Текстовушка №125. I have a phobia that someone's always there

[[Begotten]]

Доктор, признаться, мой самый любимый персонаж, и я действительно не знала, кому его можно пристроить. Он сбросил несколько слоев черной вуали, стал немного более мистическим, и их встреча с Янтарем оказалась яркой вспышкой ВАУ.
Если Янтарь позволит, я даже ее рисунок по тексту принесу.)

Я, к сожалению, знала, к чему все идет, поэтому переход от всеобщего помощника к "вот же ты судак" у меня прошел не так удивленно, как мог бы. А переход уж очень хорош!
Из мирной, мерной первой части я очень порадовалась вот этому кусочку, учитывая, что текст мужа Лены мы еще увидим.

Он ничего не скажет о её муже – пустое это, да и не захочет она об этом слышать.

Здорово перекликается храбрость детей. Сначала полушутливая с подтаявшей конфеткой, а потом - вполне серьезная, с усмешкой через наркотический дурман.

Изначально, конечно, перс нужен был мне вот для этой сцены:

Гомонили, стенали голоса, и первые ногти, первые зубы впивались в него, раздирая и наслаждаясь его болью, а Илья улыбался, глядя в неровно побелённый потолок, который медленно затягивало красным.

Я очень, очень хотела пьяную счастливую во всех злодеяниях улыбку, недвижные видящие/невидящие глаза, руки на подлокотниках. И я это получила. *_*

Ну и конечно же.
Залго.

И он признал их, когда они пришли за ним впервые.

                                                       Илья
                                                                                               Илья
                                                                                                                                           Илья
                                                                                                                                                                                                                      Илья-а-а
                                Ѝ̶̸̨̨̨̨̢̘͈̩̫̟̜̺͔̊̅̋ͩ̽̇́́Л̢̅̍ͭ̈́̎ͯͧ̂̕͜҉̨̡͈̲̣̭̪͚͔̜̕͡Ь̧̨̧̨̛͖̦͔̙͙̰̩̏̿̊̾̑͌ͭ͗́͡͞ͅЯ̸̴̧̧̛͔̜͖̱̼̻͈̫̎̎̓ͭ̀̄̽ͥ̀̀͜

_______

Ох, участковый - моя вторая большая любовь. Мне хотелось, чтоб его жизнь была нафарширована приметами, событиями, мечтами, растерянными залипаниями у окна и механическими почесываниями собаки. А к кому еще за таким идти, как не к Кагу!
И Кагу тоже решила выкрутить руль по-своему - рядом со Стасом поселился замечательный сосед шизофрения.
И мне очень нравится

наслаждаться покоем бетонного колодца, где никто не кричит, не плачет, или вовсе не лежит трупом…пока

на фоне того немногого, что мы уже о дворе знаем.
Силуэт пьющего участкового в рамке кухонного окна, за которым кривятся по стенам палочники тени и хохочут в ветках искаженные голоса. Изумительно.
Вообще, в этой текстовушке меня привели в восторг диалоги. А уж здесь у нас целая россыпь мудрости в тельняшках да под желтеющей люстрой. Любимое:

Там где нет бухла, нет места надежде.

И с отсылкой к любимому мужчине!

Значит так, молодой человек: если звёзды зажигают, значит это кто-то их зажигает. Потому что кто-то другой плохой постоянно их гасит.

Участковый заодно нам развернул почти всех жителей двора: кто сухарь, кто хорошо учился, кто случайно не поздоровался, а заодно несколько отличился в своих взглядах. Ну и шутливые прозвища, конечно - Ленка-пенка Нецветаева и Цветик-семицветик. Последнего я аж сама украла.)
И еще вот кусочет поэзии с запахом мазута:

Потом приходил звук. Маленький Стасик умел безошибочно определять, что и с какой стороны едет: то ли веселая электричка звонко стучит колесами, отбивая ритм, каждый раз разный. Если это та, что с Сортировочной или с Радиоконтроля, то везет рабочий народец, едет ритмом по четыре. А если то от Бубликово до Малой Стражи, где казармы, эта летит рваным регтаймом. Товарняки ползут гулко и основательно, особенно те, что с рудой. Но однажды был такой день, когда по рельсам проехало оно...

Концовка почти классическая, но лично мной не ожидаемая совершенно.)
Планирую теперь жить согласно

Если сомневаешься – проси совета у собаки.

<3

Ланочка, цокая каблучками под штанами абибас, ушла к Ло.
Пожалуй, единственный персонаж, которого мне стало по-настоящему жаль.
Считалочки. *_* Как бальзам на душу эти детские хоррор-стайл голоса фоном, а в контексте страхов Ланы это еще и дополнительный ужас-ужас.

Зайка не спит, Дэна зовет…
Лана не спит, Дэна зовет…
Лана не спит…

Лена просто не спит. Лане страшно.

Хорошо-то как.)
Тоскующая по зрелищам и развлечениям девушка наметилась буквально парой штрихов, но очень выпукло. И контраст между "повезло, красавчика урвала" и веселым шумом центром города с реальностью маргинально эстетичен:

Лана снова и снова рассматривает надпись "В.Цой жив", считает отметины от спичек на потолке и придумывает, на что похожи куски отваливается штукатурки. На самом верху, под самой крышей над аркой уже который год видна надпись "Марина, я тебя люблю. Билли". Этой надписи столько лет, что она явно была сделана при СССР. Кем же был этот Билли и откуда он взялся в СССР… И кем была эта Марина?

Иногда он успевает, а иногда говорит "прости", и Лане снова снятся кошмары.

В споре про буквы HEL думала, предложит ли кто-нибудь из персонажей, что таящаяся НЕХ пытается поприветствовать гостей [неплохое дурное предзнаменование для детишек]:

ребята спорят, что там написано, и Лана думает, что это "ад", а Ден - что кто-то зовет на помощь

.
Немного жалко, что концовка получилась краткой и немного... обреченной, несмотря на то, что Лана наконец уснула.

[[Begotten]]

Ох, Заводчанин - один из самых сложных для меня персонажей, и он ушел к Мяут.
Изначально он был чуть ли не одним из СКРЕПОВ, вероятно даже в двух ипостасях, ведь он прям очевидно ходит под аркой между мирами, вероятно, видит оба мира, даже если не осознает [а он не осознает] разницу между ними.
Но в итоге он стал монолитным таким сухарем, который окружающей его босховщины и не видит, зато видит, как меняется экономика.
И вот он вроде и замечает всего земного, но....

О том, что телек заглушает странные звуки, доносящиеся по вечерам из шкафа, с потолка, из вентиляции – ну, правда, будто сопит кто, или хихикает, тихонечко так, мерзенько –  Самсоныч Ленке, разумеется, не говорит.

Классно, что Самсоныч вроде такой основательный БАТЯ, пахал на своем заводе, за плюшки сыну вкалывал. А вот потом понеслась - эта призрачная линия Ленка-участковый, сын-клептоман, да еще назойливый звук  капели с потолка.
И вот у нас уже картина почти обыденная: насколько ж легче и радостнее помяться в арке с молодежью, чем чинить семейную жизнь. Очень трогательный момент - когда в Самсоныче просыпаются воспоминания.

Ленка его как-то на концерте заводской самодеятельности увидела (ее подружка притащила, уж как им удалось через проходную просочиться – тайна, покрытая мраком), да так и пропала. Подружка ее, Танька из бухгалтерии, наутро ему записку передала – мол, так и так, была на концерте, впечатлена до глубины души, буду сегодня в 5 у проходной, в зеленом платке. Так ведь у нее этот платок и лежит где-то…

А сейчас и Леночка в своем "Прогрессе" гниет [привет тексту Стаса], и Самсоныч в заботах, и Санька в украденных книжках...
И Самсоныч избегает проблем до последнего - он даже трусит признать, что видел Женьку в тот "последний" день, он просто уходит куда-то - неважно, "птичек послушать", лишь бы не быть лицом к лицу с жизнью.
Поэтому он и шагает в тот самый неизвестный Голодный Поезд.

Рецензия на Анжелику удалена.

К слову,я до сих пор не помню, к чему отсылала призрачная собака.)

[[Begotten]]

Сердечно прошу извинений у двух последних [по порядку, а не по значению!] участников. Что-то мои предувольнительные недели совсем сумасшедшие.

Ксенька ушла к Шеб.
И Шеб сразу начала с козырей - с черной-черной комнаты, черной-черной простыни... Только в хтонических интерьерах хрущевки.
Комнатка в кладовке аукнулась эхом в моем сердечке, ну и естественно:

Конечно, это была не просто коробка. Во-первых, эта была очень красивая коробка

Добыча перьев и принцип гадания -моя маленькая любовь, за такое не грех и постоять на горохе аж "целых пять часов".
Частенько думаю, что если б в детстве у меня были такие сокровищницы, как сейчас, я была бы счастливейшей, а у Ксеньки вон и перья, и камешки, и кусок ткани, и золотой футляр, и свечки [ах, свечки], и монетки, и карты. И все с историей!
Очень классная перекличка красной помады при вызове Пиковой Дамы с капающим с потолка НЕЧТО. Ждала-ждала несчастий после страшных книжек и вот дождалась.
Хороший концентрат детского фольклора получился, крепкий и ностальгический. Вспомнились и попытки играть в детективов за полтергейстами, и пугавшие до паники истории о чертях на крышах и чудовищах в промерзших подъездах, и твердая вера в любые виды гаданий и прочие мелкие колдунства.

Маленький невоспитанный НЕХ достался Наде, и она сразу окрестила его Карлсоном [а он и заговорил].
Голуби Олеги в качестве реверанса чатикам.)
С Надей у меня всегда просто - хочешь быть моим спешл гест? Вот тебе условная канва, СДЕЛАЙ С НЕЙ ВСЯКОЕ.
Но, кстати, Женька у нее вышел как раз таким осторожным трусом, каким он всплывает и ранее.
Люблю вот этот момент:

- Ну а кто это по-твоему делает, мальчик на крыше?
Все дружно расхохотались. А громче всех мальчишка.

Маленький НЕХ показывает, что арка не так проста, как нам кажется, и что ее магический/ая купол? портал? аура? тьма? защищают вход в Посмертие. И если смертные просто не переходят в него, то существам сверхъестественной природы вообще двор не покинуть [как хорошо, что Илья и Ланочка, порождающие чудовищ, теперь спокойно спят по ночам].

[[Begotten]]

[РЕЗЕРВ ПОД ВОЗМОЖНЫЕ НЕВОЗМОЖНЫЕ РЕЦЕНЗИИ]

[[Begotten]]

[РЕЗЕРВ ПОД ВОЗМОЖНЫЕ НЕВОЗМОЖНЫЕ РЕЦЕНЗИИ]

[[Begotten]]

1. Женька.

Жеке позарез нужны были новые вкладыши. Не, от жвачки он тоже конечно никогда не отказывался, но в данный момент им двигала тяга к знаниям. Санька опять зажадёбничал и отказался за так дать почитать в очередной раз книжку. Ах, что это была за книжка! Она привлекала тайнами, в ней описанными. В процессе чтения в животе что-то сладко тянуло, и хотелось дышать потише, и жить понезаметней, а уж бегать ночью пописать и вовсе становилось немыслимо отважным делом.

Книга так и манила, Жека отчетливо помнил ее темно-синюю обложку и яркие, розовые буквы. «Монстры. Приведения. НЛО» - гласила обложка, и в качестве доказательства натравливала на читателя мрачное привидение, сбежавшее из древнего замка.

В топе Жекиных страхов конечно не было глупых привидений. Чего их бояться? Одного Жека знает совершенно точно, и в спектре испытываемых к призраку чувств ярче всего проявляется сочувствие и жалость. Бедное привидение, которое умеет только качаться на качелях, и никакие иные радости жизни ему не доступны. Хотя какая уж тут жизнь…

Илья Владимирович, конечно, утверждает, что никаких привидений в человеке нет. Кому уж знать, как не ему, но будем честны. Доктора врачуют тело, потусторонние субстанции им почему-то не интересны. Несмотря на это, Жека все равно любил побеседовать с Ильей Владимировичем. Во-первых, это просто круто, когда взрослый человек внимательно выслушивает все ребячьи рассказы, а потом обстоятельно на них отвечает. Во-вторых, много интересного можно узнать. А в-третьих, у врача всегда было полно конфет, и он легко ими делился.

Но какая же, право, чушь – не видеть творящегося прямо под носом! Взрослые мастаки на это. Вот взять, например, Ксеньку. Ни разу еще ее предсказания не ошибались! И что, хоть кто-то из взрослых подошел к ней и спросил – что, Ксенька, делать-то будем? Нет, не подходят и не спрашивают. Оттого все беды с ними и случаются. Вот Жека не поленился спросить, что его ждет, но Ксенька погадать погадала, перышки пораскладывала, но ничего так и не ответила. Жалко.

Пришлось рассматривать обрывки газет, которыми обклеены все окна в 76 квартире и пытаться понять, о чем хочет сообщить Жеке дух, обитающий в той самой квартире. Обрывки периодически желтели, выгорали, облетали трухой, и дух выставлял в окна новые листы газет. Но и старые, пока торчали на одном месте, не молчали. Жека готов был поклясться, что статьи в газетах менялись день ото дня. Газеты были абсолютно точно одни и те же до облетания трухой – Жека заучивал мельчайшие заломы на них, и сверялся по ним ежедневно. Заломы оставались прежними, тексты менялись.

Что среди Жекиных страхов действительно присутствовало – так это шаровые молнии и птицы. Шаровые молнии – абсолютно отвязные и непредсказуемые ублюдки. Скольких людей сгубили! Главное, сидишь ты себе спокойненько дома, а эта тварь в твоем окне дырочку плавит, просачивается внутрь и взрывается. Или через розетку. И никакого спасу от них нет! Конечно, сам Жека таких молний не видел, но в Санькиной книге они описаны очень подробно, и бояться их получалось отлично.

Второй страх, к сожалению, был материальным и ежедневным. Голуби. Тупые птицы, желудки с крыльями, толпятся в их дворе, курлыкают, топчутся своими мерзкими коготками по карнизам. Взлетают толпой, так и норовят влететь в лицо. Обдают каким-то спертым запахом голубиных тел и пыли. А все Птичник, чтоб ему. Прикормил пернатую свору, а те и рады. Со всего района во двор слетелись и прочно заняли площадку. Хорошо, что Жека уже не маленький, и площадка ему не так уж и нужна.

Гораздо интереснее на станции за аркой. Там и ларек с жвачками, и поезда, и железная дорога, и бездомные. Бездомные конечно представляют некоторый интерес, но их Жека побаивался – они вечно просят денег на билет, а откуда у ребенка лишние деньги? Неловко все время отказывать. Одного только Жека не сторонился. С этим бездомным, завернутым в десяток ярких шарфов, было даже интереснее, чем с Санькиной книгой. В книге одно и то же написано, а этот бездомный рассказывает о своей далекой стране каждый раз новое, и в Жекином воображении эта укрытая жарким маревом страна оживала, становилась осязаемой и реальной.

Вот и сегодня Жека хотел сбегать за жвачкой, пока мама занята и не видит, и наверняка встретить цветастого бездомного, и насытить свое воображение, но увы. В самой арке толпились и галдели подростки во главе с Дэном. Дэн едва вернулся из армии, а уже собрал вокруг толпу почитателей, и даже модная Ланочка не устояла перед таким аргументом.

Жека присел на лавочку у подъезда и зажмурился. Ему не хотелось слушать, как злая ведьма с первого этажа ругается с Петром Семеновичем, но деваться было некуда. И в мальчишечьем воображении ее крики превращались в крики белоснежных чаек над морем, и в рев слона над саванной, и в ночной вой шакала, и в хохот гиен.

Из грез о далекой теплой стране Жеку вырвал резкий звук передвинутого ведьмой по подоконнику цветочного горшка и наступившая вслед за этим ватная тишина.

Путь свободен, галдящие подростки испарились. Не теряя драгоценного времени, Жека поднялся с лавочки и побежал к ларьку. Его внимание привлек бездомный в ярких шарфах. Он не искал собеседника, не просил денег на билет.

Он. Садился. В поезд.

Вид уезжающего бездомного (первого! первого на Жекином веку!) был настолько удивительным, что мальчишка забыл о жвачке и помчался обратно во двор.

«Наконец-то! Ну наконец-то он вернется домой!» - ликовал Жека, торопясь рассказать такую чудесную новость Саньку. Страна существует! Теплая ласковая далекая страна существует. Теперь Жека знал это абсолютно точно.

[[Begotten]]

2. Тамара Чертововна.

— Камень, ножницы, бумага — раз, два, три! — звонко чеканит детский голос во дворе.

Шаркая и кашляя, проходит работяга с завода. Вслед за ним с подоконника тянется кактус хатиора. Тамара щелкает зелено-бутылочные листья пальцем, работяга сегодня напьется.

Вонючие гераньки снова сбились в одном углу и заговорщически трепещут. Тамара со вздохом расставляет их по кухне, а одну самую наглую засовывает в подвесное кашпо. Из арки, побросав сигареты, выносятся подростки. Участковый, ругаясь, грозит им кулаком и, уцепив за ухо, ведет через двор свою добычу, рослого подростка.

Тамара наливает в лейку отстоявшейся воды. С ее первого этажа круглый двор как на ладони и покрыт ровной небесной крышкой.

— Кама-ножа-бумажа, трали-вали, три бомжа! — кричат и смеются за окном дети.

Тамара снимает с китайской розы пожухлые бутоны. В заляпанном трюмо отражается неопрятная рыхлая старуха. С горстью сухих цветов в руке подходит к окну.

У турника молодая мамаша качает в коляске младенца. Мимо на огромных каблуках и в короткой юбке спешит красотка из соседнего дома. Тамара качает головой. Ее декабрист круглый год цветет яркими красными цветами, а красотке давно пора замуж. Себе в женихи она выбрала дембеля, а Тамара недолюбливает разлапистую мохнатую бегонию. Сминает в труху сухие бутоны и высыпает в горшок бегонии. Иногда это помогает.

— Эн-ден-цо, цу-е-фа, — забубнило в прозрачный летний вечер. — Чу-ва-ши хе-рас-два.

Совсем тарабарщина какая-то, хмурится Тамара. Переставляет цветочные горшки на подоконнике, и во двор послушно вплывает солнце.

— Камень, ножницы, бумага, карандаш, огонь, вода и бутылка лимонада! Цу-е-фа! — исправляются за окном.

Расстелив на столе газету, Тамара пересаживает молочай в горшок побольше, вмешивает в землю подкормку. Парень недавно вернулся из армии, ему нужны силы, чтобы пустить корни.

В огромном горшке у батареи когда-то рос колючий столетник, сгибался под собственной тяжестью, Тамара подпирала его палками и подвязывала мягкими резинками. Сейчас там пусто. Тамара поливает землю. Никогда не знаешь, что взойдет, даже если знаешь, что посадил.

— Чу-ва-папир, — сосредоточенно твердят за окном. — Чу-ва-хочешь. Чу-ва-хочешь. Чу-ва-папир! А, проиграл, проиграл! — и снова смеются.

Эхо раскатывается по круглому двору, отталкивается от стен. К мусорке выходит птичник, крошит вкруг себя хлеб. Заприметив издалека, к нему слетаются голуби, хлопают крыльями, заглатывают крошки. Тамара неодобрительно поджимает губы и подвигает к свету водяную фуксию. Однажды она залила ее, и вот что получилось.

— Гхм, — раздается вдруг за спиной.

Тамара оборачивается и швыряет в прибывшего лейкой, разбрызгивая воду.

— Кааамень, — с готовностью тянут во дворе.

— Но-но, — строго говорит сухонький мужчина в темном костюме, стряхивая с себя воду. И за окном замолкают. — Вы меня не за того приняли, уважаемая.

Тамара хмуро молчит. Пришелец составляет с табурета на пол пышный плющ, щелкает замками потертого кейса и раскладывает на кухонном столе бумаги.

— Так-так, посмотрим.

— Вы из газовой конторы? — выдавливает Тамара. Она забыла, как разговаривать. — Как вы вошли? У меня было заперто.

— Вот именно, — он поднимает вверх палец. — У вас так хорошо заперто, что и не пробьешься. Взгляните.

Разворачивает перед ней хрустящий чертеж с чернильно-синими кругами.

— Закукливание пространства пятой степени, цикловой морок, ботаническая ментальность... Я бы диссертацию написал, будь у меня время.

Тамара заботливо поднимает с пола плющ, и он ластится к ней, льнет всеми листьями.

— Экая у вас тут консоль управления развернута, — пришелец восхищенно оглядывает заставленную цветами кухню.

— Фуксию залила, все никак не просохнет, — буркает Тамара, кивая за окно. Птичник все крутится на месте, разбрасывая хлеб, и вкруг него летают голуби.

— Обидел? — он внимательно разглядывает фуксию.

— Шибко умный был. Ведьмой меня назвал. Теперь вот — голубей все кормит.

Пришелец углубляется в бумаги, что-то заполняет, делает пометки красно-синим карандашом. Спрашивает:

— Подругу свою любимую вы зачем в вентиляционную трубу развеяли?

Тамара вздрагивает.

— Ножницы режут бумагу, а бумага побивает кирпич. Но если перед этим он успел попасть в тебя с крыши — тебя может разбить паралич! — зло грохает во дворе под два гитарных аккорда.

Пришелец исчезает, вместе со своими бумагами, потертым кейсом и красно-синим карандашом.
И тут же, целый и невредимый, шагает из коридора.

— Что же вы, Тамара, — говорит с укоризной. — Я ведь пришел с миром.

Усаживается за стол, как ни в чем не бывало, шелестит бумагами.

— На азалии завелся паутинный клещ, — нехотя признается Тамара. Она просто не стала выводить паутинного клеща. И Танька через некоторое время сгинула. Только по ночам теперь порой слышно, как железный шар по потолку катится.

— Родители уехали на заработки в Москву, вас оставили бабушке. Вы с друзьями все лето провели во дворе, слушали поезда, гоняли голубей, играли в считалочку. Ну, вспоминайте, вспоминайте! — он машет на нее карандашом. — Потом первая влюбленность, еще детская, и первая же ревность, густо замешанная на обиде и чувстве брошенности. Иии — бум! — делает круг в воздухе. — Сколько вам лет, припоминаете?

Тамара ссаживает с рук плющ, на негнущихся ногах проходит в комнату. Долго роется в серванте среди покрытых пылью вазочек, наконец, выуживает паспорт. Дата рождения расплывается и прыгает перед глазами. Но ведь была же какая-то жизнь, учеба, работа? Коллеги. Муж вроде какой-то. Дочка замуж выскочила, и больше ее не видели. Очередь в поликлинике.

Возвращается на кухню, неприязненно смотрит в черную спину.

— Вы, собственно, кто такой?

— Комиссия по контролю материальных и магических явлений, — разворачивает и сворачивает алые корочки, как крылья бабочки.

— Один — и все комиссия? — хмыкает Тамара.

— Напарник на больничном. Акт, формуляр, описание — все один. Столько времени потратил, пока к вам пробился.

— Что ж раньше не пришли? — скандальным тоном говорит Тамара, поверх его плеча заглядывает в бумаги.

— Бабушка-то где?

Тамара смотрит на массивный горшок с землей у батареи. В центре пробивается зеленый росток, быстро набирает в росте, крепчает, обзаводится колючками — и вскоре развесистый столетник занимает весь угол кухни.

— За молоком вышла, — буркает Тамара.

Пришелец быстрыми закорючками заполняет бумаги, веером протягивает ей.

— Подписывайте.

Она отшатывается.

— И что будет?

— Учиться пойдете, — как само собой разумеющееся говорит он. — Школа для магически одаренных детей. Премудрости дальше осваивать. Вам всего семь, чего вы тут застряли. На этом уровне вы уже всем овладели.

Тамара нерешительно протягивает руку к бумагам.

— И вы... Всех вернете? Таньку, Левку?

— Это уж ваша забота.

Она по-старушечьи жует губами. Может, ей вовсе и не хочется, снова и заново — ребенком.

— Мне недосуг. Дам вам отсрочку. Как надумаете, зовите.

Шлепает в бумаги синюю печать, складывает в кейс чертеж, карандаш. Исчезает, словно его и не было.
Тамара опускается на опустевший табурет, поглаживает нервничающий плющ. Столетник колючками тянется к окну. Скоро в замке заскрежещет ключ и вернется бабушка с молоком. За домами с успокаивающим мерным стуком проезжает поезд. Хлопая крыльями, взлетают с асфальта голуби. Работяга с завода на детской площадке пьет с дворником. Мамаша катит коляску с младенцем. В арке подростки передают по кругу сигарету.

— Камень, ножницы, бумага и колодец тоже надо, — заводит детский голос.

Тамара вскакивает и распахивает неудобные двойные рамы. Кричит в теплый, густо-синий летний вечер:

— Постойте! Я согласна. Согласна!

[[Begotten]]

3. Безымянная женщина.

Вам больше никогда не встретиться.

Никогда-никогда.

Слова звучат так ясно, будто это было вчера. Или это и было вчера. А может, год назад? Десять? Двадцать? А может, век? Жизнь? Не помню.

Никогда.

Как нож, брошенный умелой, опытной рукой вонзается глубоко в грудь. Обрывает, нарушает что-то внутри. В голове все смешивается, мысли и чувства сминаются в единый комок, а память… па мять?..

Рисую на газете черные буквы, копируя их из обрывков воспоминаний. Не зная, что они значат, не зная, что написано на первой полосе бледно-красными символами. Лощеное лицо фотографии недовольно морщится, когда по нему расплывается клякса протекших чернил. Газета занимает свободный кусочек стекла возле сине-белой двусторонней листовки.

Звонок в дверь.

Путаюсь в длинном платье. Звук есть. Слышу. Такой знакомый, зовущий, тревожный и печальный. Звонок. Дверь.

Щупаю руками кривые стены, и твердые и шершавые. Рука цепляется за кусок отошедших обоев — отошедших, будто припудрить носик в ресторане. Смеюсь. Ищу тяжелую, холодную металлическую ручку или хотя бы проем. Двери нет. Я знаю, что не вижу ее, я долго искала, но есть звонок, он по-прежнему звенит в ушах. Наощупь надежнее. Но тут только кусок обоев, легкомысленный и веселый как платье, что я надевала на вокзал.

Вам больше никогда не встретиться.

Женский голос в голове. Никогда — ноет, щемит сердце, жжет глаза.

Гудок паровоза. Синий свитер на ком-то бесконечно дорогом и любимом. Не помню лица. Помню мокрый от дождя перрон. Огни, красные, зеленые, белые и синие. Не бойся, я вернусь совсем скоро, мои родители будут очень рады нашей свадьбе.

Никогда.

У девочки с первого этажа желтые глаза с огромным зрачком. Ее брови хмурятся, губы кривятся в жестокой усмешке. Голос звенит от гнева. Зачем она?.. За что?

Коварная память подбрасывает слово — арка. И буквы, из которых состоит это слово, настойчиво всплывают перед глазами. Пишу. Тупым ножом царапаю запястье, чтобы не забыть, не потерять снова. Это кажется таким… знакомым? знак?.. ком?.. мы?..

Люблю тебя.

Он вернется!

Искаженное криком лицо. Нарисовано на потемневших обоях. Это… я? Я!

Звонок. Телефонная трель. Рука надежно обхватывает давно уже не белую трубку. Мужской голос, мягкий, негромкий, будто с улыбкой на губах. С протяжными гласными и слегка картавый. Слова почти известны, почти понятны. Солнце, яркое и теплое. Всегда-всегда. Поют птицы. Мужчина зовет туда, на родину. Далеко-далеко.

Память подводит так некстати. Сухие губы не хотят размыкаться. Пальцы до боли сжимают гладкую пластмассу. Имя. Надо назвать имя!

Вам больше никогда не встретиться!

Короткие гудки. В груди взрывается огромный огненный шар. Трубка безвольно повисает на грязном шнуре в сантиметре от пола. Метре?..

Смотрю на окно. На стекле свободное местечко. За ним — мир. Жизнь. Одно желание — отсюда. Туда. Листовка красная с черным, с какой-то нечеткой фотографией. Привлечь внимание. Помогите.

Прижимаю к стеклу влажную от клея бумагу. Ладонь окрашивается красным.

Поют птицы. Прохладный ветерок вырывает пряди из длинной косы и колышет легкую юбку. Поезд с протяжным гудком медленно отъезжает от станции.

Дверь шкафа громко скрипит. Внутри — платье. Длинное. Белое-белое.

Никогда.

[[Begotten]]

4. Илья Владимирович.

Мерный звук шагов эхом отдавался от стен, ныряя в арки, кружа, бестолково мечась и устав схлопывался за спиной. Приятный ветерок нёс свежесть, ласково касаясь кожи, будто нежной женской рукой, смывающей заботы и дневную тяжесть.
Вечер – самое тихое, любимое многими время. Когда пронзительно голубое небо, яркое как сама жизнь, тихо тускнеет наливаясь полнотелым, густым красным на горизонте.

– Владимирч! – врывается, разбиваясь брызгами резкий голос. – Сто лет тебя не видела, не случилось чего?
– Что вы, Тамара. Хорошо всё, заработался просто, сами понимаете, сезон сейчас. А вы как, прошла спина?
Илья Владимирович улыбался соседке тепло, немного виновато и неловко. Он помнил, что у Тамары Чертововны третьего дня болела спина, и он посоветовал мазь, которая точно должна была помочь. Ей бы в больницу по-хорошему, но она не пойдёт, так что куда деваться, то там у коллег спросит, то здесь вспомнит, в поликлинике много с чем сталкиваешься.
А ещё помнил, что скоро из магазина, волоча тяжелые сумки пойдёт Леночка. Она растянет тонкие губы в бледной улыбке перед соседями и чуть приободрится, когда он скажет, что сегодня она чудо как хороша, и что такой красавице не пристало самой нести такие тяжелые пакеты. Он ничего не скажет о её муже – пустое это, да и не захочет она об этом слышать. Он всегда поможет с сумками, и ей, и одинокой Анжелике. Им нужна даже не помощь, им нужна мужская улыбка и он это знает.

Следующий день – выходной. Он выйдет во двор, присев на лавочку и поднимет голову вверх, глядя туда, где над их «колодцем» плывёт безмятежная голубизна, чуть припорошенная белоснежной ватой облаков, подсвеченных светилом. Любимая лавочка, в центре двора, куда не достаёт тень до самого вечера.
А потом его окружит детвора, как это всегда бывало. И трусишка Жека, и «гадалка» Ксенька, и фантазёр-Санька. Взахлёб и с придыханием они будут рассказывать ему о чудовищах города, а он будет слушать и качать головой, и охать негромко, когда в рассказе будут сгущаться краски. И гордиться их храбростью.
Потом, возможно детей разгонит звучный басок Петра, к которому стекались в дом нерабочие чайники, поломанные утюги и как-то даже появилась чья-то плита. Пётр всегда рад его помощи, разве что расстроится, когда Илья вновь откажется пропустить по стаканчику.
Когда-то, будучи молодым ярким студентом он любил это дело, но теперь ни-ни, ни капли.

Все во дворе знали Илью Владимировича, врача из областной поликлиники. Всегда у него была минутка-другая, чтобы послушать, улыбнуться, подсказать что-то. Но только днём. Позвони ему ночью – он не откроет, это знал каждый.

Потому что тогда, когда алый закат медленно, но жадно поглотит холодный ночной мрак, а дверь в тесную квартирку будет закрыта, солнечный теплый двор уйдёт в прошлое. Илья снимет пиджак. Повесит на плечики рубашку и аккуратно сложит брюки.
Тогда, когда тяжелые шторы будут закрыты, а слабый свет единственной лампочки робко разгонит мрак, Илья достанет маленький тёмный чемоданчик из-под дивана и опустится в продавленное старое кресло.
Холодная игла медленно войдёт в пергаментно-ломкую, тёмную на сгибе кожу.
И тогда они перестанут его пугать.

Они любили сумрак. Но ещё больше они любили ночь.
Темные пальцы, неестественные, длинные и изломанные, появлялись в сливе, скребя эмаль, а в трубах выло и стенало, проклиная судьбу, проклиная живых.
Где-то там на детской площадке мерно покачивались, будто от ветра качели, и тьма сгущалась на сидении, крепко держась за цепочки.
За спиной, Илья знал, стояла грустно улыбаясь потекшим ртом Валентина. Его первая. Она умерла на руках ещё интерна, и с тех пор осталась с ним навсегда. В начале ночи она всегда улыбалась, но ближе к утру, ближе к часу её смерти тепло из глаз исчезнет и она вопьется когтями в его руки, проклиная за то, что он не спас.
Позже появятся и другие. Пёстрый, как восточная птица, чужеземец будет вновь и вновь набирать номера, силясь куда-то, кому-то дозвониться. Из-под пола, из вентиляции, из стен будут собираться они.
Те, кто пришли сами. Те, кого он создал. Те, кого упустил.

Дети храбры, он горд ими. Дети тоже их видят.
Как тень за мусорными баками вытягивается и отделяется от стены, ухмыляясь щербатым ртом. Как канализационный люк сдвигается сам по себе – чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы втянуть кого-то небольшого. Крысу, маленькую собачку или, если повезёт, ребёнка.
Как искажается в мгновение лицо соседки, и ты отчетливо понимаешь, вспоминаешь, что она умерла месяц назад и боишься раскрыть ладонь, в которой сжал только что подаренную ею карамельку.
Как считаешь ступеньки, потому что знаешь, что, если перестанешь – наступишь на лишнюю, ложную, и пятка провалится в липкое и склизкое.

Он боялся их в детстве. Он бравировал молодостью и создавал тени, когда стал чуть старше, пуская их во дворы и закоулки, где-то там, внутри надеясь, что они защитят. Он старался не думать о них, когда поступал в университет.
И он признал их, когда они пришли за ним впервые.

                                                        Илья
                                                                                                Илья
                                                                                                                                            Илья
                                                                                                                                                                                                                       Илья-а-а
                                 Ѝ̶̸̨̨̨̨̢̘͈̩̫̟̜̺͔̊̅̋ͩ̽̇́́Л̢̅̍ͭ̈́̎ͯͧ̂̕͜҉̨̡͈̲̣̭̪͚͔̜̕͡Ь̧̨̧̨̛͖̦͔̙͙̰̩̏̿̊̾̑͌ͭ͗́͡͞ͅЯ̸̴̧̧̛͔̜͖̱̼̻͈̫̎̎̓ͭ̀̄̽ͥ̀̀͜

Гомонили, стенали голоса, и первые ногти, первые зубы впивались в него, раздирая и наслаждаясь его болью, а Илья улыбался, глядя в неровно побелённый потолок, который медленно затягивало красным.
Ампул было ещё много. Ему было не страшно.

[[Begotten]]

5. Станислав Алексеевич.

День выдался препоганейшим. С самого раннего утра вокруг Стаса творился полный кавардак: то сломалась пишущая машинка, то скоросшиватель для папок отчего-то свалился с полки, где он надежно стоял до этого, и отлетел прямо на мизинец левой ноги коллеги из соседнего района, пришедшего отксерокопировать бланки заявлений: на четыре участка у них был один старенький аппарат, натужно скрипящий лентой. Но копии выскакивали прозрачные: закончилась краска. Запасного картриджа, естественно, до начала другого месяца им не полагалось. Коллега выматерился и похромал обратно в отделение, сетуя на безалаберность Стаса.

А затем началось и вовсе полное дерьмо.

К концу рабочего дня Стаса спасало лишь одно: он представлял, как вернется домой, усядется на кухне, откроет последнюю баночку шпрот из новогоднего набора, бережно хранимую от острых зубок Блошки под офицерской шапкой на самой верхней полочке шкафа, нальет себе коньяка и будет наслаждаться покоем бетонного колодца, где никто не кричит, не плачет, или вовсе не лежит трупом…пока.

А теперь чертова дверь не желала открываться.

Стас, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, повернул ключ в обратную сторону и услышал как щелкнул замок, запирая казалось бы открытую дверь, затем в четвертый раз попытался  ее открыть. Снова послышался щелк, он нажал на ручку, но результата не последовало. Слышно было, как внутри Блошка изо всех сил царапает когтями и без того облезающий шпон.

"Черт, ну что такое, ну гребаная дверь!" - в сердцах вырвалось у Стаса, и он уже было приготовился выбить преграду молодецким плечом, и даже успел разбежаться и приложиться к ней разок, как вдруг точно такая же клеенчатая дверь соседней квартиры отворилась, и из нее в облаке особенно душного перегара высунулась голова Борисыча. Стас давненько его не встречал. Голова недоуменно уставилась на Стаса и зашевелила губами:

- Сим Сим, откройся, мать твою! -прошелестел Борисыч, - ты чо, спецназовец, чтоль, ну-ка открывай нормально. Все работает.

Стас, стараясь не дышать, взялся за ручку, и внезапно дверь на удивление легко распахнулась. Блошка высунулась за порог и приветливо тявкнула на Борисыча. Тот вышел из своего логова целиком, протиснув жирное тельце, обтянутое несвежей майкой  в тамбур, и удивительно ловко шмыгнул за порог квартиры Стаса.

- Ты это, не нервничай. Все решаемо.

- Да, спасибо, Егор Борисович. - промямлил Стас, думая, как избавиться от назойливого гостя, - Благодарен вам, как отшептали. А замок сейчас смажу, извините за шум.

- Да что шум, Стасик, не волнуйся. Тут шума много, знаешь ли, и без тебя - Борисыч плотоядно облизнул губы, разглядев на Стасовом подоконнике силуэт пузатой коньячной бутылки, - Не поправишь меня по-дружески? Сил нету, плохо.

Блошка опередила Стаса и подставила Борисычу спину, которую тот принялся старательно чесать. Участь коньяка была предрешена. Хоть купить еще было непросто, и зарплата тает мгновенно, и продавщица Леночка опять будет его журить и стыдить, да и фиг с ней. Тоже мне, нашлась святоша. Эх, Ленка-пенка Нецветаева, школьная любовь, была ж отличницей и красавицей, а сейчас в говеном “Прогрессе” осела. Да ну ладно, хоть не в путаны подалась.

В прошлый раз она поинтересовалась, как же Стасу не стыдно пить эту дрянь, а ему вдруг стало так обидно, что вместо дежурного  "Леночка, цветешь" тот язвительно переспросил, мол, ну у каждого свое, ты ж как-то в этой дыре работаешь...

А как вечером не принять коньяку на сон грядущий? После тридцатилетия на Стаса снизошло какое-то гнилостное понимание, что выше участкового ему не прыгнуть.

Да и не хотелось. Задолбали вездесущие бабки - все им молодежь мешала, которая под аркой тусуется. Особенно Капиталине Матвеевне. Причем эта старая карга заваливала отдел заявлениями с жалобами на шум, а сама при проверке не слышала звонка в дверь…

Пацана бедного, который дембельнулся, Дениса из соседнего подъезда затравили просто. А то что он, главное, аргумент - не поздоровался у подъезда. И трудягу Семеныча тоже за бычок мимо урны. А что сами на пару с местным идиотом голубей прикормили, это пустяк конечно. Эээ, мать, да те, что здороваются, могут быть хуже. Вот врача Илью Владимировича  они воспевали и обожали. Еще бы. В возрасте, когда твой единственный любовник -это унитаз, и этому сухарю можно хором петь хвалу.

Пока Блошка вилась кругами вокруг Борисыча, Стас лихорадочно соображал, что б такое сделать на закуску. Шпротами он жертвовать не хотел. В холодильнике, как назло, было пусто: подозрительно серая морковка да полкочана капусты. Блошкины кости да кашу гостю, даже такому, не предложишь, да и питомицу Стас обделить не мог.

Чертыхнувшись, Стас метнулся к сумке: он же макароны сварил, взял с собой на обед, но некогда было. Он достал из сумки судок, торопливо высыпал его содержимое на сковороду и начал подогревать. Борисыч между тем сидел почти неподвижно, словно китайский божок, сверля бутылку взглядом.

По кухне разошелся запах горелого. Стас  поспешно снял сковородку с огня, поставил на кружок и разлил коньяк по щербатым чашкам.

- Вот правильно, присядь, выпей, да не суетись. - Борисыч принюхался и сделал первый глоток, затем его лицо приобрело расслабленное выражение. - День тяжелый был, да?

Он деловито подцепил гнутой алюминиевой вилкой обгоревшую макаронину и принялся жевать.

- Жуткий. Задолбался по полной. - Стас последовал его примеру. По желудку разлилось тепло, и Стаса потянуло на откровения.
- Одно дерьмо. Бабки достали уже со своими тупыми жалобами, все им не так. Из пятой квартиры достала, в арке молодежь тусуется. Я что, ночью чтоль подрываться должен их гонять? У меня окна вон в колодец, мне пофиг... Гонят вот меня в семьдесят шестую ежедневно, мол там шизичка заперта. А тихо там, хоть и не открывает, ну окна газетами заклеила, ну мало ли. Мож денег на шторы нет, может бабки довели уже шпионить… На работе вся техника на ладан дышит, а что работает, то все равно через жопу

Борисыч внезапно насторожился:

- Что, ломается всё?

- Да не ломается, а приходит к логическому завершению. - Стас отпил из чашки. - Что уж, мой стол небось Брежнева помнит молодого. А вот нервы у меня уже ни к черту, сплю плохо. Придурки какие-то звонят по ночам: три звонка, я подрываюсь ответить - ну мало ли, а там уже короткие гудки. А еще, потом лежу, и прикинь, Борисыч. Представляешь, слышу, будто лифт гудит. В нашей пятиэтажке. Где нету его. Илья Владимирович мне лекарств навыписывал, так я не пью - нельзя со спиртным мешать.

Борисыч задумчиво подлил коньяка себе в чашку, затем и остаток Стасу, и глубокомысленно прокашлялся. Кашель был глубокий и нездоровый.

- Там где нет бухла, нет места надежде. Ты думаешь что, мы бухаем, потому что район гавно? Нет, мы пьем, чтоб не сбрендить. Пей – целее будешь.

- А лифт?

- А то ты не знаешь, дурак. Все вот рациональные нынче, а главного никто и не видит: есть другой мир. И там лифт. Да не хмурься ты так, ну гудит, да. Стучит. В получку починю его.

- Да нет же лифта, Борисыч.

- То, что ты его не видишь, Стасик, не значит, что его нет, так-то. - Борисыч ухмыльнулся, но улыбка тотчас же спала с его лица. - Оп-па а коньяк-то мы уговорили уже, подожди-ка.

Алкаш с удивительной ловкостью шмыгнул к себе в квартиру и в мгновение вернулся, гордо держа за ручку бутылку "Рояля". Стас, несмотря на уже приличное опьянение, дернулся: а зачем Борисыч поправить просил, если у него самого бухло есть? Но сосед, словно прочитав его мысли, налил ему спирта по самый верх и пододвинул чашку. Стас послушно отхлебнул спирта и машинально вытащил папиросу из предложенной Борисычем пачки. Тот уже не казался неопрятным, наоборот: тельняшка на нем сидела ладно, да и выправка была военная. Стоп. Он же был в майке.
Стас осушил чашку до дна и моргнул. Нет, перед ним сидел обычный немытый Борисыч и улыбался, а затем вкрадчиво заговорил:

- Смурной ты, я вижу, ты не в себе. Вот дверь тебя и не пускала. И меня б ты не впустил, так что я и напросился. Так, пей и рассказывай, что такое. Рассказывай, кореш, выливай, так сказать.

- Да сам небось знаешь. Помнишь, за гаражами бомж жил, с шарфами разноцветными который?

- Это Цветик-семицветик? Да, помню. Что-то не видать его.

Стас вздохнул:

- И не увидишь. Нашли его сегодня рано утром в арке за железнодорожной станцией. Ку-ку он. Лежит, улыбается, ну как живой. Только мёртвый.

Борисыч нахмурился и покачал головой.

- А потом, только я с бумажками разобрался, мать Женьки, мелкого из 12-й, пришла заявление писать, пропал пацан. Вечером ушел и не вернулся. Мне прям  по башке дало, я сдружился с ним. Как с собакой гулял, всегда их встречал, всю компашку: Саньку- фантазёра, Ксюшу-гадалку, и Жеку этого, почемучку. Вот где его искать теперь?

Борисыч снова наполнил чашки, отхлебнул из своей и неожиданно ловко поднялся из-за стола. Расхаживая по кухне Стаса, он стряхивал пепел прямо на линолеум, но Стаса это и не напрягало. На кухне уже было прилично накурено, абажур тускло мерцал будто в тумане.

- Место тут такое – много народу полегло. Больше после войны. Нечисть этим питается. Страданием чужим. Чем сильнее они, тем им легче людьми живыми манипулировать. А если не может, то жизнь им портит, чтоб поломать, а потом сожрать.Ты думал, дети байки рассказывают? Ты вот сам чего в детстве боялся?

Стас попытался подпереть голову рукой, но локоть попадал мимо стола. Ему с детства нравилось жить тут, у железки. Он всегда считал, что у таких мест своя особенная жизнь, теплая, аккуратная. Слышно еще издалека, по вибрации пола и треску от проводов, что едет поезд.

Потом приходил звук. Маленький Стасик умел безошибочно определять, что и с какой стороны едет: то ли веселая электричка звонко стучит колесами, отбивая ритм, каждый раз разный. Если это та, что с Сортировочнойили с Радиоконтроля, то везет рабочий народец, едет ритмом по четыре. А если то от Бубликово до Малой Стражи, где казармы, эта летит рваным регтаймом. Товарняки ползут гулко и основательно, особенно те, что с рудой. Но однажды был такой день, когда по рельсам проехало оно...

- Смоляной твари с крыши,  и склизкого многолапа из подвала я боялся. До усеру. Помню, батя был жив еще, и привез мне из Венгрии мячик прозрачный такой, прыгучий. А дядя Митяй с третьего, который в Афгане потом пропал, шутки ради его пульнул, да так, что он ровно в вентиляционную дырку скакнул. Ух, я плакал. Но искать не пошел. А однажды я видел Хищный Поезд. Я у мамы три копейки из кармана взял, ну чтобы раскатать. Положил на рельсы, должна была электричка пройти. А тут он выехал, весь зловещий какой-то, и дым вроде из паровоза черный, и окна закрашены. Стучит колесами по рельсам, как зубами, воздухом к себе тянет. Будто сожрать хочет. Хоть я и отошел, прям тянуло, Хорошо, я за столб ухватился. Копейки я потом так и не нашел. Мама мне не поверила.

- Ха. Дети-то лучше знают, у них еще этого нашего критического мышления нет! Хочешь Женьку найти - спроси у Ксюхи, да не смейся. Зря я чтоль гребаный лифт чиню? Так, послушай меня, Станислав Алексеевич.

Борисыч внезапно оперся о стол перед Стасом, и тому почудилось, будто на Борисыче старомодный френч, но с эполетами, да замысловатыми. Проморгаться снова помогло.

Между тем Борисыч вещал, и его голос будто звучал у Стаса в голове:

- Значит так, молодой человек: если звёзды зажигают, значит это кто-то их зажигает. Потому что кто-то другой плохой постоянно их гасит. На звонки ночные плюй, лифт я починю. Если сомневаешься – проси совета у собаки. И на ночь сто грамм, обязательно. Да, и табельное не вздумай домой носить, понял? Нечисть разгоняй записями Утесова. Пошел я домой, дел много, бывай. А, и в поезд этот не садись, голодный он до людей, понял?

Очнулся Стас от того, что от сквозняком захлопнуло входную дверь. Блошка ткнулась носом ему в руку – пора гулять. Спуститься по лестнице было непросто – его изрядно шатало. Во дворе фонари щетинились иглами, и внезапно Стасу стало не по себе: из окон на него смотрели старухи, молчаливо осуждая и за нетвердую походку, и за Блошку, севшую справлять потребности на клумбу с трупами астр.

Свет прометнулся по потолку, сопровождаемый до боли знакомым гулом. Стас был бы рад закрыть глаза и уснуть, но мир вокруг ухал и проваливался в карусель бездны. Даже ночная прогулка с Блошкой не привела его в чувство.

“Спиртягу не стоило пить” - запоздалая догадка стукнула аккурат в левый висок. В прихожей зазвонил телефон. Блошка сонно тявкнула ради приличия, а затем снова улеглась на своей подушке. Стас даже не дернулся, снова придурки, хотя….

В этот раз было пять гудков вместо трёх. В голове начало проясняться.

Покачиваясь, Стас ощупал себя – так и есть, улегся в форме. В комнате Блошка подняла голову и прислушалась.

- Спи, зайка, - Стас погладил ее по мохнатой голове. - Завтра видно будет.

Он торопливо стянул форму и залез под одеяло. С лестничной клетки доносилось гудение того самого лифта. Внезапно уже в правый висок стукнуло сомнение. Воспоминания распускались в голове, словно цветок на ускоренной съемке: он возвращается с работы, у подъезда санитары грузят серо-зеленую массу на клеенке в труповозку, бабки крестятся…Запах, сладковатый тошнотворный запах на лестничной клетке.

- С кем ять я тогда пил??? - простонал Стас.

[[Begotten]]

6. Ланочка.

На Золотом крыльце сидели
Царь, царевич, король, королева,
Сапожник, портной…
Кто ты будешь такой?

Шёл крокодил, трубку курил…
Трубка упала и написала…

Тихий стук маленьких туфельки по асфальту. Девочки прыгают на скакалке, а, может, кто-то вынес резиночки. Шлеп-шлеп-шлеп - это кто-то пробежал босиком.

Зайка не спит. Зою зовет.
Зайке коза спать не даёт…

Зайка не спит, Дэна зовет…
Лана не спит, Дэна зовет…
Лана не спит…

Лена просто не спит. Лане страшно. Уже два часа ночи, а под окнами все ещё играют дети. Казалось бы, этого не может быть, но чьи тогда шаги слышатся Ланочке? А вчера ей приснилось, как она гуляет с коляской, а в коляске лежит маленький Дэн… Проснувшись, Лана бросилась к календарю: фух, ещё неделя! Да и Илья Владимирович давно зовет её паникершей. Он говорит, что незачем делать тест до задержки, тест ничего не покажет. И совсем глупо делать тест сразу после месячных. Но проходит месяц - и Лана снова в панике бежит в аптеку на другом конце города… В прошлый раз там её заметила соседка тётя Тамара…

На парах Ланочка спит. Молодой организм может не спать сутки, не спать двое, но не неделю, не месяц. Она засыпает под монотонный голос училки математики… Ах простите, препода по высшей математике! Если вдуматься, кому вообще нужны интеграллы?

Можно было бы спать вечером, но тогда она пропустит "сходку". Так называет их тупые встречи Дэн, первый парень во дворе  красавчик, гоняющий на папиной мотоцикле. Ну и пусть старый, все равно транспорт! Вот бы сесть за ним, охватить его руками и ногами, и на полной скорости уехать в центр, посмотреть на фонтаны, посидеть в кафе, потанцевать в клубе… Но Дэн лишь отмахивается: "Успеем, малышка" - и снова ведёт её в арку. Лана снова и снова рассматривает надпись "В.Цой жив", считает отметины от спичек на потолке и придумывает, на что похожи куски отваливается штукатурки. На самом верху, под самой крышей над аркой уже который год видна надпись "Марина, я тебя люблю. Билли". Этой надписи столько лет, что она явно была сделана при СССР. Кем же был этот Билли и откуда он взялся в СССР… И кем была эта Марина?

Анжелика хихикает и строит глазки Дэну. Ей 25, у неё сухие от краски и химической завивки желтоватые волосы, огромные сисяндры - явно не обошлось без поролона и морщины в уголках глаз. Она много курит, а если не курит - пьёт. И Лана тоже пьёт,  хотя ей и невкусно.
Ближе к одиннадцати из подъезда выполняет тетя Тамара, прозванная подростками Тамарой Чертововной, и, шипя, разгоняет их по домам. У Тамары длинные черные волосы, черные глаза и ярко-красные губы. Кажется, она даже спать ложится накрашенная. Она носит длинные юбки, говорит странным голосом и, не стесняясь, сверлит собеседника взглядом. Лана боится Тамару. Маленькие дети называют её ведьмой, и Лана даже готова поверить...

Дэн провожает Лану, и на первом этаже под лестницей у них случается что-нибудь  интересное. Дэн любит, когда она носит стринги, ведь можно просто отодвинуть тонкую полоску ткани. Иногда он успевает, а иногда говорит "прости", и Лане снова снятся кошмары.

В последнее время Лана любит смотреть на окно квартиры 76. На запотевшем стекле то и дело появляются странные символы: то кто-то нарисовал снежинку, которую Анжела с благословение назвала "шлемом ужаса". Ни шлема, ни ужаса, Лана там не увидела, но с тех пор Лана каждый день смотрит на странное окно. То там появляются странные буквы HEL, и ребята спорят, что там написано, и Лана думает, что это "ад", а Ден - что кто-то зовет на помощь. То и вовсе непонятные символы появятся. Кто живёт в квартире 76 подростки не знают. С недавних пор Лане снится эта квартира. Будто она стучит в дверь, дверь открывается, а там… ничего. Абсолютно ничего. Конец.

Ранним утром Лана долго собиралась в колледж: ярко подвела глаза, накрасила губы, с помощью ножа уложила чёлку. То, что она видела в зеркале, её вполне устроило.

Ланочка вышла во двор и закурила. Ден обещал проводить её до колледжа, но почему-то опаздывал.

Дети уже играли на площадке. Они что, действительно играют всю ночь? Лана уже подумывал о том, чтобы спать на лавочке у подъезда: дети замолкали, когда она выходила во двор. Может хоть здесь она сможет выспаться?

Одна девочка осторожно подошла к Лане:

-- Ты веришь в гадания?

-- Тебе чего? - Лана выдохнула большое облако дыма.

-- Хочешь, погадаю на дату смерти?

Из подъезда выползла Чертововна, и Лана поспешила ретироваться. Двое против одной? Это уже слишком.

Вечером она достала таблетки, переданные ей Ильёй Владимировичем. Он сказал, что с ними девочка точно сможет выспаться. Она выпила сразу две и залезла под одеяло.

Тени от деревьев играли на потолке. Ей вдруг показалось, что в углу сидит странный плюшевый мишка. Как будто её любимый мишутка упал в кислоту, да ещё, быть может, размножился с лешим…

Через минуту Лана крепко спит.

[[Begotten]]

7. Петр Семенович.

Больше всего на свете Самсоныч (так Петра Семеновича прозвали на работе за богатырскую силу) не любил возвращаться домой.

Вот и сегодня он привычно искал повод потянуть время, задержать возвращение. О, Дэн! Как всегда, в арке с гитарой, только почему-то один сегодня. С подружкой поругался, что ли? Жаль, девка-то вроде красивая, хоть и дерганая. Сколько Самсоныч ее не видел – вечно оглядывается по сторонам, как мафиози-ренегат из того сериала, что крутят по ночам только для взрослых. Ленка на него ворчит, что такие ужасы на ночь включает, а Самсоныч только отмахивается: он уже давно не засыпает без телевизора. О том, что телек заглушает странные звуки, доносящиеся по вечерам из шкафа, с потолка, из вентиляции – ну, правда, будто сопит кто, или хихикает, тихонечко так, мерзенько –  Самсоныч Ленке, разумеется, не говорит. Опять развопится, мол, допился, чертей гонять начал. Понимала бы что… Оно понятно, что это трубы в стене свистят, дому лет-то - больше, чем Самсонычу с Ленкой вместе взятым! А все же неспокойно, неуютно, не идет сон, пока не тяпнешь стопочку, да не отплывешь потихоньку в сонные края под бубнеж телевизора.

С Ленкой вообще что-то странное творится в последнее время. Санька, конечно, им обоим нервы делает знатно. Ну вот чего пацану не хватает? В лагеря и на море возили, и лимонад, и пирожные с мороженым, и киношка с пацанами, и велосипед даже как-то мужики на заводе ему сварили из списанных труб. В октябрятах пока ходил, на одни пятерки учился, вел себя примерно, а с пятого класса понеслось… Сколько раз Самсоныч мялся в собственной прихожей перед участковым и псиной его здоровенной – не счесть! Тащит ведь, Санька-паразит, все, что плохо лежит! И ерунду ведь тащит-то, нет бы что полезное! Шильдик вон у соседа с тачки скрутил. На кой вот он ему? И сам толком объяснить не может, иду, говорит, а он блестит, и дальше как в тумане. Может, у него эта, как ее? Клептомания? «Х*емания, - рыдает в ответ Ленка, - Ремня ему, видать, мало давали, и вообще, ты отец или не отец, не можешь с ним по-мужски разобраться?»
А иной раз, напротив – рыдает, мол, твое совковое воспитание, разговаривать с сыном надо было, а не пороть, да куда там, отцу ж рассусоливать некогда, он все в стакан смотрит! Вот и отбился от рук парнишка, без мужского-то воспитания. А отцу, мол, все трын-трава, ему лишь бы выпить! Как еще до сих пор в станок с похмела не попал да без пальцев не остался!

Не поймешь эту Ленку. Самсоныч аж грешным делом иногда в паспорт заглядывал – не на двух ли он разных бабах женат? Но нет, вот он, один штамп, и прописка вот она, он тут с рождения жил, потом родители в деревню уехали, бабку досматривать, а квартирка вот она, ему осталась, было куда жену привести, чай, не голодранец какой, основательный мужик, зажиточный. Зря Ленка на него бухтит, он и пьет-то немного, так, стресс снять. Работа нервная, все же мастер участка, зарплата нерегулярная, такие уж времена теперь настали, подхалтурить где не всегда выходит – ну как тут не расслабиться вечером? Нервы-то не казенные! Санька еще этот…. Нормальный ребенок бы со стыда сгорел, что к родителям участковый чаще, чем на работу, ходит – этому хоть бы хны! Овчарку эту милицейскую с ушей до хвоста оближет, канючит потом неделю, мол, тоже собаку хочет, у него тогда времени на глупости не станет, говорит. Ленка аж взвивается в ответ! Еще мне, говорит, шерстяной вонючей псины не хватало к вам, псам, вдобавок, заели вы мой век, уууу! Вот как тут в заначку не залезть, да не выпить, в этом дурдоме?

В общем, ничего удивительного, что  назад в «этот дурдом» Самсоныч особо не стремился. Вот и сегодня – постоял с Дэном, покурил, послушал пару армейских баек – парень только-только дембельнулся, у него их ворох, одна смешней другой! Хороший он парень, Дэн, гитару вот только держит неправильно, ну, да Самсоныч ему всегда рад подсказать. Сам в свое время играл – и на гитаре, и на баяне, Ленка его как-то на концерте заводской самодеятельности увидела (ее подружка притащила, уж как им удалось через проходную просочиться – тайна, покрытая мраком), да так и пропала. Подружка ее, Танька из бухгалтерии, наутро ему записку передала – мол, так и так, была на концерте, впечатлена до глубины души, буду сегодня в 5 у проходной, в зеленом платке. Так ведь у нее этот платок и лежит где-то…
От воспоминаний потеплело на душе, и ноги сами понесли Самсоныча домой. Может, хоть сегодня будет без драм?

Да куда там. Только было взялся за ручку подъезда, сверху раздался скрипучий, до невозможности противный голос Чертововны ( вот ведь отчество-то! Не в бровь, а в глаз!) Самсоныч с ней на днях пособачился, но так, по мелочи, уже и не помнил толком, о чем. А Чертововна, видать, не забыла, опять принялась зудеть. Самсоныч хотел было отгавкнуться, да подумал, черт с ней, дурой старой, охота была связываться. Краем глаза заметил, как в арку со двора рванул Женька из 12-й. Уши бы ему оторвать за то, что со двора сбежал на ночь глядя, и в другое время Самсоныч бы так и сделал, но Чертововна напрочь сбила ему воспитательский настрой, и он только махнул рукой. У пацана родители есть, пусть разбираются, ему и Саньки по горло хватает.

Наутро, Самсоныч еще глаза толком продрать не успел, на кухню ворвалась взбудораженная Ленка с сообщением, что Женька пропал. Никак опять с ранья с участковым соседям кости мыла.
«Конечно, я Женьку не видел», - пробурчал в ответ Самсоныч, наскоро проглотив бутерброд с сервелатом и стакан чая «Принцесса Канди» (это он тогда удачно в заводском спецмаге отоварился, в магазинах такого и с талонами сейчас не сыскать. Ленка, правда, бухтела, что лучше б он те талоны сменял на купон на сапоги, но Самсоныч ее быстро успокоил – сапоги были вовсе не кожаные югославские, как ей Танька-главбух наврала, а вовсе даже из кожи молодого дермантина, собственного заводского же производства – рыночная экономика, мать ее, дифр… дивс… диверсификация, во! Гадкие, надо сказать, опорки вышли, сейчас этот цех на производство обивки для дверей переориентируют.)  Обулся, пригладил гребешком остатки кудрей, перепроверил барсетку и вышел из дома. Пораньше сегодня, ну, да ничего, пройдется по холодку, посидит на ж/д станции подольше, ожидая служебного автобуса, птичек послушает.

Станция была непривычно пустой. Обычно-то тут уже с рассвета местные бомжи да алкаши гужуются, а сегодня ни души. Странно. К приезду шишки какой высокопоставленной город готовят, что ли?
Самсоныч присел на лавку и с наслаждением закурил. Рядом стояла недопитая кем-то бутылка пива, да не привычного «Жигулевского Особого», а какого-то модного, импортного. Этикетка яркая, что-то на ней по-иностранному написано. Самсоныч долго, задумчиво смотрел на нее, когда подъехал поезд. От нечего делать Самсоныч принялся читать таблички с названиями станций – и не увидел ни одной знакомой! Самсоныч воровато оглянулся на стенд розыска пропавших возле остановки, облепленный десятками фотографий, решительно схватил недопитую иностранную бутылку, опустошил ее залпом и шагнул в вагон.

[[Begotten]]

Текст большой, доступен по ссылке!

8. Анжелика.

[[Begotten]]

9. Ксенька.

В одном сером-сером городе, в сером-сером пятиэтажном доме, в сером-сером подъезде, окрашенном серо-голубой и уже местами облупившейся краской, за дверью, обитой блестящим бордовым дерматином, в глубине квартиры, в маленькой комнатке, переделанной из кладовки, за столом сидела маленькая девочка с двумя разлохмаченными косичками и увлеченно копалась в жестяной коробке из под печенья. Конечно, это была не просто коробка. Во-первых, эта была очень красивая коробка - на черном фоне яркие красно-золотые узоры и цветы. Эту коробку с печеньем маме подарили на работе в институте ее студенты. А, во-вторых, в этой коробке хранились все сокровища Ксеньки (именно так зовут девочку). Она бережно вытаскивала каждый предмет, рассматривала при свете лампы и аккуратно клала обратно, приводя свой тайник в какой-то одной ей понятный порядок. Но у каждой вещи было свое место, и каждая была ей ценна и чем-то памятна.

  Вот пучок перьев, аккуратно связанный зеленой ленточкой. Большую часть перьев она собрала в деревне у бабушки. Там в курятнике она нашла даже два красивых темно-зеленых пера их петушиного хвоста. Но так как Ксеньке почему-то никогда не нравились четные числа, третье перо пришлось добывать в не очень честном бою. Ей тогда досталось дважды - и от петуха, который пребольно клюнул ее в коленку, и от бабушки, которая продержала ее в углу на горохе, наверно, целых пять часов. Еще в пучке было совиное перо, которое ей достал папа в зоопарке, когда они прошлым летом ездили в Ленинград. Но сову папа не трогал - перо лежало на земле уже выпавшим. Но мама все равно ругалась, потому что папа чуть не застрял в решетке, которая ограждала клетку с птицами. На перьях Ксенька гадала. Главное, когда друг или подружка шепчут свой вопрос на ухо, пучок покрепче сжать и бросать потом будто с силой. Если сверху будет больше светлых перьев, то ответ “Да” или что-то хорошее вопрошающего ждет впереди, если темных, то “Нет” и вообще жди беды. Простое гадание, но на столько вопросов ответы дает и почти всегда верные.

  Маленькие камушки разной формы. Их Ксенька высыпала из мешочка, сшитого на уроке труда из куска от старой маминой юбки. Камушки она до сих пор собирает, если видит какой-то экземпляр необычной формы или с щербинкой, похожей на что-то. У нее уже есть солнце, месяц, кот, снежинка, сердце… Да еще с десяток самых разных. По ним она тоже гадать может. Хотя не очень любит: там все сложнее - не сразу растолкуешь. Если выпадает, например, «волна» и «собака», то это летние каникулы зададутся или несчастье с любимым питомцем получится? Но Ксенька знает, стоит подуть на выпавшие камушки, приложить их ко лбу и зажмуриться, так ответ сразу будто сам с языка срывается.

  Красивый золотой футляр с остатками маминой алой помады. И свечки. Много свечек: и церковные огарки, которые она тайком стащила из пасхальной корзинки, и обычная стеариновая, и несколько красивых полосатых, что остались с дня рождения. С алой помадой случилась не самая приятная история. В тот день родителей не было дома – на работе пропадали, и после уроков Ксенька пригласила несколько одноклассниц к себе. Как обычно, поели бутербродов, запивая компотом из трехлитровой банки. Посмотрели в зале телевизор – как раз успели на «Черного плаща», а потом начался какой-то скучный сериал для взрослых. Начало смеркаться, когда Люська вдруг предложила:

- А давайте вызовем Пиковую даму!

Идеей загорелись и Катя, и Маша, и сама Ксенька. У последней в голове сразу возникла четкая инструкция, что нужно делать. Почти крадучись девочки прошли в родительскую комнату. Там стояло мамино трюмо, заставленное красивыми баночками, тюбиками и флаконами, а зеркало было достаточно большим, чтобы нарисовать на нем дверь и тринадцать ступенек. Ксенька взяла два блюдца, зажгла свечи и капнув воском, поставила их. В одном из ящичков нашлась алая помада в золотом футляре.

- Красная, как кровь, - возбужденно пискнула Машенька.

- Такой именно ступеньки для Пиковой дамы и рисуют, - уверенно заявила Ксенька.

Кривоватые ступеньки отражались в боковых зеркалах трюмо, бросая зловещие блики на четыре возбужденные детские рожицы. Девочки взялись за руки:

- Пиковая дама, приди. Пиковая дама, приди. Пиковая дама, приди!

Дрогнули огоньки свечей.

- Вот, вот она! Видите тень? - зашептала Ксенька, тыкая пальцем в зеркало. И будто действительно что-то промелькнуло в темной глади. Ксенька почувствовала, как в ее руку вцепилась Катя, царапая плохо подрезанными ноготками. Взвизгнула Люська. За ней закричала Маша. Ксенька вскочила с колен и метнулась к выключателю. Загорелась ярким светом люстра, разметая тени по углам. Испуганные подружки перестали вопить.

- Какие же вы трусихи! - Ксенька в тот момент чувствовала необычайное превосходство, хотя у самой коленки тряслись. – Если так боитесь, зачем мы вообще решили это делать?!

Девочки начали наперебой говорить о том, что они не испугались.

- Это все Люська! Она заорала, а я от неожиданности, - прошептала еще дрожащим голосом Маша.

- Лучше б мы снова попытались русалку вызвать. Там хоть зеркал не нужно, - сказала Катя.

- Вы тогда тоже пищали и ничего в итоге не увидели. А я вот слышала всплеск. И чешуйку потом нашла, - рассердилась Ксенька.

- Врешь ты все. А чешуек я тоже сколько угодно у мамы попрошу, когда папа с рыбалки приедет! – сказала Люська. – А сейчас я закричала, потому что ты меня пальцем под ребра ткнула. От неожиданности.

 Начинающуюся ссору прервал строгий мамин голос:

- Ксения, а что здесь происходит?

 Как-то очень быстро подружки разбежались по домам, и Ксенька, глотая слезы, в одиночестве оттирала зеркало. Помада оказалась очень дорогой, привезенной откуда-то из Парижа. Горело несчастное ксенькино ухо, и горела сама Ксенька от того, что без спросу влезла в родительскую комнату и напугалась, как самая распоследняя трусиха.

  Ксеня взяла щербатую половинку монетки. Ее, ненужную, подарил Гарик-с-вокзала. Вообще никакого вокзала в полном понимании этого слова в их городе нет – так, платформа с потрескавшимся асфальтом да древний облупившийся домик.  Там, периодически срывая хлипкий ржавый замок, ночевали в непогоду бездомные. Гарик как раз один из них. Но если остальные напиваются, насобирав мелочи или выклянчив ее у прохожих, то Гарика никогда Ксенька не видела пьяным. Он на вырученные деньги звонил кому-то из ближайшего таксофона. А еще Гарик-с-вокзала рассказывает ей о далеких странах, где в реках плавают крокодилы, а маленькие пигмеи обмазываются навозом, чтобы слоны их не учуяли во время охоты.

  Потрепанная колода карт с отпечатками грязных пальцев. Если уж честно, то колода неполная. Но зато там есть все дамы, короли и валеты. А именно на них так просто гадается Ксеньке. Всякие «тройки» и «пятерки» только мешают и сбивают с толку.

 А вот и маленькая книжечка, щедро подаренная ей Саньком. Книжка называется «Любимые рассказы Хичкока». Самый любимый ксенькин рассказ – «Фред, Элис и тетушка Лу». Там, где мертвецы приходят, оставляя за собой комья земли.   Когда она в первый раз его прочитала, подсвечивая себе под одеялом фонариком, то потом еще почти всю ночь не могла заснуть, ожидая, когда же к ней заявится кто-нибудь из героев. Вообще Ксенька больше любит детские страшилки, которые с когтями на ярких обложках, но такую книжку Санька ни за что бы ей не отдал. Зато он охотно пересказывает ей прочитанное: про привидений, про зомби, про инопланетян, ворующих людей и зондирующих их. А Ксенька, будто в отместку за то, что он не дает ей самой почитать жуткие истории, рассказывает, что видела, как по крышам прыгал смоляной дьявол, и что она слышала плеск водяного монстра в затопленном подвале, а в палисаднике все цветы выдрало, - ей-богу, зуб даю! – многолапое мохнатое чудовище.

- Ксеня, пора ложиться спать, - заглянула в комнату мама. – Завтра опять тебя не поднять будет. Давай, чтобы через пять минут уже спала! – она погладила взъерошенную головку дочери.

- Хорошо, мам.

Девочка закончила перебирать свои сокровища, закрыла коробку и, погладив ее напоследок, спрятала в нижний ящик стола. Кровать поскрипывала, когда она заворачивалась в одеяло, будто в кокон. Снова пришла мама, поцеловала ее в лоб и погасила свет. Ксенька хотела было попросить оставить его, но мама очень быстро вышла. Да и признаться, что в последнее время ей страшно в темноте, было стыдно – не маленькая ведь, ей целых десять лет. Она зажмурилась и начала вспоминать таблицу умножения, которая всегда навевала на нее сон. Но будто кто-то стал смотреть из темноты, отчего Ксенька почувствовала, как все волоски на ее теле встали дыбом. Зашуршало в углу из-под стола и зацарапало по ножкам кровати. Откуда-то сверху послышался едва уловимый шепот. Ксенька хотела накрыться одеялом с головой, но что-то будто заставило ее посмотреть наверх. Там, с потолка светились тлеющими угольками два глаза, и Ксенька, хоть и очень хотела, но никак не могла отвести взгляд. Угольки стали медленно приближаться, и стал различим зашитый крупными стежками нелепо улыбающийся рот, кривые округлые медвежьи уши и вспоротый пухлый живот, из которого торчала грязная вата. Что-то теплое и влажное капнуло Ксеньке на лицо. Она, как зачарованная вытащила из своего кокона руку, вытерлась и посмотрела на пальцы. Красное. Как та мамина помада.

[[Begotten]]

10. ?

Сегодня, именно сегодня, возможно получится! Это же так просто. Даже у странного увальня, который живет в квартире, в которой по ночам светит фиолетовая лампа, получается. Мальчик, стоящей на крыше, проводил взглядом очередную фигуру, скрывшуюся в манящей арке. Но достаточно быстро переключил внимание на более интересное занятие, а именно попытаться подбить голубя. Голубь, которого мальчик решил назвать Олег, он любил давать своим жертвам имена, издевательски курлыкал.  Что же, недолго тебе осталось, мальчишка резко выбросил руку вперед: Farväl Helgi, ditt liv tar slut nu. У голубя не было шансов увернуться, одним движением мальчишка свернул ему шею. У него всегда получалось. Почему? Он сам не знал. Забросив тушку в ближайшее открытое окно, и вволю насладившись криками молодой вдовы, парнишка приступил к ежедневному обходу. Интересно каково это жить как они? Эти драмы, интриги, предательства, а иногда наоборот что-то интересное, захватывающее, что-то что дает ощущение счастья. Когда наблюдаешь за этими сценами, сам как-будто разделяешь эмоции этих людей.

   - Вы видели как она смотрит? - Во дворе что-то бурно обсуждали дети.  - Мне не по себе от нее. Почему она все время наблюдает за нами, за нашими играми.

- Ты такой трус, просто она целый день дома, куда-то ей надо смотреть, почему не во двор?

- У нормальных людей есть занятия. Даже если они дома. Они не стоят целый день у окна. Она же смотрит на нас ВСЕГДА.

- Все очень просто, ведьма всегда настороже, однажды вы сделаете ошибку!

- Что? Вы это слышали?!

 - Что слышали? Ты такой трус, Женька! Собственной тени боишься.

- Не правда! Вам просто абсолютно все равно, вы не замечаете эти странные граффити на стенах, которые вновь и вновь появляются, сколько бы их не стирали, вы обвиняете друг друга в порче книг. Вам не интересно, кто запускает эти самолетики со странными посланиями.

- Ну а кто это по-твоему делает, мальчик на крыше?

Все дружно расхохотались. А громче всех мальчишка. Но остальные дети не замечали его.

- Ладно, пойду я отсюда. Все равно мне нужно в магазин.  

Женька направился к арке.

- Иди-иди, трус!

Ох, арка. Противный мальчишка почему-то совершенно забыл о ней. Что же, это случится сегодня! Трусливый мальчик скрылся в арке. Парнишка побежал следом. Что это? Огонь?.. Арка будто горит разноцветным пламенем.

- Öppna!!! - Закричал паршивец. Языки пламени приблизились к нему. Мальчишка обернулся, в том самом окне, на первом этаже, показалась ведьма, которая грозила ему пальцем.

- Lämna mig ifred!!! - Закричал мальчик. Решив сделать еще одну попытку, парнишка обернулся, чтоб вновь попытать удачу, но он больше не стоял рядом с аркой. Он вновь оказался на крыше, рядом с мерзким голубем. А арка все так же манила неизведанным внизу.

[[Begotten]]

Привет, па!
Ты возвращайся поскорее, тут столько всего произошло!
Санек стащил на рынке книжку. Привидения существуют, па! И не только привидения! Еще оборотни, снежные люди и инопланетяне. Я никого не боюсь, честно-пречестно, па! Но читать немного боязно, я никогда Саньку в этом не признаюсь, а тебе можно. Санек жадится, книжку только за вкладыши дает почитать! Так что это не я жвачку люблю, это Санька вкладыши требует. А мама ругается, говорит ты не для того нам деньги привозишь. Скажи ей, па! Скажи, что знания - это бесценный груз.
Я тут попытался разузнать побольше, и попросил Ксеньку мне погадать. Ты ж знаешь, все ее гадания сбываются. А Ксенька дура, погадать погадала, перышки раскинула, а мне ничего не сказала. Ну это не беда, я еще один способ знаю!
Помнишь, па, в 76 квартире дух живет и вечно окна газетами заклеивает? Так он не просто заклеивает! Он так общается, только я пока не разобрался, как его понимать.
А Илья Владимирович говорит, что духов не существует. Доктор, а такой глупый. Как же не существует, если я ему несколько раз показывал призрака, который живет на качелях! Илья Владимирович не видит, но зато конфет дает. Па, а ты мне привезешь конфет? Нужно побольше, нужно всех ребят во дворе угостить. Илья Владимирович не справляется.
Дурацкий Птичник так и кормит своих голубей. Фу, не люблю их и даже боюсь. Они вечно толпятся, вечно курлыкают, вечно пытаются взлететь, и прямо в лицо. Они так мерзко пахнут, па, и глаза у них глупые-преглупые. Ты как приедешь, не забудь Птичнику сказать, чтобы кормил их подальше, пусть даже за аркой кормит. Там правда бездомных все так же много, и они все так же просят денег на билет домой, но пусть уж лучше там голуби будут.
Буду меньше бегать туда, а мама будет меньше ругаться!
Па, а ты далеко плаваешь? Знаешь, там есть один бездомный, он кучей разноцветных шарфов увешан. Так вот он говорит, что его родина - далеко, что там всегда жарко, что именно там "задумчивый бродит жираф". Совсем как мы в школе учили.
А ты видел жирафа, па? Я вот очень хочу увидеть! Надеюсь, Разноцветный уедет домой, и мы вместе поедем к нему в гости! Он говорит, в его стране гостей любят. Может, мы сможем помочь ему с билетом?
Я перестану покупать жвачки, па, честно. Ну его, этого Саньку с его книгой. Что такое привидения? Вот жираф - жираф, это круто!
Почему у нас не живет жирафов?
Я смотрю на портовые краны и представляю, что это жирафы пришли на водопой.

Приезжай скорее, па! Я покажу тебе призрака на качелях, и угощу жвачкой. У меня ее знаешь сколько скопилось!

Мы тебя очень ждем.
Жека.
(и мама)

[СансетСаспарилла]

Тамара Чертановна - Кагу!

А текст Ильи - до мурашек

[Succin]

Так во-первых, я хлопаю Френ не то что стоя - встав на табуреточку! Этож надо было так расположить ворох подсказок, что ты читаешь-читаешь, дочитываешь, говоришь себе "стоп" и начинаешь читать заново достраивая паззл.
не всё сложилось, но я в восхищении! Разрываюсь от ощущений, то ли хочется делать зарисовки, то ли составить карту и соединять всё ниточками с булавками, как в детехтивах ентих ваших захраничных.

Во-вторых, отыграли все тоже восхитительно. В моем сердечке участковый с вот этоповорот концовкой и прям ознобом прошибшая безымянная женщина

(почему-то более чем уверена, что ? - Надища)

[Шебуршунчик]

Прочитала на одном дыхании просто)
Этакий Хэллоуин 2.0 получился)
Текст Тамары Чертовны меня покорил жанром и идеей. Мне кажется, если б я всё-таки решилась писать книжку, то это было бы именно городское фэнтези. И пробная сцена в ней бы обязательно была. Это не Янтаря текст, кстати?)

[Nadische]

(почему-то более чем уверена, что ? - Надища)

Да что же меня выдало то?!!

[Шебуршунчик]

Голубь Олег!

[Succin]

Да что же меня выдало то?!!

я просто очень умная и наблюдательная!

[СансетСаспарилла]

Мерзкий голубь Олег.
Да, кто еще мог так написать о голубе?

[Nadische]

Вот именно! Каждый мог!

[[Begotten]]

не всё сложилось

Я еще очень рада, что часть мифологии была не задумана мной, а рождена вами, и я подумала "гулять так гулять, круто же получается".

[Succin]

Это не Янтаря текст, кстати?)

раз Фрэн тут филонит и не отвечает, отвечу я!
не, не я это)

[Шебуршунчик]

Тогда Кагу)

[[Begotten]]

раз Фрэн тут филонит и не отвечает

Вот же хамка.))

[[Begotten]]

Господамы,
у нас есть текст Анжелики.
Он немного не влез в зарезервированное, поэтому сделаю вот так.

[[Begotten]]

Текст удален по просьбе автора.