались пацаны. Рыжий, наш опорник Санек, Васька, Мишка-короткий и остальные. Прискакал и Лешка, доложившись, что Пальчика дома нет и у бабки нет, и вообще, мать его уже три дня не видела. А меня он, как велел тренер, предоставил: вот он - Виктор Меняйло, двадцать шесть лет, нападающий футбольного клуба Корвет собственной персоной, любуйтесь. Любоваться моей подопухшей после вчерашнего физиономией Сергеич, впрочем, не стал.
— Ладно, — рявкнул, — Шестопалова не ждем, остальные здесь?
— Здесь, — лениво прогудели мы.
— Тогда уши сюда повернули. Повторять не буду. Нашлись спонсоры. Спонсоры серьезные, с прикидкой на Высшую лигу. Сезон вы, уроды, слава Богу завалить не успели, так что шанс даже в этом году есть. Но! - поднял вверх указательный палец. — Если хоть один козел с сегодняшнего дня пропустит тренировку, то оставшуюся жизнь будет мячик гонять разве что во дворе. За пропуск вышибу из команды без всяких. Ясно?
— А что за спонсоры? — спросил я. — На бутсы-то хоть разорятся, или так и будем заплатки ставить?
— Меняйло!
— Все молчу, молчу, значит, заплатки. А зарплата будет? Или как обычно: утром мяч, вечером вагоны?
Сергеич одарил меня многозначительным взглядом, обещающим усиленный режим тренировок и физуху до кровавого пота. Мда, а ведь я сам нарвался.
— Бутсы будут. И транспорт будет. Все будет, если вы, придурки, жопы поднимете и… — взревел тренер, — ну-ка марш шесть кругов по стадиону!

Только на пятом круге до меня дошло, что на вопрос о том, кто эти богатые радетели российского футбола, он так и не ответил.

После тренировки Сергеич подошел ко мне, помолчал, поднял и повертел в руках в хлам ухайдаканную бутсу.
— Значит, слушай. В четыре чтоб стоял у подъезда вымытый, приодетый, с огнем в глазах. Повезу спонсорам вас, обалдуев, представлять.
— Всех?
— Пока нет. Тебя, Смирнова, Шахова и Насядько. И чтоб энтузиазмом светился, понял меня? Сорвутся эти, конец команде.
— Понял, Иван Сергеевич. Вымытый, одетый, к подвигам готовый! Будет сделано.

***
Так, размышлял я, стоя перед шкафом. Костюм у меня один. Традиционный, с выпускного. Пиджак короток в рукавах да и в плечах ощутимо жмет. Выглядеть буду, как бомж. А может, плюнуть и поехать в форме? Ну а что, я же футболист. Нет, Сергеич не поймет.
Спустя час, в наскоро выглаженном костюме я шатался у подъезда. Наконец, во двор въехали ржавые облупившиеся Жигули. За рулем — Сергеич, сзади — плотно утрамбованные Лешка, Васька и Санек. Значит, у меня почетное «командирское» переднее сиденье.

Подкатываем к самому дорогому в городе ресторану. А спонсоры, похоже, реально при бабках. На входе торчит быковатый кавказец в костюме. Мы неловко вылазим из машины.
— К Руслану Магомедовичу, — говорит Сергеич. Кавказец кивает и жестом приглашает за собой.
Проходим мимо общего зала, где натужно голосит в микрофон моя бывшая одноклассница Анька. Была милая девчонка с косичками, а сейчас мне отчего-то неприятно видеть ее туго обтянутое блестящим платьем тело.
Останавливаемся перед неприметной темной дверью.
— Руслан Магомедович, к Вам пришли, — заглядывает внутрь кавказец.
Мы зашли. В красивом, обшитом темным деревом зале, за большим круглым столом сидят трое. Черные бороды, дорогие костюмы. Чеченцы. Впрочем, по нашему сопровождающему мог бы догадаться.
— Присаживайтесь, покушайте, что Бог послал, — сидевший в центре мужчина гостеприимно повел рукой, — меня зовут  Руслан Магомедович, это — Алаш Эмиевич и Тахир Исаевич. А это наши молодые таланты.
Мы назвали себя и присели за стол.
— Значит так, ребята. Мы ваши новые спонсоры, — сказал Руслан Магомедович.
— В тренерский процесс вмешиваться не будем. Экипировка, транспорт, зарплаты, премии — все будет. От вас же требуется одно — играть. И выигрывать. Не будете играть, — хохотнул, — поедете в горы к Басаеву воевать. Расклад понятен?
— Понятен, — мы с пацанами ошалело переглянулись.
— Ну тогда договорились. Эдик!
В зал заглянул давнишний кавказец.
— Эдик, вызови Сайпи, пусть ребят по домам развезет. Мы с Иваном Сергеевичем еще все обговорим, а вы давайте, отдыхайте, готовьтесь.

***
— Бутсы — огонь, — причмокивал Лешка, — фирмА! И форма — кайф!
Бутсы, действительно, были дорогие, фирменные. И яркая черно-оранжевая форма ничем не напоминала те вытертые лохмотья, в которых мы играли в том году. Мы толпимся в подтрибунке. Сегодня игра с Балтикой. На игру ехали на новеньком командном автобусе. Предыдущую игру с Нефтехимиком играли еще в старой форме, новую не успели закупить. Надеюсь, именно это повлияло на то что мы вдули им 2:1.
Свисток, — и игра началась.

***
Да, дело, похоже, не в форме. Уничтожены грозными калининградцами 3:0. Я, промахнувшись по воротам из выхода один в один, со злости долбанул ногой по штанге, и теперь неприятно ныла стопа. Лешка, достав потенциальный четвертый гол из-за самой перекладины, был повеселее, все-таки сейв был хорош. Остальные угрюмо разбрелись по раздевалке.
Дверь распахнулась, и в комнату зашел  Руслан Магомедович. Его прищуренные глаза не обещали нам, мягко говоря, ничего хорошего.
— Здравствуйте, — сказал он, обводя нас тяжелым взглядом.
— Здравствуйте, Руслан Магомедович, — хором отозвались мы.
— Ну что, ребята, проиграли? А что ж вы так взяли и проиграли-то?
Сбоку незаметно возник тренер.
— Так, Руслан Магомедович. Балтика — одна из сильнейших команд. А мы в полную силу… недавно… не дожали, — начал лепетать Сергеич.
— Не гони мне эту пургу! Я на стадионе был! Эти ублюдки совсем бегать разучились? Так по горам у меня побегают вверх вниз да с автоматами! Я экипировку дал, транспорт дал, зарплаты плачу! За что, спрашивается?!
Мы молчали.
— Значит, так. Через неделю — Зенит. — Чеченец улыбнулся так, что от этого стало еще страшнее. — Может, вам не хватает чего? Квартиры, может, у кого нет? Без машины кому жизнь не мила? А у кого без дачки ножки не двигаются? Так вы скажите — обеспечим. Выиграете — все будет. Проиграете, мы с вами чуть иначе поговорим.
Дверь раздевалки хлопнула.

На Зенит выходили как в последний раз. Игра на поле стала ничем и одновременно всем по сравнению с той игрой, которая шла в жизни.
Питерцы отсекали все наши попытки войти в штрафную, при этом бодро выбегая в контратаки. Мы бестолково тыкались по полю, правда, пока Лешка умудрялся вытаскивать с ленточки все, что ему туда пытались напихать соперники.
Я злился. Каждый раз бросаясь вперед, я намертво завязал, не добегая до штрафной. Даже, если удавалось не отдавать мяч, это ни к чему не приводило.
В конце второго тайма стало уже все равно. Ну проиграем. Ну ничья. Ну убьют. Пот лился градом, перспектива встать перед дулом пистолета начала выглядеть, если не заманчивой, то вполне привлекательной.
На, черт возьми, я капитан команды, я отличный нападающий, я люблю футбол! Насрать мне на этих спонсоров, на лебезящего перед ними Сергеича. Пошли они все! Злость придала силы. Васька пасанул. И, приняв мяч на ногу, я послал его в ворота, навстречу выпрыгнувшему с ленточки вратарю.

[TVHC]

1996
Дмитрий Кичин, студент, 22 года

Я сидел за прилавком и чувствовал, как немеет пятая точка, но встать и ходить уже не было сил. Было так холодно, что сопли замерзали прямо в носу, не успевая вытечь и умереть в носовом платке. Вечер сгущался, он был сине-фиолетовым, цвета маминых фужеров из знаменитого богемского стекла, которые она получила когда-то по талонам - работа в Министерстве внешней торговли тоже имела свои плюсы. Хотя отец, будучи летчиком гражданской авиации, тоже иногда умудрялся удивить. В прошлом году он привез из Одессы чемоданище живых раков. Я загнал их, еще не дойдя до рынка, а на вырученные деньги папа сделал себе зубной протез и теперь особенно широко улыбался.

Вокруг уже почти никого не оставалось. Даже баба Диля – юркая старушка – сложила свои ящики, распродав всё азу. Она специально просилась работать в морозные дни, несмотря на почтенный возраст, проще говоря, она была стара, как гавно мамонта, но она знала, как заработать: в холод можно было подлить воды в кусочки мяса – увеличить вес, а разницу в выручке положить в карман...

Сколько лет я торгую? Да немного. Года три назад, ещё на втором курсе, я бежал по переулку в библиотеку и столкнулся с бывшим однокашником, сыном нашего школьного учителя физики, Игоря Исаковича. Вадик стоял, скорчившись буквой зю, над большой картонной коробкой и, увидев меня, сначала попытался сделать вид, что не узнаёт. Я угостил его сигаретой, мы потрепались полчаса, и постепенно он расслабился и поведал мне, что приторговывает с рук, чтоб помочь отцу, который бросил школу и заделался челноком. Вадику явно не зашла эта роль, ему было неудобно. Может, потому что он продавал красные трусы, а может, потому что в его голове быть торгашом вообще было стыдно. Пока мы болтали, несколько человек подошло, чтоб пощупать и осмотреть, товар, но Вадик стоял статуей. Шутки ради, я состроил из себя клоуна, покривлялся и распродал почти за час всю коробку, а Вадик только покачивался рядом и моргал.
Приехав домой, я настолько загорелся идеей, что взял с разрешения мамы всякой фигни с антресолей и продал всё за пару часов в переходе метро. Первые деньги настолько грели мои руки, что я пустился во все тяжкие: после занятий гонял на папином жигуле в область, покупал на шоссе то резиновые сапоги, то мешки кукурузных палочек, то стопил фуру с арбузами ровно за пятьдесят километров от Москвы, пока водители еще не ориентировались в столичных ценах, и загонял все это на многочисленных рынках. Один раз, накануне 8 марта, я заплатил соседкам, чтоб они съездили со мной за цветами на базу (женщин пускали вне очереди), а потом распродал букетики тюльпанов на Теплом Стане у метро. На следующий год перед праздником я умудрился перекупить  у знакомых абхазов грузовик мимозы, и мы с соседскими ребятами рубили  деревца, покрытые желтым цыплячьим пухом, прямо в дворе.

Самый короткий день в году казался мне бесконечным. И очень холодным. Но то, что смущает других, может стать моим шансом. Успеть раньше всех, подгадать, оказаться в нужном месте и в нужный час.
У меня был хороший учитель... Когда я осел в Лужниках, меня приметил Паша. Сперва я его побаивался. Паша-спекулянт, как зицпредседатель Фунт, сидел при всех последних госсекретарях: при задорном Хрущеве – за воровство и порчу урожая, при зомби-Брежневе – за тунеядство, при грустном Андропове – за торговлю валютой. Правда, при Черненко он отсидеть не успел – только вышел – и гонка гробов пришла к логическому завершению. Зато при Горбачеве он снова крепко присел, в этот раз – за продажу бражки под видом плодово-ягодной во время сухого закона. Вышел Паша уже при Борисе Николаевиче всея СНГ, растеряв все зубы, но сохранив чувство юмора и редкостную наглость. Разговаривал он по делу, но исключительно матом. От него я получил самые ценные советы:
 «Если тебя посылают на х…, это нормально. Тебя должны послать на х… сорок девять раз. А в пятидесятый раз должны согласиться. Если тебя из ста раз посылают девяносто девять, значит, твой бизнес на грани рентабельности. Если из ста раз соглашаются три раза, значит, у тебя всё в порядке, и ты занимаешься тем, чем надо».
После пары таких лекций он отправил меня продавать партию польской водки по цене на десять процентов выше рыночной. Я честно разбил блокнотик на две колонки – послали/ не послали – и поперся по окрестным кафе и ресторанам, типа "Престиж" или "Дары Природы". На мое удивление, когда в колонке "послали" набралось двадцать крестиков, в особенно неприметном кафе при МИТХТ, именуемом студентами "Могила", вдруг с удовольствием согласились и даже напоили меня кофе. На процент от сделки я оплатил себе сессию, просранную во имя коммерции, и еще осталось, чтобы чуток навести порядок в унаследованной от бабушки квартире, куда я и переехал.
С момента переезда я целиком и полностью ударился в бизнес и тайком от родителей перешел на заочку. Днем я торговал в палатке, вечером учился, ночью спал как убитый.
Рано утром я ехал на рынок, до открытия прикидывал погоду, развешивал товар, отглаживал помявшееся... Я мог похвастаться идеальным порядком. Я выходил заманивать покупателей, травил анекдоты, поил особо нерешительных, но перспективных, чаем, и продавал бабулькам страхолюдные байковые халаты, будто то были пеньюары самой Анжелики...

А сегодня был замечательный день. По прогнозу заранее обещали холод, и я запасся толстенными индийскими свитерами. Обычно их раскупали кавказцы, но в - 20° теплые свитера обещали стать хитом продаж. Я утеплился, заранее привез на точку триста с лишним свитеров и был готов к труду и обороне, но большая часть продавцов разошлась по домам, и к 11 утра все свитера были распроданы. Я умудрился завести свою газельку и привёз на точку ещё триста штук, и даже поделился с другими продавцами за процент, и оправился за следующими. Всего за этот день я перевез пару тысяч, но они разлетались, как горячие блины. После обеда торговать уже никто не мог, и я остался на рынке почти что один. Холод пробрался до слоя нижнего белья, однако выручка росла. Я пребывал в эйфории...

Возмездие явилось, возникнув из сумерек.
- Слышь, Студент! Ползи давай сюда, а то п...зды ща получишь. - раздался голос снаружи. Я подорвался от неожиданности, но ноги не слушались. Перед палаткой, прямо в оранжевом свете фонаря стояли двое: местный Хозяин, Борис, и его верный бык Давид.
Давид щегольским жестом попытался отщелкнуть окурок, но из-за неуклюжести окоченевших пальцев попал в полу пальто Бориса. Тот посмотрел на него с плохо скрываемым презрением и смачно сплюнул, целясь в ботинок Давида. Но у ветра были свои планы, и плевок попал обратно боссу на пальто, чуть повыше следа от бычка. Так они и стояли, наплевав на классику: коренастый пузатый голиаф-Борис, похожий на румяного извозчика, и высокий и тонкий Давид, вжавшийся в воротник куртки-пилота. Из воротника торчала лишь копна кучерявых волос, усыпанных снегом так густо, что все вместе казалось папахой разбойника с большой дороги, и краснел орлиный нос с бахромой инея не то на усах, не то на кудрях, выбивающихся из ноздрей. Борис же стоял, подбоченясь, кругленький как колобок. Кирпич Моторолы, пристегнутый неизвестным образом к поясу, на кашемировом пальто мог сойти за подобие кошелька.
Их появление не сулило мне ничего хорошего: хоть я исправно платил всем и вся, ничто не мешало им развести меня на процент от выручки. Я не торопился, точнее, не мог действовать быстрее... слои одежды сковывали мои движения. Когда я таки умудрился вылезти из-за прилавка, и вышел к ним навстречу, наше отражение в заплеванном стекле киоска "союзпечати" поразило меня до глубины души: сто слоев одежды, врезавшиеся в самое нежное и сокровенное, делали меня похожим на Маззи, пожирателя часов. Я встал напротив и стал ждать. Пусть сами говорят.

В момент молчаливой дуэли между нами, абсолютно не стесняясь, протопал мужичок. Когда он скинул капюшон, я узнал в нем Альберта – хозяина хлебной палатки по соседству. Альберт как-то особенно, по-южному откашлялся, заулыбался и затараторил, будто мы были не среди снегопада и дубака:
- Ооой, как хорошо, что я тебя нашел, Дима-джан. Ты дождался меня? У тебя еще остались свитера? Брат жить не хочет, хочет такой же свитер, Дима-джан, как постоянному клиенту, продашь? И Самвел тоже просил с поклоном, ему очень очень холодно и грустно, Дима-джан.
Я дал ему коробку, где оставалось четыре свитера, мол, бери и у…бывай, и кивнул на стоящих за ним бандитов.

Он обернулся на библейскую парочку и попятился, узнав их:
– Добрый вечер, хозяин-джан, мир твоему дому. Диму не ругай, он правильный пацан, с понятиями, – и поспешно поскакал домой к брату, маме и, вероятно, к плачущему грустному Самвелу. А я остался один на один с проблемой.
Хозяин постоял молча пару минут, сверля меня взглядом, еще раз смачно сплюнул под ноги, огляделся по сторонам. Прочертил круг в снегу ботинком, точь-в-точь как первоклассница на уроке танцев:
– Че за свитера, Студент?... Ты сегодня тут с утра кипеш развел, сколько поднял? Сколько раз на базу гонял, почему другим товар дал? Ты кто тут вообще?
После таких слов я уже не надеялся выжить, но внезапно трубка Бориса разразилась трелью. Он выругался, вытащив ее из футляра, но, едва разглядев номер абонента, засуетился и отбежал в сторону. Вернувшись, он посмотрел на меня зло, кивнул Давиду и потрусил обратно к своему джипу.
Я выдохнул и принялся собирать товар с прилавка. Ноги не слушались, пальцы ныли среди слоев перчаток, но набитая выручкой сумка-пояс приятно давила тяжестью под пуховиком. Когда я уже запирал дверцы, кто-то потрепал меня по плечу.
– Вот, Дима-джан, я горяченького принес. Самвел уже не плачет, а доволен. Мама готовила, сама лепила, кушай, поправляй силы. И выпей на здоровье, Самвел позавчера достал у земляков. Не бодяга, настоящий коньяк. Мама говорит, таким людям дай бог хорошей жизни, Дима-джан. Ты к нам заходи как сможешь, потолкуем, дело есть.
Альберт просиял и протянул мне пакет. Из пакета пахнуло луком, специями и раздался легкий деликатный звон.
– А Хозяина не бойся. Видел, как он удрал, да? Хозяин перед Дедом Хасаном стелится. Что Дед скажет, то и сделает, а я с Дедом из одного блюда кушал. Добро платится добром, Дима-джан. Ты парень умный, хватит шмотки продавать. Брат на днях решил автосалон открыть. Ему нужен такой продавец, как ты. И советчик. Ты завтра приходи, поговорим. И Мариночка тебя видеть хочет, до сих пор твои мимозы вспоминает.

Я приехал домой без сил и, едва передвигая ноги, принялся снимать с себя слои одежды. Утром я подготовился на славу: напялил поверх трусов допотопные кальсоны, сверху натянул безразмерные шерстяные рейтузы и низ от батиного лыжного комбинезона. Носки обернул газетами и зафиксировал поверх бабушкиными шерстяными носками, так что с трудом влез в толстенные сапоги 48 размера. Образ завершали старый тельник, пара свитеров, безразмерная аляска и ушанка на вязаную шапочку. Теперь все это превратилось в огромную кучу на полу. Конечности гудели и болели, восстанавливая кровообращение. Так было в детстве, когда возвращаешься с гулянья, снимаешь заледеневшие варежки и греешь руки на батарее, а из глаз бегут слезы, потому что пальцы пульсируют от боли... Я поскорее залез в душ, надеясь согреться, но все равно меня трясло, как цуцика. Оба больших пальца на ногах зловеще белели, но их болезненность вселяла надежду на лучшее. Я растер их перцовкой и в процессе отхлебнул пару глотков. Втиснувшись в спортивный костюм с начесом, я прошествовал на кухню, все еще дрожа, и сел поближе к батарее. Из окна несло холодом, несмотря на то, что я утеплил его поролоном и заклеил бумагой. Мой взгляд упал на заветный пакет, подаренный Альбертом.
За свою студенческую жизнь я ел худшие вещи. Огромные жирные хинкали, полные бульона, еще не до конца остыли, но уже были скорее мертвы, чем живы. Я уложил их в сковороду, хоть это и противоречило всем возможным правилам. Парочка из них прохудилась, и вытекший бульон задорно закипел. Бухнул туда полпачки масла, но мне все равно казалось мало. Я сунул нос обратно в пакет и выудил оттуда треугольный кусок сыра, натер его на крупной терке прямо в сковородку, и червячки сулгуни немедленно облепили плотным слоем поверхность теста. Еще в пакете был любовно перевязанный черной резиночкой пучок разномастной зелени, который так волшебно пах, что я немедленно впился в него зубами. Кинза захрустела и растеклась на языке мыльным привкусом. Настал черед коньяка. Я и не заметил, как уговорил всю бутылку, и это явно был не самопал. Даже в бедняцком граненом стакане он переливался янтарем и пах раем. За коньяком поспели хинкали с маслом и сыром, и наступила нирвана. Пульсация в ногах стихла, я уже не трясся в ознобе, но все равно было зябко. Чтоб согреться окончательно, я сел пересчитывать вырученные деньги... Их было много: хватало и на починку газели, и заплатить Хозяину за точку на год вперёд.
После я перебрался на диван, налил себе еще водки и впал в полузабытье. У меня в голове вертелись слова Альберта про автосалон. О, да. Я б продал что угодно и кому угодно. Я умею впарить очки слепому и радио глухому... Я бы бродил, сдувая пылинки со сверкающих машин, смотрясь в окна, и ежеминутно поправлял бы свой галстук… я бы расставил машины так, что клиент потерялся бы в них и сошел с ума от желания.
Внезапно мечты о сверкающих автомобилях вытеснил образ Марины, дочки Альберта. Точнее, не сам образ, а очертания ее пухлой попки в черных бархатных джинсах Версаче, сшитых в неизвестном подольском подвале.
Я чувствовал, как веки наливались тяжестью, а на лице расползалась бездумная пьяная улыбка. Начиналась новая жизнь.

[TVHC]

1997
Наталья Розанова, студентка педагогического колледжа, 18 лет

Шерочка сидит напротив меня, смотрит внимательно своими огромными темными глазами, будто насквозь видит. Она всегда так смотрит, поэтому ей так легко все рассказывать, кажется, будто она и без того всю твою душу знает до донышка. Она не Шерочка, конечно, а вполне себе Анна Ивановна, но так похожа на Шер, что иногда даже странно, девчонки шепчутся - а вдруг дальняя родственница, а вдруг не дальняя, а вдруг... взрывы сдавленного смеха, но не злого, не обидного. Шерочку все любят, обожают, даже немножко влюблены по-девичьи - такая она всегда спокойная, уверенная, ухоженная, стильная. Ногти у нее ничем не накрашены, но блестят, я как-то спросила, она сказала, что их полирует. Мне кажется, мы все хотим быть, как Шерочка, но никто не может. Я уж точно.

Мои ногти опять слоятся, и лак с них облазит. Мама говорит, чтобы ногти не слоились, надо их держать в горячей воде с йодом, но что-то они от такого обращения только желтеют, а слоиться не перестают. Мама еще говорит, что не надо их красить, но йод теперь приходится закрашивать. Если я даже с ногтями справиться не могу, куда уж мне до Шерочки.

Папа сегодня все утро неодобрительно поглядывал на мою юбку - слишком, по его мнению, короткую. Но молчал. Уж извините - или ношу то, что тетя Люда отдала, или пусть дает денег на новые шмотки. Он недавно намекал, чтобы я сама себе одежду шила - видимо, по его монашеским выкройкам. Нет уж, спасибо, мне хватает шитья костюмов на всю группу, сетка с пайетками все пальцы расцарапала. А юбка и впрямь слишком короткая, даже сидеть неудобно - стоит пошевелиться, и она сразу куда-то на живот ползет. Можно было бы надставить, пришить снизу полосу из какой-нибудь другой ткани, например, из старого маминого красного пиджака. Но если этим заняться, то папа решит, что он прав, а такие идеи ему подавать не стоит.

Я на самом деле не о юбке думаю, и не о ногтях, это так, краешком сознания цепляюсь за понятное и простое, а вообще-то я думаю о конкурсе. Там будет Ложкина. Она мелирование недавно сделала, через шапочку, я спрашивала в парикмахерской, сколько стоит - не, таких денег на волосы мне мама с папой не дадут, даже если я сессию на пятерки закрою, тут безнадега. Юлька говорила, что можно попробовать самим шапочку сделать из какой-нибудь толстой тряпки - проделать в ней дырки, да и все. Допустим, но я же не дура, я же понимаю, что нужен образец. Надо бы зайти в парикмахерскую и попросить хоть показать эту шапочку, там вроде добрые тетки работают. А если у нас получится, то мы сможем не просто мелирование делать, а еще и каждый месяц его в новые цвета красить - на остановке бабушки краску вообще задешево продают, там и розовая есть, и зеленая.

Но конечно, победить в конкурсе и надрать зад Ложке с ее курицами было бы еще круче. Только я же не дура, я же все понимаю, победим не я и не Ложка, победит Аделина Старцева. Адель. Главное, живет в Москве уже который год, а соревноваться сюда поедет. Ну ясен красен, в Москве она третья с конца, а тут папуля ей и конкурс организует на семнадцатилетие, и золотую медальку лично на шею повесит, как корове колокольчик. Не зря же танцуют коллективы, а конкурс среди солисток. Это чтобы Аделечка золото свое с сокомандницами не делила. Ну и вот, по чесноку-то нам бы с Ложкой соревноваться, она хоть и выдра, но танцует здорово, чего уж там. А по факту мы с ней только за серебро локтями потолкаемся, потому что жюри будет судить, как договорились.

Шерочка тоже права, конечно, когда говорит, что медаль значения не имеет. Все же будут прекрасно понимать, что тут почем, зрителей не обманешь, они все увидят, и серебро это в их глазах будет по цене золота. Это правда, у нас народ прожженый, когда Старцев изобразил, что разорился, столько людей деньги потеряли. Мама тогда весь вечер плакала над кастрюлей с супом. Я ей помогала курицу разделывать - мы всегда цельную курицу покупаем, так дешевле выходит. А в суп раньше добавляли перловку, которую завод давал на гуманитарную помощь в огромных таких серых мешках. Но теперь мне восемнадцать, и гуманитарная помощь нам больше не положена. Она и раньше-то давалась только потому, что мама с папой не женаты, и считалось, что мама - мать-одиночка. А теперь - ни перловки, ни чечевицы. Мама с папой думали - дачу купят, будут хоть овощи свои, все полегче. Уже почти накопили, тут-то Старцев и "обанкротился".

И мне теперь перед ним плясать? Противно. Так противно, что я бы сказала, но при Шерочке не скажешь. Шерочка хорошая, она все понимает, и про дачу она знает, и пару лет назад зимние ботинки мне подарила, почти не ношеные. Сказала, что они ей по размеру не подошли, но это вранье, конечно, у нас с ней размер одинаковый, пожалела просто. Она и Юльке зимнее пальто отдала, оно Юльке маловато, но все лучше, чем в курточке из синтетической крысы по морозу рассекать. А я весной это пальто перешила, здорово получилось, можно считать, что эту зиму Юлька опять в новом ходить будет, только теперь оно ей по размеру.

Не знаю, что делать. Посоветоваться бы с Юлькой, но Шерочка от меня решения ждет, я солистка, а конкурс для солисток, так что мне за всех и решать. Я вообще-то люблю за всех решать, но сегодня как-то не хочется. Участвовать - показать себя и девчонок публике, у нас еще никогда на такую аудиторию выступлений не было, это шанс засветиться. Не участвовать - профукать этот шанс, зато может, и Ложка со своими тогда тоже откажется, и получится, что два самых сильных коллектива на конкурс забьют, тут даже корова Адель должна понять, что что-то не так.

Шерочка смотрит внимательно-внимательно, и мне почему-то хочется плакать. Я думаю о маме, роняющей слезы в кастрюлю. И о папе, который возвращается с халтуры в одиннадцать вечера, такой уставший, что иногда засыпает прямо над тарелкой с котлетами, которые мама навертела из куриной грудки - если пополам с хлебом, то сытно и недорого. На заводе уже четвертый месяц зарплату не платят, госзаказов нет. Мама думает брать без содержания и идти на рынок. А Адель последний раз приезжала из Москвы в новой шубе - папа подарил.

— Нет, — говорю я Шерочке. — Идут они на хер, эти Старцевы.

Шерочка ничего не говорит мне по поводу того, что я сматерилась. Шерочка улыбается и смотрит так, что плакать мне больше не хочется. Кажется, я только что ее не разочаровала.

Надо будет сегодня приготовить папе коржики с сахаром, он их любит. И перешить юбку. Короткая она, тут он прав, я и сама вижу. Я же не дура.

[TVHC]

1998
Борис Куницын, архитектор, 69 лет

Под старость он стал вставать все раньше, а спать все хуже. Вот и сейчас, часы с березами на стене показывают только четверть шестого, а он уже болтает ложечкой в чае. “Гранд” с молоком вкусный, но все равно не кофе. От него пришлось отказаться, ведь несмотря на ясный ум и неугасающее вдохновение, сердце нет-нет, да и покалывает. “В здоровом теле здоровый дух”, - да? А у него получается здоровый дух в теле старика. Или это не старость, а раздражение колет в груди?
Выходит из дома тоже рано, накинув пиджак и привычно пригладив седые виски. Пешком добирается до метро, любуется Москвой, пытается мысленно вписать конструкцию из стекла и стали между жилыми девятиэтажками, так, просто, в качестве упражнения. Ну и чтоб прогнать из головы неприятные мысли. Привычно проезжает “Маяковскую” и выходит на “Горьковской”, ах да, уже же “Тверской”, а вовсе не “Горьковской”. Он делает так каждый день, чтоб еще раз полюбоваться работой к которой он приложил руку и чтоб пройтись обратно до своей мастерской №6. Да только не своей и не мастерской уже скоро… Раздражение смешивается с какой-то глухой тоской.
Впрочем, все эмоции он оставляет за порогом. Работа затягивает, да и может ли быть иначе, проект то он вынашивал последние 20 лет, еще с тех пор как начале восьмидесятых увидел высотки в США. Нет, он не хотел чтоб Москва стала похожа на Нью-Йорк, наоборот о старом центре следовало заботиться, а все новые здания максимально органично вписывать в город. Но на то он и архитектор, ведь так?
“Возможно даже почетный главный архитектор проекта “Москва-Сити”” — колкая мысль все никак не хочет перестать его беспокоить. Надо принять решение, он знает, но как выбрать любимого из двух детей — мастерскую которой он 40 лет руководит или комплекс зданий от души оторванный?
Уходит тоже рано, еще до шести. Краем уха цепляет очередную байку Валентина Петровича, старшего инженера. Кажется на этот раз он рассказывает о наркоманах которые повадились на его даче у самого забора мак сажать. Старательно отводит глаза от МихалИваныча у проходной, делает вид, что не видел его в ту субботу у универмага “Ванда” торгующим с лотка книгами. Прощается с Машенькой-бухгалтершей, что всегда так робко и тихо говорит что ему приходится угадывать смысл сказанного. Но все равно приятно, ведь этих людей невозможно не ценить, по крайней мере теперь.
Вечер он проводит за мольбертом, как и вчера, и неделю назад. Ест гречку на ужин, пьет чай с молоком. И внезапно чувствует себя одиноким стариком у которого ни жены, ни детей, родители умерли, а немногие друзья уехали за новым счастьем в Америку еще пять лет назад. Как только стало можно. Он тогда решил что ему и тут неплохо, да так и было. А теперь вот оказалось что кроме чертежного стола на работе да мольберта дома у него в жизни ничего и нет.
Уютная квартира становится слишком большой и слишком пустой. Он выходит из дома, непривычно поздно, непривычно в старом свитере вместо отглаженной рубашки и пиджака. На проспекте какие-то подростки в черных майках и цепях слушают “Перемен” из старенькой магнитолы. Он знает Цоя, хоть и не любит, не хочет никаких перемен в своей налаженной жизни. Но и из Высоцкого в голове вертится только:

Я не люблю, когда наполовину
Или когда прервали разговор.
Я не люблю, когда стреляют в спину,
Я также против выстрелов в упор.

На самом деле он конечно уже принял решение. Даже заявление на увольнение написано. Просто сегодня он не смог его отдать. Завтра. До завтра ничего не изменится, ведь так? Только вот сердце что-то предательски колет. Напоследок наверное.

[TVHC]

1999
Эдуард Оганесян, писатель, 68 лет

Первый визит на долгожданную  дачу Эдуарда случился спонтанно - в субботу вечером требовательно затрезвонил телефон, и из трубки раздался громкий взволнованный голос с характерным акцентом: "Я вас жду завтра в полдень на платформе Переделкино. Вы окаменеете от восхищения. С меня королевский обед, отказы не принимаются, слышите?" Папа скорчил рожу и показал нам с мамой фигу. Он заступал на смену. Фига получилась особенно оскорбительной из-за того, что подушечка папиного большого пальца была сильно порезана, и шрам напоминал издевательскую ухмылку.

Электричка медленно тормозила, плавно огибая поворот. Мы с мамой осторожно выбрались на платформу, и огляделись по сторонам: на холме по другую сторону путей меж пламенеющих стволами сосен поэтически возвышался монументальный силуэт Эдуарда Варгановича. Он стоял в своем неизменном пальто, при кепке и алом шарфе, скрестив руки на груди, и горделиво созерцал окрестности, будто горный орёл. Увидев нас, он изо всех сил замахал, что-то прокричал и вперевалку поспешил к дорожке, спускавшейся к станции.
- Приветствую, приветствую. Пойдемте, тут совсем недалеко, - забормотал Эдуард, и немедленно подскользнулся, но удержался на ногах. Мама с неодобрением посмотрела на его лыжеподобные лакированные туфли, но ничего не сказала. Оганесяны не могут позволить себе носить простяцкие ботинки. Это факт, проверенный годами.

Эдуард родился незадолго до войны в Тбилиси, в армянском квартале. Войну он провел в доме у бабушки с кучей кузенов. Детские воспоминания о бедности до сих пор его терзали, и Эдуард твердо знал: в жизни необходимо иметь успех. Несмотря на прекрасное образование и карьеру писателя, поэта и переводчика - Эдуард был одним из немногих, кто мог свободно ваять вирши на армянском, грузинском и русском - для успеха ему было абсолютно необходимо иметь большую семью, длинное черное пальто, кепку, "Волгу" с личным водителем, и, конечно же, дачу. Опционально - любовницу, чисто чтоб выводить в люди вместо жены. Ну, чтоб все считали, что он еще мужчина ого-го.  
В начале девяностых мама ушла по сокращению из Министерства статистики, где проработала с института, и бросилась во все тяжкие: пошла на курсы кройки и шитья, потом на курсы бухгалтеров, и потом совершенно случайно устроилась секретаршей в Союз Писателей. Это казалось ей куда спокойнее, чем должность бухгалтера в Министерстве народов севера, где ее бы постоянно норовили отправить в командировку контролировать поголовье оленей и малых народностей. Однако, ее шеф, некто Баринов, был классическим дьяволом: он крепко выпивал, отравлял жизнь коллегам, третировал подчиненных, изредка даже зажимал сотрудниц в коридорах, и вообще был эталонным постсоветским царьком. Эдуард же был замом Баринова и искренне сочувствовал маме. Он тоже точил зуб на противного шефа, но по более глубоким и личным мотивам.
Мама умудрялась держать Баринова в узде, показав ему пару раз массивный дырокол, и со временем сдружилась с Эдуардом. Высокий пожилой армянин с лицом, будто списанным с Фаюмских портретов, всегда был галантен, обходителен, и имел в запасе массу интереснейших историй. Особенно ценным было его умение просочиться в кабинет Баринова при малейшем намеке на скандал, и отвлечь шефа светской беседой.
Через пару лет маме надоело быть нянькой для трепетных интеллигентов, и она перешла работать в банк по своей основной специальности - инженер-экономист. Теперь они иногда виделись с Эдуардом на творческих вечерах, и он часто заезжал после работы к нам домой, чтоб рассказать очередные сплетни из жизни писателей, а маме привозил документы на проверку - это было ее подработкой, потому что другие секретарши у Баринова не задерживались.
Постепенно из коллеги Эдуард стал другом нашей семьи, и опутал нас паутиной своей назойливой заботы. Он без устали искал врачей и лекарства для моей бабушки, выбивал дедушке путевки в санаторий, требовал у меня стихов для публикации, а автосалону, где работал мой отец, устроил такую рекламу среди своей диаспоры, что механики хватались за голову. Папа сперва относился к нему с недоверием, граничащим с желаним набить морду, но потом они съездили вместе на рыбалку, затем пообедали у Эдуарда дома, и после этого стали друзьями.

Идти действительно оказалось недолго: за сосновыми посадками дорожка ныряла налево и оказывалась в плену покосившихся заборов. Но, несмотря на запустение, сразу было ясно - это не просто участки каких-то рабочих с завода "Волна", а дачи писателей, где длинными переделкинскими ночами создавались шедевры: тут и там из-за разномастных сараев вздымались пушистые голубые ели, из-под снега пробивались стебли засохших цветов, серели неразобранные парники с мумиями растений, валялись лопаты и грабли, царил самый настоящий творческий беспорядок. У мамы задергался правый глаз.
Следуя за Эдуардом, мы нырнули в следующий переулок, и попали в тупик. В конце него за импровизированной изгородью из деревянных поддонов торчали огромные кусты сирени, а за ними виднелся нелепый одноэтажный дом цвета очень больного и несчастного поросенка, которого - если бы он реально существовал - следовало убить из сострадания, и ни в коем случае не употреблять в пищу, а закопать поглубже в цинковом гробу. Но Эдуарда это ничуть не смущало. С неподдельной гордостью он распахнул калитку, точнее, отбросил один из поддонов, и церемонным жестом пригласил нас пройти. Крыльцо предательски заскрипело, дверь открылась, и перед нашими глазами предстал самый феерический бардак, какой мог существовать на даче: полуободранный рыжий линолеум на полу был завален мусором, на изуродованных перекошенной фанерой стенах красовались остатки разномастных заляпанных обоев, а окна, щедро усыпанные дохлыми мушками, были настолько грязными, что едва пропускали свет. Вместо штор к оконным рамам были прибиты гвоздями пожелтевшие пыльные простыни. Я взглянула на маму - у нее дергались уже оба глаза, а щеки побелели от ужаса. Она предчувствовала длинную и мучительную уборку.
Эдуард, казалось, не замечал никакого беспорядка. Он без устали пел дифирамбы участку, дому, прелестям жизни за городом в виде тишины и пения птиц. При этом его не смущало, что сперва его слова заглушил стук колес товарняка, да так что весь дом затрясся, а потом на минимальной высоте  с ревом пролетела пара самолетов, спеша во Внуково. Он был полностью счастлив. Чтоб не омрачать этот прекрасный момент, я легонько пнула ногой дохлую высохшую мышь, и ее трупик скрылся в щели между гнилыми досками пола. Не хватало, чтоб мама ее заметила и устроила истерику.
Я знала, что Эдуардов концепт спокойствия отличался от общепринятого. Дома его ждала громогласная супруга Алла, вокальные данные которой были отшлифованы годами работы в школе. Дочь Эдуарда, несмотря на свое нежное имя Марианна, тоже была достаточно громкой, и вдобавок разродилась дочками-близняшками, унаследовавшими от нее здоровые легкие. Муж Марианны храпел как бульдозер средних размеров. Не исключением из шумной оравы был и сын Эдуарда, Робик, который все свободное время проводил за игрой на пианино. К тому же за последние годы в их роскошную четырехкомнатную квартиру приехала куча родственников как из Грузии, так из Армении,  которые беспрестанно выясняли отношения, спорили о политике, или просто мирно беседовали, хотя по тону разговора и казалось, что грядет третья мировая. Неудивительно, что в такой обстановке очередной роман Эдуарда,  обещавший по его словам стать классикой современной литературы, не продвигался ни на строчку.

За служебную дачу Эдуард хлопотал с тех пор, как вступил в Союз Писателей.  В начале восьмидесятых он умудрился влезть в очередь вперед своего прежнего шефа, некоего Шеренговского - помимо раздачи государственных дач собственным родственникам по липовым бумажкам, тот имел нехорошую привычку рисовать карандашом сопли в носу у гипсового бюста Ленина, стоящего у него на письменном столе. В Союзе Художников это еще бы сошло с рук, но в Союзе Писателей приравнивалось к богохульству. Писателям полагалось в крайнем случае тайно писать сатирические стихи, критикующие правительство. Рапорт принес шефу выговор и лишение привилегий, а Эдуарду - скачок в очереди. Едва Эдуард стал десятым в списках, за месяц до розыгрыша вожделенной дачи СССР приказал долго жить, а с ним и Союз писателей. Напрасно добытые нечеловеческими усилиями метры пленки для парника так и остались лежать у Эдуарда на антресолях, напоминая своим видом о провале, будто кипа пеленок для так и не рожденного ребенка...
Едва консолидировалось Международное Сообщество Писательских Союзов, Эдуард помолился на своего тёзку Шевартнадзе, и влез туда зампредом. Казалось, счастье было близко, но дачи из госфонда не высвобождались: вместо отдавших душу писателей там жили зятья, внуки, а иногда вообще левые гастарбайтеры.
Новый шеф, ушлый Баринов, например, сдавал свою писательскую дачу каким-то абсолютно посторонним людям, и нагло клал выручку себе в карман. Эдуард искренне ненавидел его за это. Вторым поводом для ненависти было отношение Баринова к зданию Центрального дома литераторов, которое занимал МСПС  вместе с Союзом писателей России - усадьбе Соллогуба на Поварской, ставшей прототипом дома Ростовых в "Войне и мире". Здание рушилось на глазах, колонны были покрыты трещинами, но никто не шевелился, чтобы спасти памятник архитектуры. Хуже того, литераторы, люди культуры, вместо того, чтоб отдать дань уважения призраку тоненькой Наташи Ростовой, воевали между собой за кабинеты не на жизнь а на смерть, и между тем лишь воры в законе были готовы вложить деньги в ремонт. Эдуард часами убеждал начальника отнестись всерьез к предложениям Усояна, облюбовавшего Дубовый зал ЦДЛ для сходок. Дело было в том, что ЦДЛ, как любой старый дом, был мешаниной из флигелей, подвалов и подземных ходов, один из которых соединял классический и тяжелый Дубовый Зал с Пёстрым Залом, буфетом для писателей попроще, и бандиты ценили подобные лазейки. К тому же, пышное убранство Дубового зала импонировало авторитетам, тяготевшим к нарочито традиционной роскоши. Эдуард рискнул заручиться поддержкой Усояна для финансирования ремонтных работ, и преуспел - в конце концов, они оба были выходцами из Тбилиси.
Но Баринова не интересовала судьба особняка, пережившего Наполеона, и он обвинил зама в связях с преступными элементами. Эдуард, оскорбленный до глубины души, попытался было донести до министра культуры, что коварный начальник наживается на госимуществе, но, едва началась проверка, внезапно дача Баринова очень некстати сгорела, жильцы съехали, а сам Баринов загремел в больницу с инфарктом. После этого Эдуард смирился с проклятием бездачия, утешился, купив себе еще более объемную кепку, и с головой ушел в написание романа в рабочее время, забыв про интриги.
В конце концов, через пяток лет, когда ему исполнялось 67, новый президент кинул ему дачу с барского плеча, точнее, с Бариновского. Не ту, которая сгорела, а соседнюю, которая стараниями шефа-прохвоста была долгое время незаконно занята правнуками когда-то известного певца революции Кочелабо. Потомки героического поэта не спешили освободить лакомый участок, суд затянулся, и пришлось снова прибегать к услугам радушного Усояна, ради чего Эдуард провел год за переводами различных документов с армянского и грузинского на русский для многочисленной братвы, и даже зарегистрировался как предприниматель-переводчик.

Но теперь он достиг желаемого, и активно хлопал дверями и всячески суетился, показывая нам с мамой свою драгоценную дачу...
Сквозь захламленный предбанник и веранду мы прошли на кухню. На столе, стыдливо прикрытом не то клеенкой, не то шторкой для ванной комнаты, красовалась белая щербатая тарелка с кокетливо выложенными кружочками ананасов. На полу у стены стояла открытая консервная банка, из которой, видимо, были извлечены эти экзотические фрукты. Эдуард ринулся к допотопному холодильнику и извлек из него бутылку шампанского. Видимо, он ожидал произвести фурор, но мою маму было не так легко впечатлить. Она сощурилась, и строго посмотрела на Эдуарда.
- Во-первых, где тапочки, скажи пожалуйста? Во-вторых, дай мне бокалы, пока я их сама не вымою, ничего пить из них не буду.  В-третьих, что на обед кроме фруктов?
Несмотря на свой высокий рост и массивность, Эдуард застыл с открытым ртом, будто школьник, которого застукали со шпаргалкой. Стаканы он не предусмотрел. Тапочки тоже. И ананасы не впечатлили.
Пока мама искала три подходящие по размеру склянки, я заметила, что Эдуард стоял бочком у холодильника. При маминой попытке деловито туда залезть, он занял оборону. Но было поздно, мама уже углядела в нижнем отделении объемный пакет.
- Ниночка, не надо, это баклажаны. Они приехали сюда умирать после трех лет в нашей морозилке. Я привез их, чтоб жена не волновалась. Собак ими отпугиваю. Если придут воры, я в них буду кидаться - почти килограмм, ударит сильно.
Жена Эдуарда, Алла, была очень своеобразной женщиной. Она много и хорошо готовила, но отличалась плохой памятью и крайней бережливостью, поэтому еда в их доме превращалась в своеобразную лотерею.
Мама всплеснула руками, и заняла оборонительную позицию. Пока она готовилась произнести тираду на тему антисанитарии, Эдуард ловко открыл бутылку, наполнил пенящимся шампанским две баночки из-под майонеза и кружку с отбитой ручкой, и поспешно вытолкал нас в коридорчик, ведущий на другую веранду, выходящую на заднюю часть участка. Там тоже царил хаос, но один угол был разобран: его занимал внушительный письменный стол, увенчанный печатной машинкой. И тут мы обомлели: за еще более грязными окнами вторй веранды виднелся лес. Нет, не лес, это была часть участка - толстенные сосны и ели, сказочно раскидистые, росли настолько плотно, что под ними почти не было снега. Нижние ветви одной из елок были увешаны шариками и замотаны мишурой. Напротив висел огромный скворечник, судя по виду, современник саврасовских грачей.
Территория тянулась так далеко, что забора вовсе  не было видно. Эдуарда распирало от предчувствия триумфа. Когда мы вышли на улицу сквозь хлипкую дверь, то увидели, что между зарослей шиповника, еще увенчанного красными плодами стоял ржавый мангал, из которого вилась струйка дыма. Обещанный королевский обед томился в видавшей виды эмалированной кастрюле, вокруг которой уже кружили, словно стервятники над мертвым бегемотом, суровые соседские коты. Эдуард принялся за дело, не прекращая извергать комплименты даче.
Через полчаса мы поглощали шашлыки, сидя за письменным столом. Мама сменила гнев на милость, и щеки Эдуарда порозовели: он украдкой подливал себе водку в шампанское. На десерт мы слопали ананасы, а потом прогремел гром: Эдуард на минуту пропал, а затем вернулся с лопатой в одной руке и каким-то пакетиком в другой.
- Ниночка, - изрёк он, - ты же опытная дачница, ты поможешь мне посадить помидоры? Я купил семена, много семян. Ведь помидоры надо подвязывать?
Мама посмотрела на него таким взглядом, будто он предложил ей станцевать стриптиз на заседании обкома партии. Эдуард поменялся в лице, но продолжал:
- Огурцы я уже знаю, где посажу. Но помидоры - это очень личное, и мне нужен совет.
Мамино лицо выражало всевозможные эмоции, от изумления до сострадания. Я одним глотком допила шампанское и потянулась к шкалику Эдуарда, предвидя бурю.
- Эдуард.. Сейчас январь. Что ты собрался сажать? Куда?
Лицо незадачливого садовода сморщилось.
- П-помидоры. Вон там, под елью. Сосны я спилю. Мне Гарик обещал саженцы пиний из Пицунды привести.
Мы с мамой переглянулись, и она шумно выдохнула. Потом встала из-за стола, вытащила листок бумаги из кипы рядом с печатной машинкой, взяла карандаш и уставилась на Эдуарда.
- Сколько кустов? Покажи, какие сорта хочешь сажать? Смотри, сажаешь рассаду в феврале. К концу марта - началу апреля надо распикировать. Потом подкармливаешь. Высаживаешь в парник после середины мая, когда есть четыре настоящих листа...
По мере того, как мама говорила, глаза Эдуарда округлялись, и его лицо выражало ужас. Мама продолжала:
- Перед посадкой подготавливаешь землю. Тут никто не сажал ничего? Наметь грядки, купи навоз...
- Ниночка, - перебил он маму, - навоз это же экскременты?! Это же пахнет. Я не могу творить, если вокруг вонь. Я задохнусь от отвращения.
Мама посмотрела на меня потом на него, покачала головой, отобрала у меня шкалик, и налила себе водки.
- Эдуард Варганович, ты придуриваешься, или ты правда такой? Ты рассчитываешь, что я все за тебя сделаю? Вот прям приеду, и буду ежедневно вкалывать у тебя на огороде? У тебя жена есть. Ты хотел дачу? Дача это ответственность и труд. Не хочешь сам копать? Молдаван найми, я не знаю. Рассаду я тебе выращу, помидоры, огурцы. Зелень сам посадишь. Я не понимаю, как медаль ветерана труда себе оформить, так ты первый, а как на огороде работать так тебе воняет и ранит душу.
Эдуард молчал и кивал. Он тоже знал, что с мамой спорить бесполезно.
Мы доели шашлыки и несмотря на слабые протесты Эдуарда вымыли посуду и принялись за уборку. Через пару часов кухня приняла божеский вид, да и окна перестали казаться братской могилой мошек и жучков.
Темнело, и пора было собираться домой. Мы собрали мусор по пакетам, чтоб выкинуть по дороге, и потопали на электричку. Эдуард вызвался нас проводить, и опять подскользнулся на горке.

[TVHC]

В середине мая, когда рассада стала угрожающе большой, папа, матерясь, начал грузить Эдуардову часть в машину. Мама написала подробную инструкцию по уходу, и добавила пару кустиков бархоток и астры. Бабушка посмотрела на нее строго, и мама с неохотой пододвинула к бархоткам четыре куста узорных бордовых георгин. Дедушка одобрительно прокашлялся, и принес из своих партизанских запасов банку, до краев заполненную драгоценным нитратом аммония.
Вернулся папа только к ужину, уставший и пропахший костром. Он молча поставил на стол бутылку коньяка, и ушел в ванную. Мы с мамой поняли, что ему пришлось потрудиться.
После трех сосисок, пары рюмок и полкастрюли пюре папа блаженно прикрыл глаза и изрёк: "Дачник в случае Эдуарда - это диагноз." Мама осторожно поинтересовалась, всё ли в порядке, на что папа заколыхался от смеха.
- Приезжаю я, а у него там БАМ полный, узбеки огород копают. А этот орел в красном спортивном костюме да с белым шарфом стоит среди них на хлипком стуле, и декламирует поэзию, ещё и с выражением. Так руками машет, что стул качается. У ребят уже глаза в кучку от его завываний. Он меня увидел - обрадовался, как ребенок. Высадили мы помидоры, огурцы, цветы тоже. Я с узбеками пень выкорчевал, собрался домой, а Эдуард вцепился как в последний мешок муки в блокаду, мол, Олег Ваныч, посидите со мной, отдохните. Ага, отдохните. Ему вздумалось жечь мусор. Ну я кое-как часть мебели старой порубил, собрали мы в кучку ветки. Он тряпки и мешки какие-то принес, хотел туда кинуть. Хорошо, я проверил - там банка с растворителем баллончик от дезодоранта.. Хлопнуло бы задорно. Только я расслабился, ворошу костер, гляжу, а этот чудик на веранде деревяшку топором долбит. А на той деревяшке считай вся веранда держалась.... Мешала она ему. Еле обратно поставил, узбекам пришлось навес держать. А твой дружок ходит вокруг них и восторгается - мол, на портик с кариатидами похоже. Тут один из них недопонял, и хотел уж было для профилактики Эдуарда побить за извращенное оскорбление, пришлось парню объяснять что такое кариатиды...
Мама изо всех сил старалась не смеяться, но ее плечи тряслись, а рот кривился. Папа отрицательно покачал головой:
- Я не понимаю, как Эдуард вообще живой. Вот парадокс - для других он добудет и достанет, язык его до замминистра довел. А в быту он как дитя. И семья такая же. Я его спросил, что ж он жену не привёл помочь, а он мне - Аллочка увидит паука и умрёт. Ладно, после смены поеду к нему со Славиком, хоть веранду укрепим, а то схлопнется от ветра.

Второй наш визит на Эдуардову дачу случился уже в июле. Деятельная соседка по участку выкорчевала свои роскошные розы, чтоб делать пристройку, и мы решили отвезти их Эдуарду, бредившему цветниками.
В этот раз он не вышел нас встречать. Когда мы зашли в тупичок, то уже издалека заметили, что свинодом окружал новый забор, до половины тщательно выкрашенный ярко-желтой краской. Сам Эдуард стоял рядом, облаченный в дырявые треники, такую же дырявую майку с олимпийскими кольцами, а на голове у него красовалась широкополая  соломенная шляпа. Руки были по локоть вымазаны желтым. Он изрядно похудел, загорел, и теперь скорее был похож на Дон Кихота. Увидев нас, он заохал и стал сокрушаться, что не успел закончить работу, и тотчас же оступился и опрокинул банку с краской.
Пока мы пили чай на веранде, прикидывая место для посадки роз, и любуясь стройными рядами маминых помидоров и джунглями огурцов, я заметила, что в доме стало чисто и светло. Окна были вымыты до блеска, тюлевые занавески трепетали от ветерка, а по полу были раскиданы яркие лоскутные половички. На мой немой вопрос Эдуард рассмеялся.
- Красиво, да? Соседка-мастерица. Помогает мне. Я ее сына от армии спас... В институт помог поступить.
В этот момент в окно кто-то постучал, и показалась взъерошенная голова мужичка.
- Варганыч, ты тут? - позвал он Эдуарда с удивительной фамильярностью, - я лестницу принес, крышу сейчас залатаю. Брат просит спасибо огромное передать, удружил ты нам с гаражом. Коньячку мне не капнешь поправиться?
Ничто не менялось в этом мире.