Текстовушки. Архив

[Frenesi]

Ох.

[pysh000000]

Лодыри! Бездельники! Работать удуманили вместо того, чтобы творить

[Frenesi]

Да!

[Снайпер]

Чойта работать? Хтойта там работает? Может, некоторые шастают по Кавказскому хребту, едят хачапури, чего и всем желают

[Todo Uno]

Шестой текст такой ах.

[Todo Uno]

Еще три текста сданы к дедлайну.


Имею жгучее желание дождаться двоих пушистиков - их тексты неизменно того стоят, к тому же эти игроки не только не подводят обычно, но и не раз выручали в критических ситуациях. Давайте выделим для них чуточку терпения?

[Frenesi]

Придется ждать.

[Актриска]

 
Придется ждать.

Пока есть время - хвали меня! Я все вовремя сдала!

[Frenesi]

ОЙНУНЕУЖЕЛИ

[Актриска]

Я почти всегда все вовремя сдаю  

[Frenesi]

Ключевое слово - "почти".)

[Актриска]

Ну-ка, когда это ждали только меня?   Вроде я однажды тянула-тянула свинню за хвост, чтобы стать самой жирной и ленивой свиннёй, но все равно кто-то позже сдался!

[Шебуршунчик]

У меня никак не получается написать и сдать заранее. В последний момент или чуть позже позже последнего момента, но никак не до. Как вы это делаете? )

[Frenesi]

Ну-ка, когда это ждали только меня?  

А я не знаю.
Но я точно помню, что однажды у меня никак не выходил каменный цветок, и я в итоге сдалась последняя, после дэдлайна!!1111 и с какой-то тяпляпицей.

[Cressa]

Как вы это делаете? )

я, когда на текстовушку записываюсь, учитывая дедлайн (он почти всегда исходно озвучивается +/-), уже примерно прикидываю, когда именно я буду писать. Иногда вдохновение приходит раньше или просто на работе просвет пиздеца образовывается. А если не приходит, то в назначенный мыслями день, я просто себя сначала уговариваю начать писать, а дальше как-то само идёт  

[Шебуршунчик]

У меня просто получается так. "О! Круто! Я хочу это писать! На водку наводку мне, наводку! ... Ого, ничего себе наволочка. ... Вот щас перед сном можно как раз подумать, что писать. ... Нужно замесить писать,но... ... (засыпая) Ой, завтра же дедлайн! Значит, придется встать пораньше. ... Аа! Осталось два часа! *судорожное написание с методами подождать часик*

[Todo Uno]

Ждём последнего текста.

[Ыш]

Я осознала, что если не напишу пораньше, то вообще не напишу. И тогда меня точно больше не позовут в игру.

[Todo Uno]

Чувствую себя диктором в эстонском метро: "Слеттующая станция... А вот, собственно, и она".


Сейчас всё выложу.

[Todo Uno]

Авторы:
Актриска
Кейли
Сашетта
Снайпер
Шебуршунчик
Шинанай
Ыш
Cressa
Frenesi
pysh000000
Simka
И один текст принадлежит мастеру текстовушки, я выкладываю его для цельности картины.

[Todo Uno]

КИНДБЕРГ.
Лина.

Я стояла на пыльной дороге уже пятый час.
Точнее, сначала я стояла и подпрыгивала, задорно размахивая картонкой с надписью «Копенгаген» и разными цветными завитушками. Я не очень хороший художник, Большой Боб часто повторял, что второй Йоко я не стану. Но в коммуне к западу отсюда нашелся замечательный набор мелков, и я не могла не использовать салатовый и розовый для своего рисунка. Вы, наверное, удивились, что Большому Бобу нравится Йоко, но он всегда питал слабость к азиатским женщинам, а искусство его не очень-то интересует.
А спустя пару часов и десятков промчавшихся мимо машин нагретая земля стала жечь мои босые ноги, и я начала приплясывать, смешно звеня сотней маленьких колокольчиков на подоле сарафана.
Еще полчаса – и я устало уселась на чехол от гитары, взяв мою Бетси Ли Рейнбоу на колени. Когда-нибудь я тоже научусь играть латина-джаз и обязательно сыграю на огромном бесплатном фестивале с кем-нибудь известным, вроде Диззи Гилеспи. Может, я даже организую свой Вудсток! Но пока что я умела лишь неуверенно наигрывать Somebody to Love и еще напевать Be sure to wear some flowers in your hair, чем и занималась на обочине дороги посредине большого Нигде.
Спустя двенадцать дурно сыгранных песен пошел дождь. Сначала легкий, которому я подставляла лицо и несколько капель которого собрала в пузырек на шее, но позже превратившийся в настоящий ливень. Я поспешно спрятала гитару обратно, а когда повернулась к своей картонке, обиженно вскрикнула – буквы расплылись и запачкались.
Но зато легкая светлая ткань сарафана потяжелела и прилипла к голому телу, - может, хоть так меня подберут.
И я оказалась права – вскорости около меня притормозил новенький Бьюик.
- Вы потерялись, мэм? – спросил темноволосый мужчина с аккуратными усиками.
- Чувак, подкинь, меня френды заждались уже.
Он приподнял бровь:
- Ты всегда так разговариваешь?
Я вздохнула:
- Нет. Пожалуйста, подвезите, мне нужно уехать, а тут мокро, а еще ветер поднялся и темнеть скоро начнет, а у меня вот тут папка с рисунками, они погибнут, как моя картонка…
Он жестом заставил меня замолчать:
- Залезай. Кидай вещи назад и поехали.
Я не стала спорить.
В салоне играли Rolling Stones, которых я не очень любила, но они дополняли образ мужчины. Однобортный замшевый пиджак, туфли с узкими носами – такой, знаете, из пижонов. Основательный такой. Как и скучнейшие Rolling Stones.
Заметив, что я его рассматриваю, он улыбнулся.
- Ну что, будем знакомиться?
- Я Лина.
- Марсело. Не страшно тебе одной-то кататься?
- Нет, пустяки. Тем более мне есть к кому ехать – меня ждут в Христиании, я везу им свои картинки. Знаете, Большой Боб постоянно говорит, что мне не стать второй Йоко, но обычно другим коммунам нравится, как я рисую.
- Так это они в том бумажном свертке? Твои картинки?
- Да. Я рисовала иллюстрации к песням Grateful Dead. Вы любите Grateful Dead? Я вот джаз люблю, его только напевать сложно по сравнению с Beatles. Я бывала у нас в Чили на фестивале Тонгой, там как раз такое играют.
- Чили? Ты из Чили? – Марсело отрывает от дороги взгляд и сосредоточенно вглядывается в мое лицо, словно перерисовывая каждую черту в память. – Но у тебя такая удивительно белая кожа и челка вон светленькая. Насколько позволяет разглядеть пыль и цветки, конечно же.
- Шутка природы, как говорит мама, - рассмеялась я. – Всегда была белой вороной. Мама, знаете, не одобряет всего… вот этого, - подняла я руки, обвитые красно-белыми фенечками. – Говорит, это не только мое дело, это и отцу повредит. Отец у нас… Он, знаете, весь такой серьезный и очень деловой. Рассуждает о своем статусе, приценивается к новым штучкам. А я же против корпораций. Хорошо тебе, говорит, протестовать за родительские деньги против них же. Ну я и ушла. Знаете, …
- Во-первых, хватит говорить «знаете». Во-вторых, это объясняет, почему ты не говоришь на этом ужасном псевдоязыке хиппи.
- Большой Боб говорит, я даже здесь отбиваюсь от коммуны.
- Я уже успел понять, что этот Большой Боб – напыщенный кусок сала.
- Он… нет… Нет! Он просто хочет, чтоб мы были единым целым и жили в мире!
- Он хочет командовать тобой, глупышка.
Я закатила глаза. Серьезные дядьки из мира, где все покупается и продается. Небось у него и вещички-то брендовые. Загнешь уголок воротника – а там какое-нибудь «Версаче».
- Чем занимаетесь сами? А то я все говорю да говорю, а из вас и слова не вытянешь, кроме «избегай слов-паразитов, Лина», «они хотят управлять тобой, Лина», скоро услышу «ты не сможешь жить своей головой, Лина» и выйду из машины на полном ходу.
Марсело засмеялся – громко, искренне.
- Вот потому я ничего и не говорю, что ты отлично справляешься с разговором сама.
- Нет, серьезно, кто вы? Почему едете тут не пойми куда и зачем и цепляете по дороге грязную хиппи? Все дело в моих сосках под мокрым платьем?
- Ты минуту назад что-то говорила о статусе, помнишь? Вот видишь, я не выбираю статусных женщин, я увидел тебя, ты показалась мне интересной, и я тебя подобрал, несмотря на грязные ступни и немытые волосы.
- Интересной?!
- Ладно, скажу начистоту: несчастной.
Поймав мой я-же-не-ослышалась взгляд, он пожал плечами:
- Ну сама представь: вечереет, ты едешь после препаршивейшего рабочего дня в очередной мотель с пережаренным ужином и продавленными кроватями, планируя или напиться, или застрелиться, и тут на обочине видишь кого-то еще более неудачливого, чем ты.
- Пытаетесь умилостивить карму, значит.
Марсело с усталой улыбкой покачал головой.
- Я знаю этот жест, это «ты не знаешь, о чем говоришь», да?
- Девочка, ты слишком…
- И я не верю в эту историю про sleeping or jumping! Я не верю ни одному вашему слову!
- И правильно. Кто же верит коммивояжеру?
Я на мгновение потеряла дар речи.
- Серьезно? Вы торгаш? И что же вы продаете?
Марсело приоткрыл окно машины, и нас обдало сырой пеленой дождя, пахнущей листвой и бензином. Жестом предложил мне сигару (сигару!) и закурил.
- Ты задаешь слишком много вопросов. Почему бы нам просто не сделать этот вечер приятным? Сгладим друг другу неудачный день и разойдемся навсегда, оставив в памяти лишь имена и привкус вина. Ты, кстати, голодна?
- Нет, - мужественно соврала я.
- Неправда. Я слышал, как твой живот подпевает Мику Джаггеру. Сейчас заедем в отель и перекусим.

Мы останавливаемся в местечке Киндберг. Мне нравится вывеска около отеля, и я достаю синий мелок, чтоб нацарапать на ней «куриную лапку». Но Марсело одергивает меня.
- Хочешь управлять мной, да? – дразню его я. В конце концов, все мужчины в моей жизни этого хотели, даже если что-то говорили о свободной любви. А он лишь улыбается и щелкает меня по носу.
В отеле я ловлю на себе неодобрительные и удивленные взгляды. Еще бы – подтянутый, явно обеспеченный мужчина и… я. В какой-то момент понимаю, что это даже приятно. Марсело был прав. Он не стал кичиться своим статусом, он выбрал меня. И какая разница, почему.
И я широко улыбнулась.
Я подбегаю к Марсело как раз в тот момент, когда он говорит «две комнаты, пожалуйста».
- В этом нет необходимости, - говорю я. – Мы вполне вместимся и в одну. Обещаю: я не растолстею за вечер!
Марсело пожимает плечами (сколько раз за вечер я видела этот жест!) и снимает нам номер на двоих.
Он выдает мне какую-то свою рубаху, и я надеваю ее, как платье – широченное и длиной почти до колена.
- Это наверняка самая дорогая вещь, которую я носила! – восклицаю я.
- Сомневаюсь, выкормленный отцовским капиталом бунтарь, - улыбается он. Он почти красив, когда улыбается. И, несмотря на покрасневшие от усталости глаза, все равно выглядит представительно. Мне хочется дотронуться до его гладко выбритой щеки, погладить ее; я так отвыкла от этого после долгого времени среди заросших полупушком-полубородами хиппи.
- Вы из другого мира, - говорю я. – Знаете… То есть… Мое окружение – это такие же, как я, которых вы предпочитаете не замечать. Или даже не думать о нашем существовании. Изгои, странники, проповедники странных религий, едущие в никуда, торгующие телом, живущие в наркопритонах. Те, кто подвозили меня раньше, были из «наших». Ваш мир, мир взрослых и уверенных, игнорировал меня, закрывал глаза, тем самым нас не существовало друг для друга. А теперь…
- А теперь ты вернулась в мир своих родителей, из которого ты так по-зрелому сбежала, - усмехнулся Марсело. – Пойдем поедим, пока тебя не понесло слезно рассказывать о пони и о куклах, что тебе не купили на пятилетие, а также о бросившем тебя в старшем классе мальчике, из-за которого ты всю ночь клялась, что покончишь с собой.
Я жду от этого вечера ровно того, что услышала в словах Марсело – подгоревшего ужина и измятых расшатанных кроватей. Но первый из пунктов оказывается ложью. Окидывая взглядом пиршество мясного, овощного и фруктов, я понимаю, что не ела несколько дней – на наасканное купить что-либо серьезнее бутерброда из сомнительного вида фургона невозможно.
И я жадно накидываюсь на все, лишь периодически слыша чуть насмешливый голос Марсело:
- Принесите девушке еще кусок пирога. И салата еще. И мороженого. Да, пусть будет вишневое. А мне плесните еще бренди, на два пальца. Спасибо!
А вот второй пункт из списка оказывается ближе к фразе.
Попрыгав на матрасе, я с видимым сомнением говорю:
- Да, как-то меня разочаровывают ваши обещания, сеньор коммивояжер.
- Значит, придется исправлять ситуацию, - и Марсело ослабляет галстук, после чего я набрасываюсь на него и, обвив ногами, впиваюсь поцелуем в удивленно приоткрытые губы.
- Маленькая грязная …, - шепчет он, но я понимаю, что имеется в виду.
Весь опыт, полученный мной в коммунах, словно бы ждал момента, когда я его продемонстрирую. И дождался. Но, как ни странно, происходящее совершенно не походит на предыдущую череду … совокуплений? половых актов? невразумительных движений?
- Мне кажется, от меня скрывали что-то очень особое, - задыхаясь, говорю я. – Все не так должно быть. Не так. Не так. О боже, да, так.
Когда, наконец, я падаю на уже измятую и расшатанную кровать, к тому же подозрительно мокрую, Марсело поворачивается ко мне.
- Ты всегда так благодаришь? – неожиданно сухо спрашивает он, застегивая рубашку.
- Что? Нет! – я пытаюсь коснуться его руки, но он отдергивает ее и чуть морщится. Я успеваю пару раз неловко ударить его кулаками по груди, но он встает.
- Я пойду пропущу еще пару стаканчиков. Спи.

Утром Марсело распахнул шторы, и безжалостное солнце впилось в мои закрытые веки.
- Что? Почему?
- Пора, - сухой ответ и ни одного взгляда в мою сторону. – Рубашку оставь себе.
- Спасибо. Хотя она наверняка не становится прозрачной под дождем, и больше никто меня не подвезет, когда я промокну…
Но Марсело вышел, даже не дослушав.
Мы ехали молча, даже Rolling Stones не играли.
- Вы не едете в сторону Копенгагена? – робко спросила я. – Было бы забавно проехать еще какое-то время вместе.
- Я высажу тебя на перекрестке, - через паузу сказал Марсело. – Там много машин, тебя подберут сразу же.
«You can’t always get what you want».
Проехав еще минут десять, он притормозил и, глядя в сторону, явно ждал, когда я выйду.
- Мы еще увидимся?
Нет ответа.
- Мне было очень хорошо.
Нет ответа.
- Я думаю, вы очень хороший человек. И коммивояжер тоже.
Нет ответа.
Я забрала с заднего сидения гитару и сверток с рисунками, а потом Бьюик сорвался с места и исчез, будто его никогда в моей жизни и не было.
Я комкала в руках рубашку и не могла ни о чем думать, когда около меня остановился раскрашенный фольксваген.
- Эй, герла, залезай, мы на сейшен.
Я надела на лицо улыбку и с готовностью полезла в пахнущий травкой салон.
- Я в Христианию, - под восторженное улюлюканье щебетала я. – Смотрите, это я рисовала Grateful Dead.
- Куууууууууул.
И с каждым мгновением расстояние между мной и кусочком неведомого мира увеличивалось. Интересно, как скоро я вспомню лишь имя и привкус вина?

[Todo Uno]

Марсело.

На мой загорелый локоть, торчащий из окна машины, падают первые несмелые капли, и я ежусь и поспешно поворачиваю ручку стеклоподъемника. Дождь только этого и ждет, начиная барабанить по крыше в полную силу. В этой Европе всегда дождь, а если не дождь, то еще что-нибудь похуже, проклятая погода! Не хотел бы я сейчас оказаться на улице, как вон та глупышка, голосующая на обочине. Зачем тебе мокрая девочка в машине, Марсело? Но я почему-то останавливаюсь, открываю дверь и впускаю внутрь дождь и ее. Волосы намокли, челка висит сосульками, с неровно обрезанных джинсов капает вода, а она смеется. У меня возникает странная ассоциация - как будто яркая певчая птичка радуется, что ее наконец поймали.

Я включаю печку, и моя попутчица успевает немного обсохнуть за тот час, что мы путешествуем вместе. Она из Чили, да мы же практически соседи, а встретились здесь, за тысячи километров от дома и за сотню - от какого-то Киндберга. Изредка отрывая глаза от дороги, я осматриваю ее и думаю, что был бы не против маленькой благодарности. Дождь не прекращается, сгущаются сумерки, и я предлагаю остановиться в гостинице. Она только за - одежда все еще мокрая, было бы неплохо в душ, да и переночевать в комфорте, а не в каком-нибудь палаточном лагере хиппи, как она привыкла. Дорога вьется, вокруг ничего похожего даже на самый захудалый мотель, но до Киндберга уже всего тридцать километров - если это место обозначили на нескольких указателях, уж наверное, там должно найтись какое-то пристанище для бедных путников? Я улыбаюсь краем губ и начинаю рассматривать свою пассажирку - ее зовут Лина - более внимательно.

Она странная и порывистая: то смеется и поет, то замирает в молчании, не закончив фразу. Смешно и по-детски поправляет фенечки на худых запястьях. Теребит подсохшую челку. Ее голос всегда разный - то звонкий и высокий, то глубокий с легкой хрипотцой. И я по привычке пытаюсь подобрать ей музыкальную ассоциацию. Кантри? Нет, не настолько просто. Слишком нежная и беззащитная для рока. Слишком разноплановая для поп-музыки. Слишком тревожная для регги. Я не знаю, чего от нее ждать, да и она сама, похоже, не знает. Совсем как джазовая импровизация, которая рождается непосредственно в момент исполнения. И я, как настоящий меломан, радуюсь, что нашел такую редкость, хотя дома меня ждет женщина в ритме танго, более предсказуемая, но откровенная, напористая и страстная. Разве стоит ограничивать себя в прекрасной музыке, выбирая один и тот же стиль?

Отель в Киндберге находится быстро, и он выглядит вполне прилично. Мы идем поужинать, я делаю заказ, а она с нетерпением ждет, как голодный ребенок. Съедает бифштекс и овощи на гриле и умоляюще смотрит на меня. Я, улыбаясь, киваю. И пока она таскает мою картошку фри, вся перемазавшись соусом, я понимаю, что хотел бы слушать ее всегда. Всю жизнь - только джаз, не наскучит ли мне?

И уже в номере, который мы снимаем один на двоих (она из экономии, а я - со вполне понятными целями), заглядывая в ее глаза, я понимаю - нет. Не наскучит, не надоест, не вызовет желания попробовать что-то еще. Такое правда бывает - с первого взгляда, с первой молекулы ее запаха, попавшей в мой нос, с первого ее "Hola!", с первой капли дождя, стекающей по ее светлому лицу, с первого касания, когда я, неловко перегнувшись через сиденье, помогал ей захлопнуть дверь машины. Я смотрю на нее, пытаясь обнаружить хоть что-то похожее на собственные чувства. Хотя бы отражение, намек, легкий оттенок. Но она болтает о своем, обезоруживающе улыбаясь: то ли она постоянно путешествует автостопом и останавливается в гостиницах с мужчинами, согласившимися ее подвезти, то ли это ее первый раз - я не вслушиваюсь, потому что в голове и так уже играет ее мелодия, и все, что она скажет, неважно. Станет неважным уже на следующий день.

И когда она замолкает на секунду, я подхожу к ней вплотную и все-таки нахожу в ее взгляде то, что дает мне надежду, и стараюсь не думать о том, что это могут быть лишь отблески пламени от горящего камина. Большим пальцем правой руки я касаюсь ее губ и приоткрываю их, а потом впиваюсь в нее поцелуем. Она охотно отвечает, и вот я уже обхватываю ее руками, избавляя от одежды, и мы, не размыкая губ, падаем на кровать.

У тапира член с крючком, чтобы выуживать из самки остатки чужой спермы. Я думаю о том, сколько чужой спермы побывало в моей самке - она такая страстная, податливая и легкомысленная, убойное сочетание - и мне хочется завыть. Вбиваюсь в нее как можно глубже, уничтожая последние фантомные следы присутствия других самцов - в ее вагине, в ее душе и в ее жизни. И, кончая, хриплю: "Больше никого... Никогда".

"Больше никого... Никогда", - шепчет она,  пока ее тело дрожит подо мной. И я верю в это, вопреки здравому смыслу и всему, что успел узнать о жизни за свои тридцать лет.

А наутро я высаживаю ее на оживленном перекрестке и, отъезжая, наблюдаю, как она машет мне вслед. Потому что "Больше никого никогда" не означает "Мы будем вместе всю жизнь, нарожаем кучу детей, состаримся вместе и умрем, держась за руки".  Слишком пошлая развязка для такой необычной истории. Скажи мне спасибо, Лина, что у меня хороший вкус. И я даже не буду думать о том, что ты, джазовая девочка, придумаешь для исполнения своей клятвы, но уверен, это тоже будет красиво и пронзительно.

Я пытаюсь вспомнить еще о чем-то дорогом, чтобы провести последние минуты, уезжая прочь из города. Море. Маленькая парусная яхта, ощущение бесконечной свободы, соленые брызги в лицо, солнце, обжигающее кожу, ветер, треплющий и путающий волосы. В море нет дорог и нет необходимости выбирать одну, я сам себе капитан и впереди только простор. Именно так мечталось в детстве, и в безграничной синеве - куда ни взгляни, только море -  хотелось кричать от счастья. Этого тоже больше никогда не будет.

И когда в моей голове не остается места ни для чего, кроме моря и Лины, я выжимаю из своей малолитражки все, на что она способна, и резко выворачиваю руль, слетая с дороги. Железо сминается, как фольга, кости хрустят и ломаются, пробивая кожу, а из разбитого черепа куда-то вверх улетают детские мечты и первая настоящая любовь - все ценное, что было в моей нелепой жизни.

[Todo Uno]

СИНЬОРИТА КОРА.
Пабло.

  Белые стены, кругом белые стены, запах лекарств, пропитавший старые, но выстиранные простыни. Ненавижу всё это, с детства боюсь больниц, не переношу их запах и гнетущую атмосферу внутри. Однажды мою подружку сбила машина, и она целый месяц провела в больнице, ей лечили сложный перелом плеча. Было лето, солнце разогревало дома, а вечером в свои права вступала духота. Я навещал подругу, принося ей краснобокие апельсины и йогурты. Её плечо было зафиксировано спицей, а с другой стороны был груз, её белое мраморное лицо с запавшими от боли и страха глазами сливалось с белыми простынями и асбестовыми стенами. У меня кружилась голова, и тряслись коленки, мне нужно было её поддержать, но меня самого от падения в обморок поддержала только больничная койка. А теперь я и сам оказался в больнице, доктор сказал, что мне надо удалить аппендицит. Я ни черта в этом не понимаю, но мама сказала, что если не сделать операцию сейчас, может быть воспаление, эта гадость прорвётся в брюхо, и тогда всё будет гораздо хуже и сложнее, и что я даже могу умереть. Я бы предпочёл гонять с друзьями на велосипедах по улицам, пускать вместе самодельных бумажных корабликов по каналам, но судьба-маменька распорядилась иначе.
     Единственное, что меня отвлекает в этом белом сумасшествии — это медсестричка Кора, как и все медсестры она носит тонкий хлопковый халатик и, несмотря на то, что под ним явно есть сарафан или платье, он облегает прекрасные широкие бедра, ещё сильнее подчеркивая узкую талию и юную девичью грудь. Обычно, если пациенту что-то нужно было, он просто выходил в коридор и кричал «Сееестра!», и медсестра приходила, но однажды я набрался храбрости и спросил Кору, могу ли я называть её по имени. Кажется, она удивилась и чуть-чуть смутилась, отрицательно замотала головой и вышла из палаты. В следующий раз она пришла, чтобы подготовить меня к операции. Когда Кора нагнулась надо мной, чтобы побрить мне пах, я задохнулся от смущения, стыда и восторга. Пялясь в ложбинку с загорелыми грудями, я надеялся, чтобы член не выдал меня с потрохами. Как оказалось, это было самое невинное испытание, которому меня подвергла Кора. Позже она вернулась с градусником, чтобы померить мне температуру, но сделала это совершенно не так, как я привык: она велела мне снять трусы и повернуться набок. Мои глаза расширились от ужаса, в мои планы не входило показывать симпатичной медсестре свой голый зад, а мысль, что она будет вводить в мой тухес что бы то ни было, залила щёки краской, я не мог посмотреть ей в глаза. Но она невозмутимо стояла рядом и просто ждала, когда я подчинюсь. Я мечтал, чтобы сейчас в больницу попала бомба, и это разом закончилось. Но войны не было. Я считал секунды, и надеялся, что после операции заступит другая сестра, и я больше никогда не увижу Кору. Следующее издевательство, (Господи, я уже был готов сам себе всё вырезать!), уготованное мне, заключалось в клизме. Облачив меня в голубой халат, сплошной спереди и застёгивающийся на пуговицы сзади, Кора проводила меня в процедурный кабинет, посередине стояла кушетка, накрытая клеенкой, рядом на кронштейне угрожающе висела огромная кружка, из основания которой тянулась прозрачная трубка, венчавшаяся тонким узким наконечником. Ноги предательски задрожали, в голове мелькали сумасшедшие мысли, что больше всего я сейчас хочу повернуться, схватить Кору за шею, прижать к этой кушетке и душить-душить-душить, чтобы её глаза лезли из орбит, а рот в беззвучной гримасе просил о пощаде. А потом, в самый последний момент, когда её лёгкие уже будут гореть от нехватки кислорода, а сердце под грудью бить чечетку, на висках выступят капельки пота, я бы накрыл её пунцовые губы поцелуем, подарив ей немножко воздуха. Раздумывая о том, как мои пальцы будут сжимать загорелое горло медсестры, оставляя синяки, я не заметил, как она подвела меня к кушетке и уложила на неё в позу зародыша, подогнув ноги. Почувствовав как в кишечник поступает вода, я стыдливо отвернулся к стенке и закрыл глаза. Моими мыслями снова завладели коварные планы по умерщвлению Коры. Пока длилась экзекуция, я успел её разделать на множество частей топориком мясника: я видел такие в мясной лавке — его лезвие было таким острым и длинным, а обух тяжелым, что одним ударом можно было отрубить голову свинье; потом бросил её в ванную с кислотой и наблюдал, как она разъедает сначала кожу, обнажая мышцы, а потом растворяет и их; затем я представлял обнаженную Кору, прикованную руками и ногами к металлическому столбу, её тело было вытянуто в струнку, у основания её ног я развёл костер и наслаждался языками пламени, пожирающими её тело. Живая и невредимая Кора вывела меня из этих фантазий инквизитора, взяв за плечо. Пора было освободить мой кишечник.
     Закончив процедуры, меня наконец отвели в операционную, учитывая всё произошедшее со мной, я уже не боялся, мне казалось, что всё самое ужасное со мной уже произошло. Подул ветерок, я перестал чувствовать сначала кончики пальцев рук и ног, а потом всё моё тело стало будто невесомым, и я воспарил...
     Тысячи огненных спиц вонзились мне в бок, тело выгнуло сначала дугой от боли, а потом я откинулся на подушки. Чьи-то нежные и ласковые, но сильные руки уложили меня. Я узнал голос Коры: она приговаривала «мой бедный малыш», прикладывая ледяную мокрую повязку на мой лоб и уговаривала не двигаться. Попробуй тут не двигаться, когда тебе тычут в бок кинжалами! Я пытался сконцентрировать свой взгляд на лице медсестры, но калейдоскоп белых стен завертелся у меня перед глазами, к горлу начал подступать комок, меня начало мутить, я решил избавиться от вертолетов, закрыв глаза, но стало ещё хуже. Тошнота стала невыносимой, я почувствовал горечь во рту, и меня вырвало. К своему стыду я испачкал не только свою простынь, но и руку Коры. Она не только не рассердилась, но и заботливо обтерла мне рот, сменила бельё и ласково поглаживая меня по руке, сказала «можешь называть меня Кора, малыш». Мне стало не по себе от своих недавних мыслей, я бормотал извинения и ещё какую-то ерунду. Тут свет ламп стал ярче, а моё тело перестало гореть, я подумал, что смогу даже встать, но вместо этого я полетел: моё тело вновь стало невесомым, а сознание ясным-ясным, и я увидел Кору, склонившуюся над моей койкой, белые стены, окно, за которым ярко светило солнце, - такое манящее, такое теплое. Я так давно не видел солнца...

[Todo Uno]

Кора.

Больница. Запах лекарств, стерильные палаты, белые одежды врачей, кровь, пот и страх. И обеспокоенные родственники, навещающие своих родных, старающиеся порадовать их, устраивающие скандалы, проносящие запрещенные продукты, или плачущие где-нибудь в коридоре, если, не дай бог, операция не удалась. Кора в этом живет, работая, всегда стараясь улыбаться. Ведь помогать людям – хорошо? Когда это получается – вообще великолепно. Пусть даже ты всего лишь медсестра, и чаще нужна, чтобы поменять утку, чем чтобы сделать нечто Значительное. Мелочи – тоже значимы, без них не будет выздоровления. Так думает Кора, когда заходит к пациентам. Так думает, и когда приходит к мальчишке.
– Здравствуйте! Скажите, а как вас зовут? – восклицает стройный, как кипарис, бледный темноволосый паренек, лежащий на кровати и ожидающий процедур. Она даже толком войти не успевает.  Только замечает, что он прячет журнал явно порнографического толка куда-то под подушку. А парень добавляет, краснея:
– Вы просто очень красивая. Особенно волосы. А я Пабло, если что, всегда к вашим услугам, – и лучезарно улыбается, как будто слегка осветив комнату своим внутренним мягким светом.
Кора смеется.
– Я, Пабло, ваша медсестра. И это все, что вам следует знать, прежде чем я подготовлю вас к операции. Но спасибо, вы тоже очень милый юноша.
– Я не юноша, – буркает парень, совсем уж покраснев. – Я мужчина. А что вы будете делать?
Когда Кора объясняет, что должна побрить ему пах, сделать клизму, измерить температуру – мальчишка становится потрясающе ярко-красного цвета. Кажется, прикоснись – почувствуешь не человеческую кожу, а шкурку помидора, настолько сильно его заливает румянец. А уж когда она подходит к Пабло, собираясь выполнить свою работу, тот поначалу пытается прикрыться. Она мягко замечает:
– Я, в первую очередь, медик, а потом уже женщина. Вам нечего стесняться.
– Есть, – тихо возражает парень, и Кора понимает, что он это про свою юношескую физиологию. Тот, подтверждая догадку, снова добавляет: – Вы очень красивая. Так как вас зовут?
– Ваша медсестра, – смеется Кора, и Пабло приходится смириться с тем, что желанного ответа он не получит. И с процедурами тоже.
Когда Кора заканчивает, наглости снова спросить ее имя пареньку не хватает. Он смущен и расстроен: неприятно, когда красивая девушка делает тебе клизму, и наблюдает все ее последствия. А медсестра там она, или не медсестра… Красивая же! Уходя, она посмеивается. А когда к парню приходит полная, агрессивная женщина, переходящая чуть что на повышенные тона, и зовущая сына «Пабличка», Кора морщится. Не повезло бедняге с матерью. Особенно когда эта самая мать находит злополучный журнал, ухитрившись не только просочиться в палату, но и обыскать ее.
– Что ты себе позволяешь! Кто тебя этому научил, отец?!
Крики в том же духе продолжаются долго, и в конце концов приходится вдвоем выводить женщину, чтобы не нервировала сына перед операцией. Журнал Кора украдкой возвращает на место, под подушку. Пабло замечает это, и в очередной раз краснеет.
– Как вас зовут? – шепчет он.
Кора качает головой и смеется, прикладывая палец к губам. Мол, не скажу и все тут. И идет делиться с Марсьялем, какой забавный мальчишка к ним попал. Это же просто потрясающе! Во время разговора она жестикулирует, быстро говорит и много улыбается. Марсьяль только глаза закатывает, пряча улыбку в аккуратной бороде.
А потом Пабло ложится на свою операцию. Обычный аппендицит, вроде бы, ничего сложного, таких делают чуть ли не сотни за день. Но что-то не так.
Он бледен. Не так, как был вначале. На нем лица нет. Белые губы, белое как полотно лицо, даже синие глазки как будто выцвели, превратившись в бледно-голубые. На нем можно рисовать, и ни одна краска его тела не вмешалась бы в замысел художника. Потому что собственных красок у него больше нет.
Паренька тошнит. Он говорит бессвязно, одни обрывки фраз.
– …мам, это не он, это…
– …не делал ничего
– …да зачем, мы просто поиграем…
– … вы очень красивая… особенно волосы…
Это – последнее – неожиданно пробивает Кору. Она начинает плакать, хотя никогда не плачет на работе, даже если люди умирают.
– Меня зовут Кора, Кора, малыш! – восклицает она, когда у нее получается остановить истерику. Хватается за его руку. И понимает: пульса нет. Мальчик… Пабло мертв.

[Todo Uno]

Марсьяль.

- Постой, Марсьяль…
- Стою… Еще как стою!
- Мне на смену через двадцать минут, еще причесаться надо…
- В лифте причешешься…
Все-таки она сдается. Я рывком разворачиваю ее к себе спиной, задираю халатик, Святая Мария, как же горячо! Она шумно выдыхает  и подается назад, прижимается к моей груди. Мы танцуем медленную бачату, затем переходим к фламенко, которое внезапно перескакивает в бешеный чачача, четыре четверти, тридцать тактов в минуту, какие тридцать, все шестьдесят, И-и-исусе, как она стонет, Боже милосердный… и мне приходится подхватить Кору под локти: ноги ее уже не держат. Я тоже взмок и едва перевожу дыхание, но мне не на смену, я свое на сегодня отработал, а она только заступает.
- Скотина ты, - коротко бросает она, одергивая халат. Ловко подхватывает шпильками локоны, выправляет заглаженные складки шапочки.
- Можно подумать, тебе не нравится.
Она только фыркает в ответ и убегает. Я слышу, как бьется на клипсе ее бейдж  с именем, и тут же вспоминаю, какая у нее шикарная грудь - небольшая, но упругая и высокая. И как хорошо ее грудь ложится в ладонь, и у нее заблестят глаза, если провести сверху вниз и обратно, едва касаясь кончиками пальцев… Ох, надо срочно перекурить.

Вечером, вернувшись со смены, Кора привычно докладывает мне о тех, кого завтра положат на стол. Конечно, перед каждой операцией я снова услышу анамнез, но знать заранее не помешает.
- Мигель Сантос, сорок три, опухоль легких. Рецидив, решено удалять.
Не повезло мужику. Рецидив - однозначно непруха.
- Пабло… не помню, шестнадцать, аппендицит. Первым пойдет, думаю.
- Сегодня привезли?
- Да, почти ночью. Из спортивного лагеря. Парнишка два дня молчал, боясь, что его больше не позовут на сборы. Футболист, юниор Атлетико.
- А я болею за Реал. Пусть везут обратно.
- Да брось, отличный парень. Пытался даже ко мне клинья подбивать  на осмотре, выяснял, есть ли у меня свободные вечера, люблю ли я футбол, не хочу ли я на матч… Сам знаешь, если дать чего покрепче аспирина, некоторых тянет на треп.
- Ты же ему сказала, что твое сердце занято?
-Нет, конечно. Должен же у него быть стимул поскорее выздороветь? Пусть хоть такой. Их там тренеры загоняли совсем, скоро отбор в молодежную сборную, парень даже потанцевать с девчонками не успевает.
Мне не понравился  ее ответ. И Пабло не понравился - заочно.
Но работа есть работа.

- Досчитай до десяти.
Парень, глядя в потолок, медленно шевелит губами: один, два, три, четыре, пять, шшш… Уснул.
- Жизненные показатели в норме. Можете начинать, док.

Потом, в рамках проверки, меня пытались заставить пошагово вспомнить ход операции. И я честно отвечал, что за ходом операции следит старшая сестра и хирург, а я слежу за пациентом. И из-под моей аппаратуры он уехал живым, с хорошим пульсом и давлением. Потом уже, в постоп-блоке, у него скакнула температура. Пока ее сбивали - начало сбоить сердце. К полуночи его перевели в реанимацию, бригада разве что на голове не стояла, пытаясь его стабилизировать, но так и не смогла. Через три дня парень отдал Богу душу. Нас, всю команду, работавшую с ним, допрашивали еще неделю, но в итоге решили оставить в покое. Ничьей вины в смерти парня нет, разве что его собственная - не стоило молчать столько времени. Вот и доигрался... игруля.

[Todo Uno]

ЖАРКИЕ ВЕТРЫ.
Маурисио.

Так.
Как называется единственное в Европе герцогство?
Люксембург, это же очевидно.
Что у нас там по горизонтали… Фигура на плоскости, все точки которой… ммм… Здесь понятно.
Глубокая привязанность и устремлённость к другому человеку, чувство глубокой симпатии.
Я с минуту смотрю в одну точку, потом корявыми буквами пишу «Похоть», после чего грубо зачеркиваю, оставляя дырку в бумаге, и раздраженно перелистываю страницу, утыкаясь в очередное интервью какого-то светского болвана.
- Можно мне наконец воспользоваться ванной? – глухо раздается за дверью раздраженный голос Веры.
Раздражение. Вот что наполняет мою жизнь последнее время. Порой сложно поверить в то, что когда-то мы не могли надышаться друг другом, ловили каждое слово, исполняли желания. Впрочем, последнее сохранилось и по сей день в какой-то неприятной учтиво-вежливой форме.
- Выхожу, - отвечаю я, нажимая на слив, и мое единственное за утро слово тонет в шуме бурлящей воды.
Растрепанная Вера проскальзывает мимо меня в едва застегнутом халате и захлопывает дверь прямо у меня перед носом. Когда-то я ловил ее на полпути и тащил в спальню, потому что такое зрелище невероятно меня заводило, теперь я безо всяких эмоций иду на кухню, погруженный в свои мысли.
На кухне меня ждет свежий ароматный кофе, свежие булочки и привычная тарелка сыра. Вера знает, как я люблю сыр, но даже он сегодня мне кажется похожим на картон. Расставленная как по линейке посуда заставляет меня думать, что вся моя жизнь расставлена по полочкам, с которых мне уже не слезть.
Я не могу понять, что не так. Вера – прекрасная женщина, отличная хозяйка и талантливый врач. Она по-прежнему стройна и привлекательна. Знаете, как говорят – вино с годами становится только лучше… Дело во мне? Мои геологические экспедиции всерьез доконали ее? Я пытаюсь вспомнить, когда мы в последний раз… да что уж там.
А наша счастливая свадебная фотография как будто смеется надо мной со стены.
***
Наш вылет через четыре часа, но моя жена болезненно пунктуальна, поэтому такси уже за дверью, а я волочу за собой свой потрепанный поездками полупустой рюкзак. Вера идет следом с новеньким чемоданом на колесиках. Никаких общих вещей, никаких общих планов - как договаривались.
С завтрашнего утра мы – свободные люди. Пусть и всего на несколько дней.
«Иногда я хочу быть обезьяной» - сказала Вера во время просмотра Дискавери одним из наших унылых вечеров, когда мы в очередной раз изображали идиллию в нашей семейной жизни, - «Чертовой гориллой, твою ж мать, которая трахает кого хочет, жрет бананы и ни о чем не думает, кроме своей подмышки!». Я тогда оторопел – Вера? Моя интеллигентная Вера?
Оставшийся вечер прошел в молчании, но это замечание не шло у меня из головы. Мы прожили вместе 20 лет, мы родные люди, в конце концов! А что если мы просто выдохлись? Пресытились друг другом? Что будет, если…?
И вот мы летим в Найроби.
***
- Эй, детка, меня зовут Маурисио! – говорю я своему отражению в зеркале. На меня оттуда взирает небритый голый хомо-сапиенс с красным распаренным носом, капли воды стекают по груди, образуя из волос завихрения странной формы, челка наполовину прилипла ко лбу, дополняя мой «сексуальный» образ.
Нет, так дело не пойдет. Я похож на давно прокисшее желе.
Я вытираюсь, выхожу из ванной, и, не одеваясь, падаю на большую двуспальную кровать. Отель в Найроби весьма неплох, хотя, полагаю, Вера уже потратила все свои влажные салфетки на борьбу с местными микробами. Интересно, как она там? Уже пару дней я лишь мельком видел ее.
И выглядела она явно лучше меня.
Соберись, Маурисио. Ты свободный человек. Хватит лежать и есть, зарастая жировыми складками и щетиной, тебе нужны новые ощущения, прежде чем ты вернешься на свою «полку» во Франции.
***
Как же я отвык это делать… Бритва так и норовит соскочить и поранить самое дорогое, но я тверд в своих намерениях и через полчаса мой Наполеон и его свита сверкают гладкостью, как в общем-то и мои давно заросшие щеки. Немного геля для укладки волос – и вот он, новый я.
Довольный собой, я подхожу к распахнутому окну, намереваясь совершить форменную глупость – пустить по ветру пучок своих лобковых волос как символ моей освобожденной души.
- Доброе утро! Вы не видели портье? Ооо… - миловидная блондинка замечает мою… неприкрытую мужественность. Да что же ты здесь делаешь, женщина, в семь утра? Под моим окном??
- Я здесь это… - хриплю я.
- Может быть вы сможете мне помочь? – лукаво улыбается блондинка.
- Я… вам... Да.
Господи помоги!
***
Ее бледные точеные соски выглядят пластмассовыми, и я не могу оторвать от них взгляд. Она обсасывает мое ухо, а я мну ее зад, словно тесто, и не понимаю, что происходит, но мой Наполеон видимо понимает, потому что еще немного, и он превратится в Везувий.
Спустя десять минут она уходит, шепнув мне на ухо свой номер комнаты и что ее зовут Анна.
Анна…
Мне нужно выпить.
***
Вечером я в очередной раз встретился в баре с Верой, и мы разговорились. Я не хотел сообщать ей о своих приключениях, но она поведала, что у нее интрижка с итальянцем по имени Сандро, и я почувствовал легкий укол ревности. Вера нервно смеялась, когда рассказывала о том, что он вытворял своим языком, повторяя «Белиссимо!» всякий раз, когда отрывал голову от ее тела.
Никогда не видел ее такой прежде.
Я рассказал об Анне. А потом мы разошлись.
Я в 26-й на втором этаже, она, видимо, к своему Сандро. Так продолжалось еще несколько дней, до тех пор, пока не пришла пора уезжать.
Но что дальше?
***
- Что ты чувствуешь, Маурисио? – спросила Вера, когда самолет набрал высоту.
- Уши заложило.
- Ты знаешь, о чем я.
Конечно, знаю, я просто всеми способами хотел отложить этот разговор.
- Я… не знаю. Все изменилось.
- Изменилось, - она помолчала. - Какая она? Анна?
- Не знаю, мы почти не разговаривали, - не знаю, зачем я солгал. Слова Анны не давали мне покоя. О том, что мы никогда ничего уже не будем чувствовать по-настоящему. Что все это – лишь оболочка леденца, внутри которого – смерть.
Вера посмотрела в сторону, наверно, думала о Сандро.
- Ты сможешь с этим жить?
- Нет. А ты?
***
Мы дома. На нашей уютной кровати. Я ставлю бокалы из-под шампанского на тумбочку, где стоит пустой пузырек из-под сильнодействующего снотворного, и обнимаю Веру. Свою Веру, которая уже никогда не будет только моей.
Нет родителей, нет детей, нет никого, кроме нас.
Ненадолго.

[Todo Uno]

Вера.

Когда Вера запрокидывает голову, сминая затылком влажный песок, черное южное небо вливается в ее рот, обволакивает горло терпким виноградным жаром и раскрывается огромным пышным пионом в животе.
Когда Вера, дрожа, говорит об этом, захлебываясь словами, объясняет, почему именно пион, и непослушными тонкими пальцами пытается показать размеры ароматного розового цветка, на миг заполнившего ее изнутри, Сандро смеется тепло и раскатисто.
- Прямо в этот рот, говоришь? – и трогает расцелованные губы.
- А потом – вот так, говоришь? – и ведет пальцами по белому горлу.
- И в животе распускается, говоришь? – и кладет мозолистую ладонь на мягкий живот. Вера молчит, тревожно дышит, глаза ее – темнее ночи над головой. Сегодня можно все, Вера знает, но двадцать лет сытого и размеренного брака с регулярным двадцатиминутным сексом (плюс пять-семь минут на прелюдию, зачем нам больше, Вера, ведь мы знаем каждую трещинку друг друга, каждую волшебную кнопочку, знаем, где кусать и когда целовать) – эти двадцать лет встают трехсотметровой плотиной. И все «можно» и «хочу» бьются там, за мощной стеной привычек, правил и порядков, до тех пор, пока Сандро не впивается губами в то местечко, где под тонкой светлой кожей бьется темно-синяя вена.
Когда Сандро переворачивает Веру на живот, властным жестом ставит на колени и деловито, будто куклу, прогибает ее в пояснице, за плечи прижимая к земле, Вера задыхается, впиваясь пальцами в песок. Спину ломит, бедра сводит судорогой от нетерпения, а противоречия бьются под кожей, так хочется оттолкнуть этого знойного итальянского бога и бежать прочь.
Когда Сандро входит в нее, Вера вжимается лбом в песок и беззвучно кричит на выдохе.

Пять дней, пять ночей – бесконечная «Кровавая Мэри». Водка льется в мягкие податливые губы, обжигает поцелуем, врывается в вены.  Касание губами к смуглой соленой коже – как ожог кайенским перцем, капля вустерского соуса на дерзком языке, губы горят, рот горит, вся Вера горит, и огонь, кажется, вот-вот прорвет ее нежную белую грудь и вырвется горячим языком из солнечного сплетения. Вера дышит глубоко и улыбается мужу: а у тебя, значит, была Анна? О, не повторяй ты так это имя, я прямо-таки вижу, как ты каждую букву облизываешь! Смех, «Поверь, на буквах я не остановился!». Звенит голос Маурисио, звенят бокалы, гулко плещет виски.
Семь. Восемь. Девять.  Вера выходит из ванной, крепко сжимая кулаки.
Коктейли, говорит Маурисио, мешать не умею, извини. Вера протягивает ему руку, ласково выкладывает таблетки на ладонь и наконец поднимает взгляд. Пять дней, пять ночей – и вот Вера не видит мужа, лицо его поблекло, сквозь привычные черты проступили острые черты курортного любовника. Вера знает, супруг на это не обидится, ведь и он едва ли помнит теперь, как выглядит она. Ведь у него была Анна.
Губы мягко обхватывают горчащие таблетки одну за одной, Вера с улыбкой смотрит, как Сандро кривится, запивая их виски, и ложится в постель. Погасив свет, Вера ложится рядом.

[Todo Uno]

Сандро.

Иногда я смотрю на свою жену и пытаюсь вспомнить, за что я полюбил ее, настолько, чтобы жениться. Бесспорно, Анна умна, иронична, обладает именно той спокойной привлекательностью, которой обладают уверенные в себе женщины, не являющиеся пленительными красотками. За двадцать лет брака я уже подзабыл какими были наши отношения в самом начале. Мы познакомились на научной конференции в Стокгольме, куда меня отправил мой университет, как молодого специалиста. Я уже не помню тематики встречи, выступал ли я там, но помню,как впервые увидел свою супругу. Она подошла к столику регистрации участников, наклонилась, чтобы найти в списке свое имя. Ее коротковатый свитер задрался, и я увидел трогательные темные плотные колготы, торчащие над поясом шерстяных брюк. Мне тогда подумалось, что это мило, и что она точно следит за своим здоровьем. На тот момент я пробыл в Швеции три дня, и они мне показались вечностью, в которой я постоянно мерз. Мне пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сесть рядом с ней. Она слушала каждого докладчика очень внимательно, впиваясь в него взглядом, иногда вздыхала, иногда закатывала глаза. Во время перерыва я предложил ей кофе. “Лучше горячего чаю”, - улыбка осветила ее симпатичное лицо с тонкими правильными чертами. Каково же было мое удивление, когда в принесенный чай она щедро плеснула коньяка из маленькой фляжки, которую она достала из кармана своих кошмарных безразмерных штанов. Она предложила и мне, и я с удовольствием согласился. Теперь она была не столь внимательна к выступающим, зато охотно делилась некоторыми сведениями о них. “За профессора Мелькерссона диссертацию писала его жена. А ведь она домохозяйка!”; “Ассистент доктора Йоханссона рассказывал мне, как доктор писал свою работу по наркотическим эффектам. После написания этого воистину бессмертного труда, он почти год провел в Израиле. Официально, конечно, он поправлял пошатнувшееся здоровье, но мы-то знаем, как он его пошатнул”; “Госпожа Линдберг, конечно, хороший специалист в своей области, но вы бы видели с какими чудовищными грамматическими ошибками она пишет! Я слышала, что она училась только в сельской школе при церкви, а потом работала на ферме. Но надо отдать должное ее пробивному характеру: теперь она один из самых именитых психиатров”. После выступлений, организаторы пригласили всех на скромный, по их словам, фуршет. В гранях огромных хрустальных чаш сверкал рубинами пунш, весело искрилось шампанское в высоких бокалах с такими тонкими ножками, что казалось, их можно переломить двумя пальцами. Вдоль стен, накрытые ослепительно белыми скатертями, стояли длинные столы, уставленные подносами с самой разнообразной закуской: маленькие ломтики белого хлеба, усыпанные черными жемчужинками осетровой икры, румяные тарталетки из слоеного чуть сладковатого теста, плотно наполненные янтарными бусинками икры красной, тугие рулетики превосходной ветчины, скрывающие в себе мягкий пикантный сыр с ароматными травами, румяные жареные перепела, начиненные какими-то неведомыми мне травами и ягодами, целые рыбины с переливающейся радужной чешуей и россыпи разнообразных овощей и фруктов. После фуршета Анна пригласила меня к себе, на бокал чего-нибудь покрепче. До сих пор помню, как меня удивило, насколько маленькой оказалась ее квартирка. Но она ухитрилась втиснуть в крошечную спальню удивительно широкую кровать, на которой мы и устроились с бокалами джинна. Она мне еще подсказала, как приятно его пить разбавленным яблочным соком. Она поставила пластинку с записью концерта каких-то неизвестных мне джазовых музыкантов и рассказывала, что один из них - ее друг детства, - показывал ей целую коллекцию женского белья, которое ему присылают поклонницы. А потом как-то очень естественно мы занялись любовью. Через три месяца мы поженились и она переехала ко мне в Италию.
  Сейчас, спустя столько лет, влюбленность давно прошла, страсть тоже. Мы привыкли к друг другу и наши чувства больше похожи на любовь к старым удобным разношенным туфля, которые когда-то были куплены в дорогом магазине, и надевались для выхода в свет, отражали своими носами свет люстр, потом, утратившие лоск, они перешли в разряд повседневной обуви,теперь же, с обрезанным задником и побитыми смятыми носами они терпеливо дожидаются в ящике, когда хозяин придет с приема, снимет новые лаковые штиблеты и втиснет уставшие отекшие ступни в эти прекрасные разношенные старые туфли. Я позволял себе краткие, ничего не значащие романы на стороне, у Анны, уверен, тоже кто-то был. Как-то мы даже столкнулись так в одном ресторане. Я был с милой Розой - певичкой из кабаре, Анна с каким-то высоким хлыщом. Кажется, наши пассии были больше смущены, чем мы сами. Тогда вечером, мы с Анной хохотали до упаду над комизмом ситауции. Тогда-то к нам и пришла идея поехать куда-нибудь по отдельности вместе. На следующий день, обложившись справочниками и путеводителями, мы выбирали место и отель.
 - Вот этот отель мне нравится, и до моря близко, - предлагал я ей.
 Анна аккуратно заворачивала в папиросную бумагу табак смешанный с марихуаной.
- Там слишком людно в это время года. Мне не хочется оказаться в пустом отеле, но и бороться за место на пляже я тоже не желаю, - выпустив ароматный дым, сказала она. Наконец, после некоторых споров, в ходе которых я был назван  тупым болваном, она - бестолковой стервой, почти набран номер адвоката по бракоразводным процессам, мы, наконец, пришли к общему мнению, и выбрали уютный небольшой отель в Найроби.  Анна заказала нам билеты с разницей в один день, разные номера. Я выехал раньше.      
  Отель оказался именно таким, каким он описывался в рекламном проспекте: очень современным и очень светлым. Белые стены, пол и потолок в холле и коридорах разбавлялись стальными и зелеными деталями, очень геометрическими и четкими. В первый же вечер по приезде, в ресторане я познакомился с Верой. Она сидела одна, в темно-синем платье с большим количеством каких-то чудовищных воланов и явно чувствовала себя неуверенно. Когда я попросил разрешения к ней присоединиться, она сначала очень смутилась, но после бокала вина и нескольких забавных историй оттаяла и оказалась весьма приятной  и эрудированной собеседницей. Она пила ужасающую смесь виски с вишневым сиропом. Я предложил добавить туда шампанского. Нам это показалось забавным. Я заказывал все новые и новые бокалы и смешивал водку с джинном, вино с темным портером и ананасовым соком, кальвадос заливала гренадином, добавлял табаско и ломтики огурца в шампанское.
  - Правда, кошмарное платье? - неожиданно спросила у меня Вера. Она вылезла из-за стола, цепляясь за него пальцами, чудом не смахнув несколько бокалов на пол. - Ужасные воланы! Знаешь, мне его подарила моя кузина. У нас с ней вроде и неплохие отношения, но всякий раз, когда она мне что-то дарит, это подаренное приносит мне один вред. От одного крема у меня лицо пошло такими жуткими прыщами, что я еще их вылечила! - Меня удивило, как она будучи такой пьяной говорила абсолютно не запинаясь. - И вот это платье. Она узнала, что я еду отдыхать одна и сказала, что с этим платьем у меня точно не будет отбоя от поклонников.
 - Я твой поклонник, - заверил я, хватая ее за руку и пытаясь усадить обратно.
- Нет, ты не понимаешь, платье ужасное! Особенно воланы!
 И тут она сделала совершенно неожиданную для меня вещь. Она схватила свою маленькую расшитую бисером сумочку, достала оттуда маленькие ножницы и начала отрезать воланы; делала надрез и остальное отрывала руками. Хорошо, что время было уже ближе к утру и посетителей в ресторане уже не было, а бармен клевал носом за стойкой.
 - Да, теперь оно стало гораздо интереснее, - выдавил из себя я, глядя на торчащие нитки и прорехи на изуродованном платье. - Милая, мне кажется, нам пора спать.
 - Знаешь, я всегда хотела стать модельером, - сказала она. И добавила. - Да, пойдем спать.
 Я довел пошел провожать ее до номера и собирался отправляться к себе спать, но неожиданно, с удивительной для ее изящной комплекции силой она втянула меня к себе, толкнула на кровать и бросилась со страстью оголодавшей нимфоманки. Пожалуй, такого темперамента я не встречал. А то, что она делала со мной, не проделывали даже самые дешевые блудницы, к услугам которых я прибегал в молодости.
 На следующий день, придя в ресторан на ленч, я сразу заметил Анну. Все дамы вокруг были одеты в светлые платья или изящные брючные костюмы. А за центральным столиком сидела моя супруга, на фоне белых стен отеля и пастельных нарядов окружающих, ее алый платье сразу притягивал взгляд. Рядом с ней уже сидел мужчина, и она с благосклонной улыбкой слушала его, периодически затягиваясь сигаретой, вставленной в длинный изящный мундштук. Она скользнула по мне взглядом, и я подмигнул ей.
 Каждый вечер она приходила ко мне в номер и я рассказывал ей о Вере, а она у Маурисио - том мужчине, с которым я увидел ей в первый же день. Он геолог и это все, что она о нем знала. Но зато она знала, что у него три соска, и ему нравится, когда прикусывают мочку уха и еще заниматься любовью под кокаином. Я рассказывал про Веру, что она вытворяет и про то, какие коктейли я ей мешаю. Я даже смешал несколько Анне, после чего она мне показала такую страсть и нежность, какой не видел и от своей любовницы.
 Это было странное время. Мы подстроили наше “знакомство” и вчетвером ходили на пляж днем и в бар или на танцы вечером. Я приглашал танцевать свою жену и мы вместе посмеивались над ревнивыми взглядами, которые на нас бросали Маурисио и Вера. Было приятно, за их спинами браться за руки или когда под столом Анна снимала туфельку и гладила меня по ноге, мы занимались любовью с нашими пассиями, а потом обсуждали, вспоминая наши супружеские сексуальные эксперименты.
 И вот мы вернулись домой. Вместе, в один день. Я смотрю на свою прекрасную жену в светлых волосах которой я на днях заметил первые серебристые нити. Она надела одно из своих самых шикарных платьев, темно голубое, и какой-то переливающейся ткани. Разлила по бокалам шампанское, охлажденное в специальном ведерке со льдом. Я достал заготовленный пузырек с таблетками. Двадцать две штуки, по одиннадцать каждому. Мы проглатываем одну за другой, запивая каждую шампанским. В шумит, будто там лопаются пузырьки выпитого игристого вина. Мы с Анной ложимся на кровать. Она выключает свет и мы погружаемся во тьму. Я чувствую прильнувшее горячее, даже сквозь ткань ее платья, тело супруги и обнимаю ее, а она кладет мне голову на грудь и обвивает мою шею своей тонкой рукой.
  И я думаю о Вере, которая сейчас также в темноте лежит на кровати в своей парижской квартире и слушает такой же шум пузырьков, а Маурисио в своем доме, выбросив конвертик от таблеток и тщательно вымыв бокал, тоже лег и выключил свет.

[Todo Uno]

Анна.

В этом городе очень давно никто не играл на гитаре: на гитаре без страсти никак. Здесь от страсти не задыхаются и не тонут в боли и нежности, и гитара лежит где-то в куче мусора на чердаке. Тут все чинно и благопристойно, тут гаммы на фортепиано, тут в субботу раз в месяц исполним супружеский долг (если "Парма" играет в субботу, то прости, дорогая, долг отложим на следующий раз).
Я считала, у нас-то конечно все будет иначе. Я дышала любовью, и счастьем была полна до краев. Но прошло двадцать лет и огонь прогорел без остатка, и игра на рояле в субботу - вот, что осталось у нас.
Я любила Сандро тогда, я любила безмерно, до боли. Спустя год после встречи, два года и даже пять лет. Любовалась тихонько склонившимся над чертежами, восхищалась его красотой, гордилась умом. Но шло время и наша гитара стихала, и то, чего мне не хотелось, я начала понимать. Убеждала себя, что мне кажется, но убеждалась в обратном: я любила, а он лишь позволял себя любить.
Я думала: "Анна, довольствуйся, тем, чем есть. Многие были бы счастливы просто быть рядом с любимым, дотрагиваться до его рук, до его волос, спать на одной кровати". Но легче мне не становилось. Видимо, я плохой человек, мне мало для счастья быть рядом. Мысли, что Сандро не любит меня, что я - неплохой вариант и только, делали мне все больней, и я училась нелюбить. В этом я видела свое единственное лекарство и однажды смогла спокойно взглянуть на Сандро, без замирания сердца. Но с этого дня я больше не слышала звуков гитары ни разу.
До поездки.
Я чувствовала себя такой юной и свободной, легкой, куда легче здешнего соленого воздуха, я парила над землей, и замечала огоньки восторга в глазах мужчин. Я так наслаждалась солнцем, что забыла об осторожности, и обгорела. Один из мужчин, Маурисио, предложил намазать мою спину кремом. Он дотронулся до моего тела, затаив дыхание, нежно и трепетно - так перебирают струны после долгой разлуки. В час сиесты я была с ним, и звуки гитары в моих ушах были громче моих же стонов.
Вечером я рассказала Сандро про Маурисио, а он рассказал мне про Веру. Он не говорил, он почти пел, и, я уверена, он слышал ту же музыку, что и я.
Пять дней и пять ночей я купалась в любви, старая, рассохшаяся гитара моей души пела в руках Маурисио.
А потом мы вернулись домой, лишившись навсегда смысла. Мы легли в постель и выключили свет, добавив к тишине темноту. Я провалилась в нее, понимая, что где-то там, за сотни километров, Вера и Маурисио тоже делили пузырек таблеток. Итого две упаковки таблеток на четверых и темнота. Но лучше она, чем жить без музыки.

[Todo Uno]

СЛЮНИ ДЬЯВОЛА.

До лета оставалась всего пара дней. Занятий сегодня не было - да и какие вообще могут быть занятия, когда тебе 16, а в воздухе разливается сладкий аромат жасмина? В такие дни нужно бежать на берег моря, сбрасывать с себя одежду и с разбегу нырять в воду, позволяя волнам обнимать тело, ласкать кожу, остужать юношеский жар.

В этой части острова юноша был впервые. Что-то как будто сжалось в груди, заставляло скрыться от посторонних глаз. Предчувствие чего-то необычного, нового, того, что юноша не мог описать словами.

Людей здесь почти не было: после того случая пять лет назад, когда банда подростков подожгла клуб, из-за чего погибло трое невинных людей, местные старались избегать прогулок по старой набережной. Это вполне устраивало юношу: он не был склонен к сентиментальности, но жаждал уединения.

Спрыгнув с парапета на мягкий песок, покрытый вынесенным прибоем мусором, он неспешно шел, наслаждаясь тенью высоких кустарников.

Неожиданно перед ним возникла женщина. Юноша даже не понял, откуда она появилась. Лицо ее было знакомым - если ты вырос в маленьком городке, то все лица будут знакомыми. Она была старше юноши - лет на 10, а может быть, больше. Легкое белое платье колыхалось на груди от дыхания, соблазнительно обнажая кожу.

Юноша остановился, приоткрыв рот от удивления. Женщина приложила палец к губам и быстрым шагом подошла к нему, встав так, что их тела почти - это коварное почти! - соприкасались.

- Ты здесь один? - наклонилась женщина к его уху так, что казалось, будто она целует мочку.

- Да, - юноша почувствовал, что слова даются ему с трудом.

- Не нужно бояться, Марта хорошая, Марта знает, что нужно.

С этими словами она взяла его ладонь и положила на свою грудь. Юноше показалось, что он спит - он даже незаметно ущипнул себя свободной рукой.

Марта заметила этот жест и улыбнулась. Знаете ли вы, каково это - когда тебе 16 лет и тебе улыбается женщина, такая красивая, соблазнительная и близкая? Юноша почувствовал, что у него затряслись коленки. Он хотел бы быть сильным и мужественным сейчас, чтобы женщина увидела, что он не какой-то сопливый мальчишка, но ничего не мог с собой поделать.

Рука Марты скользнула по руке юноши, пальцы пробежались по груди и нырнули под летнюю рубашку. У юноши закружилась голова, и он с трудом подавил стон.

- Пойдем ко мне. Тебе будет хорошо. И Марте будет хорошо, она все покажет.

Юноша должен был вспомнить о словах своей мамы - не нужно доверять незнакомым. Но мама ничего не говорила о таких прекрасных, манящих и смелых незнакомках. О незнакомках, которые кладут твою руку себе на грудь и так соблазнительно улыбаются. У нее наверняка дома есть канарейка. Юноше нестерпимо захотелось услышать, как поет канарейка.

Он ничего не смог ответить - только кивнул. На этом силы его закончились, и он не смог сделать ни шагу. Марта тихонько засмеялась - видели ли вы, чтобы женщина смеялась шепотом? Она обняла его за талию и снова начала шептать о том, что он все делает правильно, что бояться не нужно, что она живет совсем близко и дома у нее полосатые обои и чайник со свистком.

Юноша сделал шаг. Второй. Юноша пошел к незнакомке.