Все разделы > Новости
meduza.io - Второе изнасилование
Baridi:
https://meduza.io/feature/2016/09/20/vtoroe-iznasilovanie
--- Цитировать ---В июле 2016 года русскоязычные социальные сети взбудоражил начатый украинской активисткой Анастасией Мельниченко флешмоб. Под тегом #янебоюсьсказать сотни женщин открыто писали о том, как они сталкивались с сексуальным или психологическим насилием. Мало кто, впрочем, упоминал о своих попытках заявить об этом насилии в полицию и прибегнуть к помощи правоохранительной системы. Спецкор «Медузы» Катерина Гордеева выяснила, что бывает с теми, кто решает привлечь насильников к предусмотренной российскими законами ответственности.
В начале августа 2016 года, воодушевившись недавно прошедшим в фейсбуке флешмобом #янебоюсьсказать, 29-летняя Татьяна М., работающая продавщицей в крупном магазине электроники в Петербурге, впервые за десять с половиной лет приехала в родной Котлас — районный центр в Архангельской области, где расположен важный транспортный узел Северной железной дороги. На вокзале ее никто не встречал. Поезд прибывал рано. Город спал.
Дорога от вокзала до родительского дома занимала пешком минут 30-35. Татьяна шагала по пустым улицам и думала о том, изменился ли ее родной город и люди, рядом с которыми она взрослела. Она надеялась, что дома ей будут рады.
Свою фамилию Татьяна обещала предать огласке только в том случае, если эта поездка изменит что-то в ее отношениях с земляками, соседями, а главное — с собственной матерью.
«Я уезжала, а они плевали мне вслед, — рассказывает Татьяна — С*кой называли. Некоторые — шл*хой. Ну и еще говорили, что это потому, что В. не на мне женился, а на матери. В правду никто верить не хотел. Правды только я хотела. И еще мне помогла Алена».
Алена стала свидетельницей в деле, по которому Татьяна проходила потерпевшей десять с половиной лет назад, — в деле об изнасиловании девушки ее отчимом. Летом 2004 года мама Татьяны ненадолго уехала по делам в область, а Алена пришла к Татьяне в гости. Они сидели и болтали на балконе, когда домой вернулся отчим Татьяны — мужчина был старше приемной дочери на десять лет и на столько же моложе ее матери. Втроем они выпили. Спасло Татьяну то, что подруга осталась у них ночевать, — Алена прибежала на крики и вызвала милицию. Приехавший наряд обнаружил связанного девушками «для безопасности» В., рыдающую жертву и Алену, которая пыталась привести в чувство подругу. Вместе они поехали в отделение.
«Можно без подробностей?» — спрашивает Татьяна. Подробности она рассказывала летом и осенью 2004-го, а потом зимой и весной 2005-го самым разным людям: участковому, его напарнику, начальнику отделения, следователю из областной прокуратуры, судмедэксперту, психологу, адвокату. Еще была очная ставка с В., следственный эксперимент и суд.
«Если женщина идет на то, чтобы [попытаться] наказать насильника, ей предстоит рассказать в мельчайших подробностях о том, что произошло, от пяти до семи раз. Может, и больше — зависит от того, как будет настроен правоприменитель», — говорит адвокат Мари Давтян, одна из немногих в России юристов, профессионально занимающихся помощью жертвам насилия. Факты, изложенные в этих рассказах, должны соответствовать тому, как преступление определяет закон. В 131-й статье Уголовного кодекса изнасилование описано как «половое сношение с физическим насилием или угрозой его применения <…> либо с использованием беспомощного состояния потерпевшей». В европейской и американской юридических практиках изнасилованием признается секс в отсутствии согласия. Но категория «согласие» в российском законе не упомянуто вовсе. «Согласие — слишком тонкая материя для российского УК, — объясняет Давтян, — про насилие уже больше понятно: ушибы, ссадины, синяки или даже кое-что похуже». Именно поэтому, считает юрист, до следователей чаще доходят дела, отягченные разбоем, грабежом, нанесением телесных повреждений или даже покушением на убийство.
Никаких подобных отягощений в истории Татьяны не было — только тот факт, что нетрезвый отчим попытался заняться сексом с девушкой вопреки ее воле. Это, впрочем, не делало необходимость пересказывать подробности той ночи незнакомым людям менее неприятной — тем более что в городке с 60-тысячным населением быстро выяснилось, что незнакомый — не значит чужой. Участковый оказался одноклассником отчима; начальник отделения — мужем его двоюродной сестры, а в судебно-медицинской экспертизе работала родственница крестного мужчины.
«Уже в конце следующего дня о том, что со мной произошло, знали все, — вспоминает Татьяна. — И все меня презирали».
О своем решении заявить в полицию она, впрочем, не жалеет. По словам Татьяны, В. уже давно к ней «подкатывал» и просто ждал удобного случая. «Не могу сказать, что я сразу сформулировала эту мысль четко, но что-то мне подсказывало, что мое молчание всех нас погубило бы, — говорит девушка. — Все это могло повториться, но кончилось бы еще хуже».
«В маленьких городах доказать что бы то ни было почти невозможно: там все всех знают. И вот это „сама виновата“ плюс привычка не выносить сор из избы делают сам факт возбуждения уголовного дела по факту изнасилования почти невозможным», — объясняет Ольга Юркова, руководитель центра помощи жертвам сексуального насилия «Сестры», который существует уже больше 20 лет. Главный инструмент работы центра — телефон доверия, куда могут звонить женщины, которым плохо. Им предоставляется полная конфиденциальность: не спрашивают ни имени, ни контактов — просто выслушивают звонящую и, если та просит, советуют ей, куда обратиться за психологической или юридической помощью. Даже физический адрес центра держится в тайне — его не разглашают из-за угроз, которые часто поступают со стороны насильников. Впрочем, не сохраняя никаких данных о конкретных женщинах, «Сестры» все же ведут внутреннюю статистику. Согласно ей, только 12% женщин, переживших насилие, обращаются в правоохранительные органы. А из тех дел, которые все же заводятся, только 5% доходит до суда.
Высокопоставленный представитель Следственного комитета объяснил «Медузе», что никакого злого умысла в работе системы нет. «Вы поймите: нет такого специального отдела, который отвечал бы за изнасилования. Ими занимается любой следователь, который работает по особо тяжким. А там и убийства, и грабежи, и насилия. Конечно, к этим женщинам нужен бы особый подход. Но не всегда на это есть время и человеческие ресурсы», — сказал следователь. (Поскольку пресс-служба московского СК не ответила на запрос «Медузы» об интервью ни в отведенный на это срок, ни позже, сотрудник ведомства давал интервью на условиях анонимности.)
«В моей практике был случай, когда насильник напал на девушку сзади, ударив по голове тяжелым предметом. Но к моменту приезда полиции она уже пришла в себя, — вспоминает Мари Давтян. — Так полицейские усадили ее в машину и катали по району в надежде, что она опознает насильника — напоминаю, он сзади напал! Возили они ее до тех пор, пока она опять не потеряла сознание. Потом выяснилось, что у нее черепно-мозговая травма. Вообще, если женщина в сознании, стоит на ногах, если нет очевидных следов борьбы — ужасно так говорить, но все, что с ней юридически будет происходить после изнасилования, зависит только от нее самой».
В памятке для переживших насилие, которую составил центр «Сестры», написано: «В высохшем состоянии следы спермы и крови на тканях или иных предметах могут сохраняться длительное время. Однако определить наличие спермы в организме можно в считанные сутки после происшедшего. В первые 12 часов из полости рта, в первые трое суток из прямой кишки и первые пять суток из влагалища». Никакой такой памятки Татьяна, разумеется не читала. Рассвет она встретила в отделении милиции: допрос к тому времени длился около трех часов. К началу рабочего дня подъехал следователь из прокуратуры — вместе с ним девушка отправилась в областной центр на судебно-медицинскую экспертизу.
«С женщиной, как правило, говорят мужчины. Они ее опрашивают во всех подробностях. Все это очень неприятно», — говорит основательница «Сестер» Мария Мохова. Представитель Следственного комитета возражает на это, что разговор необходим — как правило, жертва помнит все детали только сразу после случившегося, а для того, чтобы возбудить дело, детали необходимы. По мнению следователя, возбужденное и доведенное до конца уголовное дело — и в интересах государства, и в интересах жертвы: «Если изнасилование — это уголовное преступление, значит государство заинтересовано в наказании насильника. А жертва должна быть заинтересована, потому что это торжество справедливости».
С точки зрения психологии, однако, все несколько сложнее. «Правильно, чтобы насильник понимал, что его действия наказуемы, но, если говорить о терапии травмы, то, насколько он наказан, абсолютно не влияет на реабилитацию жертвы», — говорит действительный член Нидерландского института психологов Светлана Бронникова, в прошлом работавшая в мужской тюрьме в отделении для рецидивистов. В каком-то смысле даже наоборот: допрос, следственный эксперимент, очная ставка — все это способы редраматизации травмы. Жертва словно переживает все случившееся заново — к тому же в присутствии свидетелей, которые ей не то чтобы сочувствуют.
Татьяна два с половиной часа просидела на стуле в коридоре лаборатории судебно-медицинской экспертизы — не пила, не ела, не переодевалась и не мылась. Потом пожилая женщина в потрепанном халате вызвала ее в кабинет. Бросила: «Раздевайтесь». «И стала брать отовсюду анализы: мазки, соскобы. Это было грубо и больно, — вспоминает Татьяна. — Она обращалась со мной так, как будто я сама [с собой] все это и сделала. По-моему, я плакала».
Так называемый rape kit — набор всего, что может понадобиться для тестов при подозрении на изнасилование (формы для документов, баночки для крови, мазки и так далее) — в США и Европе есть у всех, кто может столкнуться с жертвой сексуального преступления: от врачей до полицейских. «Тесты можно провести быстро, не травмируя и без того травмированную женщину, — объясняет Мохова. — Увы, у нас это не так, потому что женщина, заявившая об изнасиловании — потенциально объект недоверия. Ее не берегут и не жалеют. Она будет вынуждена терпеть косые взгляды и слышать что-то из разряда „сама напросилась“».
Татьяна говорит, что ей «повезло» — ее случаем занимался молодой следователь из Архангельска, «который очень старался все делать не так, как у нас привыкли». «В общем-то, он это дело на себе и вытащил. Потому что больше никого на моей стороне не было», — вспоминает девушка.
Когда вечером того долгого, почти бесконечного дня Татьяна возвращалась домой, в квартире горел свет. Она до сих пор вспоминает, как, не доходя несколько шагов до входа в подъезд, подняла голову и посмотрела в окна.
«Я открыла дверь. Мама была дома, — рассказывает Татьяна. — Она подошла и со всей силы влепила мне пощечину. И еще плюнула. И сказала что-то вроде того, что я хочу В. посадить, потому что завидую ее счастью. И что я сама под него легла. В общем, я думала, что все, что произошло той ночью, — ад. Но ад начался потом».
Считается, что самое трудное для жертвы изнасилования — это удержаться от того, чтобы сразу пойти в душ: чтобы было, что предъявить полиции, доказательства нужно сохранить на себе. В реальности все еще сложнее. «Подав заявление, женщина должна еще удостовериться, что его приняли, — объясняет адвокат Мари Давтян. — То есть получить квиточек со входящим номером заявления. По нему потом надо будет проверять, возбудили дело или нет — и что вообще с ним происходит».
Согласно Уголовному кодексу, преступления, связанные с сексуальным насилием, относятся к делам частно-публичного обвинения — это значит, что дело будет возбуждено, только если заявление потерпевшего формально зарегистрировано. «Женщина должна вначале преодолеть себя и написать заявление. И многие дела теряются именно на этом этапе. Женщина в шоке. Она только что пережила тяжелую историю. И не идет в полицию, чтобы не переживать это снова, — объясняет Юркова, вспоминая случаи из практики „Сестер“. — А бывает и так: женщина все же нашла в себе силы прийти, подать заявление, но квиток этот дурацкий взять забыла. Звонит потом в отделение, спрашивает: „Как там мое дело?“ А ей говорят: „Какое дело? Никакого дела нет“».
Есть здесь и культурный аспект. «Тут дело еще в том, как рассматривается акт насилия не с юридической точки зрения, а с человеческой — в той среде, где они выросли и живут, — рассуждает Бронникова. — В российской культуре принято полагать, что ответственность за изнасилование лежит на женщине — хотя юридически за преступление всегда несет ответственность насильник. Но у нас акт насилия не считается чем-то драматичным, ужасным, унизительным или каким-то образом поражающим жертву в ее правах. Все, что связано с изнасилованием, у нас стыдно: стыдно быть изнасилованной, стыдно терпеть, стыдно подавать в суд». Мохова соглашается: «Презумпция вины и стыд — главные сдерживающие факторы, с оглядкой на которые женщины не решаются обратиться в правоохранительные органы, не фиксируют сам факт насилия, а значит не помогают найти и наказать виновного».
Татьяна отчетливо помнит ощущение стыда. Мама и отчим то уговорами, то силой пытались заставить ее забрать заявление. В отделении, казалось, нарочно переспрашивали про самые отвратительные подробности. «Общее мнение было такое, что я его посадила из каких-то своих личных побуждений, — вспоминает девушка. — И что я — дрянь».
После суда, на котором В. дали три с половиной года, Татьяна уехала из города. Как-то сама собой разладилась дружба даже с верной подругой Аленой. Мать о том, чтобы общаться с дочерью, которая «донесла на родного человека», и слышать не хотела. В Петербурге, куда девушка переехала из Котласа, она получила образование, нашла работу — и завела социальные сети.
Нигде и никогда за эти десять лет она не рассказывала о том, что с ней случилось дома. Флешмоб #янебоюсьсказать вдохновил девушку на первую за это время поездку домой. Впрочем, написать в соцсетях о своей истории Татьяна не решилась. «Я читала и читала, плакала, представляла, сколько нас таких, и волосы на голове шевелились, — говорит она. — Но писать не стала, духу не хватило». Тем не менее, Татьяна знала, что отчим вышел из тюрьмы. Слышала, что он снова стал жить с ее матерью. И решила, что все вместе они смогут обо всем, случившемся десять лет назад, поговорить.
Именно поэтому ранним августовским утром она стояла под окнами квартиры, в которой родилась, выросла и была изнасилована.
--- Конец цитаты ---
Эта история зацепила меня больше всех. Насколько железной психикой обладает Татьяна, раз решила вернуться в дом к насильнику и матери, которая ее предала.
Для меня бы после такого "родители" умерли. Не осуждаю жертву. Не понимаю, зачем? Маловероятно, что насильник и мать раскаялись. Если мать сошлась с отчимом, то она на его стороне до сих пор, ИМХО. А отчим скорее всего зол за то, что ему пришлось посидеть.
Google:
Если 3 года то это не износ, а попытка износа, а значить условка на первый раз
Baridi:
--- Цитата: Google от 20 Сентября 2016, 21:05:11 ---Если 3 года то это не износ, а попытка износа, а значить условка на первый раз
--- Конец цитаты ---
Даже если и попытка, не боязно возвращаться в дом к человеку, который тебя против твоей воли взять пытался? А, еще и к маме, которая ненавидит родного ребенка.
Ангел Сияющий:
Ну что за бред? С хрена ли следователь должен верить любому слову "потерпевшей", и с чего это процедура работы с изнасилованиями должна отличаться от работы с другими преступлениями?
Порядок возбуждения уголовного преступления один, презумпция невиновности, вот это вот всё.
Killemall:
Медуза опять медузит. То изнасилование, то попытка изнасилования. Выдумали историю.
Навигация
Перейти к полной версии