Текстовушки. Архив

[Frenesi]

Мое говно прекраснее рассвета.

[Снайпер]

Воу, воу, Актрисон!
Я хотя бы честно докладываю: так и так, убыл из Петрограда, в Нерезиновую столицу еще не прибыл, и вообще считаю, что ставить дедлайн на вечер пятницы - издевательство над личным составом.
А некоторые  просто молча сидят и не сдают.

[Frenesi]

в Нерезиновую столицу еще не прибыл,

Я бдю!

[Снайпер]

Я бдю!

Я тоже, хехе

[Кейли]

Я хотя бы честно докладываю: так и так, убыл из Петрограда, в Нерезиновую столицу еще не прибыл, и вообще считаю, что ставить дедлайн на вечер пятницы - издевательство над личным составом.

ну так сразу бы сказали  

Тут такое дело, переносим срок на завтра. В крайнем случае - до понедельника, но, разумеется, хотелось бы завтра все выложить.

[Frenesi]

Завтра было бы збс, с понедельника у меня маленькая жизненная трагедь начинается, хрен прочту.)

[Кейли]

а у меня еще два текста, и мы все глубже

[Шебуршунчик]

Я ближе к вечеру сдамся, ладно?
Совершенно зубодробительная тема  

[Шебуршунчик]

В порядке нытья. Я пишу и плачу, плачу и пишу. И получается какое-то г...  

[Frenesi]

У меня тоже хороший кусок написался в почти сне.
А вот то, что я написала в здравом уме, мне не по вкусу.(

[Актриска]

В порядке нытья. Я пишу и плачу, плачу и пишу. И получается какое-то г...  

Я вчера весь день "дописывала" и плакала. Очень тяжело, на самом деле, не сесть и написать одним куском, а растягивать на весь день, чувствовать, что оно висит на тебе и тянет на дно, отвлекаться на все остальные дела, терять мысль  

[Шебуршунчик]

Я постоянно отвлекаюсь, не могу сосредоточиться. Хотя казалось бы, Бегезяка и муж спят - никто не отвлекает. Так я и сама прекрасно справляюсь в отвлеканием.

[Кейли]

вы мне прям сердце разбиваете   я уже пожалела, что начала это, а ну как после выкладки и вовсе заплюете за идею  

остался последний текст, кстати

[Актриска]

Я жду с нетерпением, чтобы понять, что же в итоге получится  

[Шебуршунчик]

Нет, Кейли. Идея-то шикарная. Это я просто тупенькая) Совсем деградировала)

[Кейли]

доброе утро  
медленно начинаю выкладывать

[Кейли]

Писатель

Когда я хочу поставить на полку последнюю книгу, мою правую руку сводит судорогой. Я опускаю взгляд на скрученную кисть и левою рукою дописываю на обложке несколько слов об авторе и его небольшом дефекте.

Книга на полке.

Я выхожу в следующий зал, еще пустой, и иду медленно, суетливо пробегая беспокойными пальцами здоровой руки по стене. Когда-то я старался приостановиться и вчитаться в строки, что остаются после меня, но исполненное накладывалось на грядущее, смешиваясь в огромный неопрятный ком. Я отдался потоку, ведущему меня вперед, и перестал останавливаться.

Порой мне доводится слышать страждущих, ищущих тайных знаний в этих словах. Я до боли вслушиваюсь в их спорящие голоса, обжигающе страстные, полные жизни, облекающие меня в звук. Отчего-то более всего им нравятся не старые легенды, насыщенные красочными образами богов и демонов. Не стихи, рожденные мною в муках и исполненные самых восхитительных и ярких эмоций. Не нежные сказки, сплетающие сладкую детскую наивность с ржавеющей страстью жизни. Более всего их манят те неразборчивые спутанные строки, что написал я в порыве отчаяния, отбросив прочь течение историй и даже самые принципы сложения слов.

В мгновения, когда чужие голоса звучат особенно громко, кажется, будто предначертанность, окутавшая меня плотным коконом букв, бледнеет и истончается, и вдали проступает желанная дверь, что обещает освобождение.

Но стоит моим пальцам дрогнуть на особо вычурной фразе, и читатели, порожденные моим воспаленным разумом, умолкают, я словно навзничь падаю в свои истории. И из-под пальцев моих вновь льются бессвязные строки, полные немой боли. Библиотека бесконечна, и бесконечны мои сюжеты, и моя повинность… бесконечна ли?

Дверь, дрожащий облик которой видится мне порой. За ней свобода. Я достигну ее, когда настанет ночь столь же великая, сколь и день, позволивший мне заполнить книгами бессчетное количество полок. По двадцать полок в каждом зале, на каждой полке – по тридцать две книги, в каждой книге – четыреста страниц, на странице – сорок строк, а в каждой строке – восемьдесят букв.
Сколько книг я написал? Сколько еще напишу? Не иссякнут ли мои силы раньше, чем очередной коридор окончится Дверью?

Я не знаю

но

быть может

могу написать?..

[Кейли]

Читатель

Наверно, где-то за окном ночь. Я бы хотел знать это точно, но могу только догадываться, потому что в Библиотеке, где я нахожусь, нет окон. Также я бы хотел знать, сколько я здесь нахожусь. Кажется, я был здесь всегда. Иногда мне снятся какие-то лица и места, похожие на степи или море. Я знаю, что это такое, потому что читал о них, и благодаря понятным и точным описаниям, составил четкое представление. Хотя вместе с тем я не могу  со всей уверенностья сказать, что я спал и мне что-либо снилось. Возможно меня поглотила очередная книга, ввела меня в состояние полузабытья, когда читаешь и образы из книги смешиваются с образами, которое создает твое собственное помутневшее сознание.
 Библиотека не имеет начала и конца. Во всяком случае, мне не удавалось их найти. Каждый зал имеет предыдущий зал и последующий. Эти залы больше похожи на длинные коридоры. Настолько длинные, что когда в него заходишь, не видишь его конца, а доходя до середины, не можешь различить и начала, откуда зашел. Только узкую дорожка между стеллажами, устремляющимися ввысь, так высоко, что самой верхней полки тоже не разглядеть. Но в каждом зале есть длинная лестница, которую можно передвигать вдоль полок. Когда залезаешь по ней на самый верх, то под ногами остается бездна. Я цепляюсь влажными пальцами за перила лестницы, думая о том, что если сорвусь, то скорее сотрусь в пыль о спертый воздух этого места, чем долечу до каменного пола. Иногда, когда мои глаза, уставшие от бесконечного чтения, начинают тяжелеть и слипаться, и я погружаюсь в забытье. Не знаю, как я еще не упал с лестницы. Я пытался слезать вниз, чтобы устроить себе отдых хотя бы на твердом надежном полу, но если забраться слишком высоко, то мысль о том, что придется опять повторять весь путь пугает гораздо больше, чем сон где-то под потолком. К тому же, мне кажется, здесь невозможно умереть. Возможно я даже умирал здесь неоднократно, сорвавшись ли или от тоски, но снова возрождался в этом месте. Поэтому даже мысль о смерти меня не пугает. Кажется, я возрождался таким же, уже прочитавшим бесконечное число книг. Даже если бы возрождался не прочитавшим, меня бы это уже не пугало. Я здесь уже вечность. Вечностью больше или меньше - уверен, разницы нет.
  Как я уже заметил, в Библиотеке бесконечно число книг. Самых разных. Со всей уверенностью могу сказать, что тут и научная литература, и публицистика, и художественная; попадаются книги, в которые от первой до последней страницы содержат себе набор бессмысленный набор букв или повторяющийся много раз алфавит. Все книги, что я уже прочел написаны одним почерком (уверен, что остальные тоже). Благодаря книгам я знаю, что есть специальные машины, с помощью которых книги печатают, но здесь в Библиотеке, они написаны кем-то. Попадаются даже кляксы и помарки. Что неудивительно, при таком бесконечно огромном объеме проделанной работы. Не знаю, что сложней, вечность писать или вечность читать.
  Прочитав книгу, я сжигаю ее. Если быть точным, то она уничтожается уже во время чтения, плавятся прочитанные строчки, тлеют прочитанные страницы. Именно поэтому я не могу пропустить ни буквы, иначе придется возвращаться и читать заново. Приходится быть очень внимательным.
 Я знаю, что когда-нибудь я прочитаю все книги в Библиотеке. На это уйдет вечность. Но когда сгорит последняя книга, я буду свободен. Исчезнет ли это место, или я исчезну и возникну где-то в другом месте, проснусь ли наконец в настоящем Мире или, наоборот, засну и мне приснится Настоящая Жизнь. Я не знаю. Но мне остается только читать и читать, так ничего другого я делать и не могу. Только читать. И надеяться, что когда-нибудь я доберусь до последнего зала, до последней полки, до последней буквы в последней строчке на последней странице в последней книги. И наступит утро.

[Кейли]

Танцовщица

Всему свое время, и время всякой вещи под небом

Так часто говорил ее отец, а до него - его отец, а до него - отец его отца. Эти слова звучали как заклинание, поначалу она не вслушивалась и не пыталась постичь смысл, но повторяющиеся звуки завораживали. Время... Время... Время...

Время рождаться, и время умирать

Она родилась в султанском гареме. Ее мать была длиннокосой прелестницей, очаровавшей правителя маленькой, но гордой страны. На третий день после ее рождения в гарем пришел отец со свитой. Он взял на руки свою дочь и, почти прикасаясь губами к ее крошечному ушку, трижды прочитал азан, а затем трижды повторил имя, выбранное для нее: Мариам, Мариам, Мариам. Она не могла этого запомнить, но иногда ей казалось, что именно тогда, на третий день своей земной жизни, она полюбила отца, его голос и свое имя.

Когда она умерла? Может быть, в тот момент, когда обезумевшие от крови и золота воины ворвались в гарем. Наложницам султана едва ли грозила смерть, по крайней мере, не быстрая, но мать Мариам не могла позволить низкородным чужестранцам даже заглянуть под покрывало дочери, не то что прикоснуться к ней. Это был прекрасный танец, танец ее матери. Лучший в ее жизни, хотя она знала толк в танцах. Кружась и порхая, овеянная шелком своих одеяний, она миновала с десяток бросившихся на нее воинов и оказалась перед их главарем. Еще секунда - и она вонзила кинжал ему в горло, глубоко, до самой рукояти... Вот только ничего не случилось: из раны не хлынула кровь, а поверженный враг не рухнул на землю. Он извлек из неестественно сухой раны кинжал и им же ударил мать Мариам в живот.

- Проклятый чародей! - вскрикнула она. А потом последовал еще один удар. И еще один. А дальше Мариам ничего не помнила, как будто кинжал выпил жизнь и из нее самой.

Время плакать, и время смеяться

Она смеялась всегда. Ее смех переливался звонким колокольчиком, он бежал перед ней во время ее путешествий по дворцу, перекатывался по галереям и анфиладам, звенел в саду, заглушая журчание фонтана. В ее жизни не было поводов для грусти, и каждый день ее смех восхвалял богов гораздо лучше всяких молитв. Маленькая пленница гарема - райская птичка, которую золотые прутья клетки не ограничивали, а лишь оттеняли ее красоту и прекрасный голос. Родись она мальчиком - и ее бы ждала борьба за престол, а затем, если повезет, ратные подвиги и завоевания, мудрое правление и удовольствия собственного гарема. Но она родилась смеющейся Мариам - единственной дочерью любимой наложницы султана. И пока сыновья повелителя соревновались друг с другом в военном деле и овладении науками, втайне надеясь, что остальные претенденты на престол умрут естественной смертью, не оскверняя братской кровью рук будущего султана, она жила беззаботно и весело, окруженная красивыми вещами и любящими людьми.

После такого огромного счастья неминуемо должно было прийти огромное горе, и оно пришло, но время плакать так и не настало. Глаза Мариам оставались сухими, когда она очнулась и вспомнила о последних секундах жизни своей матери. Когда узнала, что султан убит. Когда ей рассказали, что сказочный дворец и райский сад, пристанище ее детских тайн, преданы огню. Когда она видела, что захватчики делают с наложницами. Когда один из них, не в силах бороться с искушением и забыв о запрете, попытался сделать это и с ней. Жизнь больше не сулила ей ничего хорошего, но слез не было.

Время сетовать, и время плясать

Она не упивалась своим горем, просто так вышло, что кроме горя у нее ничего не осталось. Стайка райских птичек, наложницы и прислуга из гарема, с которыми ее увозили из родного края в чужую южную страну, редела с каждым днем. Кто-то пытался бежать, и их безжалостно убивали, кто-то сопротивлялся и тем приближал свою печальную участь, а кто-то становился жертвой в темных ритуалах чародея, правителя страны, уничтожившего ее дом. Во сне Мариам часто танцевала, забывая о тяготах и лишениях своей нынешней жизни. Просыпаясь, она думала, что время танцевать ушло, возможно, навсегда, и впереди только время сетовать.

Но у чародея на прекрасную дочь султана были свои планы. Когда караван прибыл в столицу, Мариам привели в богатый дом. Ее тут же окружили заботой: десятки прислужниц помогли ей снять лохмотья, в которые превратилась ее одежда в дороге, ее косы снова запахли сандалом, а не дымом костра, а ее кожа вновь была умащена персиковым маслом, а не покрыта пылью и пеплом. Ей дали на выбор десяток прекрасных нарядов, но она, перебирая руками разноцветные невесомые шелка, думала лишь о том, что готовит ей судьба на этот раз.

Прислужницы облачили ее в скромную лиловую джеллабу свободного покроя - что бы не ждало ее, она не хотела выглядеть соблазнительно в глазах захватчиков - и повели куда-то по длинным извилистым подземным коридорам. В конце пути девушки остановились перед огромной дверью. Одна из них сделала знак Мариам, что дальше ей нужно идти одной. За дверью как будто бушевал ураган. Или это шум многотысячной толпы? Мариам дернула ручку, вздохнула, сделала шаг...

И оказалась на огромной арене. Толпа бесновалась, ревела, кричала, размахивала руками. В ложе правителя она заметила чародея, приготовившегося к интересному зрелищу. А на другом краю арены, лениво расправляя крылья и зевая, сидел огромный дракон. Его удерживала тяжелая цепь. Мариам никогда не видела таких животных, но стоило ли удивляться, что у чародея, умеющего воскрешать мертвых и создавать из них армии, есть и такие удивительные создания. Чародей хлопнул в ладоши, и толпа притихла. Он дал знак прислужникам, и те, трусливо прячась друг за друга, сняли с дракона оковы. Чародей дал еще одну команду на чужом языке и перевернул песочные часы. Какое-то заклятие, видимо, мешало дракону взлететь и испепелить десяток возбужденных зрителей на трибунах, поэтому все его внимание сконцентрировалось на Мариам. Пригибая голову и волоча крылья по земле, дракон медленно пополз к девушке. Из его ноздрей валил густой дым.

Может быть, настало время умирать? - отстраненно подумала Мариам. Все, что было ей дорого, уничтожено и погибло, так стоит ли цепляться за жизнь? Но крики толпы и кривая усмешка колдуна заставили ее передумать. Пусть это станет ее последним танцем, но она не будет стоять смирно, ожидая смерть. Ее мать умерла танцуя, и это могло бы стать хорошей семейной традицией, вот только передать ее она уже никому не успеет.

Дракон подобрался вплотную к маленькой лиловой фигурке и заинтересованно ее обнюхал. Его жаркое дыхание обжигало, и Мариам закружилась в танце, стремясь скрыться от струек горячего пара, выходивших из пасти и ноздрей дракона. Добыча, по всему ясно - съедобная, почему-то не замерла в ужасе, а бросилась наутек, да еще и так странно, причудливо. Какое-то время дракон наблюдал за удивительной порхающей бабочкой - или это был цветочный лепесток? - а потом бросился в погоню, пыхая огнем. Но каждый раз девушка оказывалась быстрей, и единственное, что удалось дракону - подпалить подол ее одеяния.

Последняя песчинка воссоединилась с остальными, и чародей был вынужден с сожалением признать, что Мариам выдержала испытание. Никто на всей арене не был рад этому: толпа улюлюкала и выкрикивала ругательства, понятные даже на чужом языке. И только мужчина, стоявший рядом с чародеем, был явно счастлив и улыбался с облегчением.

Время любить, и время ненавидеть

Когда-то давно, в жизни, которую она потеряла, Мариам любила. Ни одному мужчине, кроме евнухов, охраняющих гарем, не было дозволено смотреть на нее, потому что она должна была достаться правителю соседнего государства чистой, как утренняя лилия. Но судьба решила иначе.

Была ночь, уже прохладная, как обычно ранней осенью. Жар пустыни уходил, отступал до следующей весны, побежденный прохладой, спускающейся с гор. Мариам гуляла по саду. Из окошка высокой башни слышалась пронзительно грустная песня на незнакомом языке - это пела новая наложница отца, которую совсем недавно привезли в гарем из далекой страны, разлучив с родными. Мариам задумалась об участи несчастной и загрустила вместе с ней. Ноги принесли ее на берег прудика, и она присела на камень, задумчиво переплетая свои косы и глядя на отражение луны в воде. Кажется, она задремала, а когда проснулась, луна светила как-то особенно ярко. И, утопая в лунном свете, из воды выходил молодой мужчина. Ей показалось, что тело его прозрачно и текуче, как вода, но в следующее мгновение оно уже обрело плотность, и она не смогла отвести взгляд от этого обнаженного влажно блестящего тела.

Он был свободен и своеволен, как и стихия, породившая его. Он уходил, не задерживаясь в ее объятиях, и не слушая ее просьбы навещать ее почаще. Она оставалась, никогда ни о чем не жалея, и верила в то, что время любить ее для него еще не наступило. И готова была ждать вечно.

Разлука с любимым была невыносима. Мариам не знала, зачем выжила, зачем продолжается ее мука. Надежды на встречу не было - в чужой стране правили совсем другие боги, и сколько ночей она не проводила на берегу пруда около ее нового дома, никто так и не явился нарушить ее покой.

Но в той жизни, которая у нее была сейчас, любили ее.  Ее новый - кто? хозяин? спаситель? муж? - был очень добр и заботлив. Она получала гораздо больше, чем  просто крышу над головой и еду; он пытался порадовать ее каждый миг, но в ответ получал лишь угрюмое молчание. Однажды он ласково коснулся ее руки; он был готов к тому, что она стыдливо отдернет ее, вскрикнет, разозлится, но она лишь отвернулась и стала равнодушно смотреть в сторону. Это равнодушие ранило сильнее ярости и криков, и он отступил.

Самой Мариам тоже было тяжело это выносить: она стыдилась и презирала себя за слабость.
- Если тебе противен этот мужчина, почему же ты до сих пор в его доме? - корила она себя. - Уходи, убегай, заботься сама о жилье и пропитании, это будет честнее, чем жить под его крышей, есть его пищу, принимать его подарки.

Но ей было некуда бежать. Пустыня поглотила ее родной город, и только ящерицы бегали там, среди барханов, накрывших когда-то богатые дворцы и сады. Когда он дотронулся до нее, Мариам посмотрела в его глаза и увидела там то же чувство, с которым она когда-то обнимала своего водяного духа. Не просто любовь - безграничную преданность. Преданность собаки, которая каждый раз думает, что хозяин покидает ее навсегда. Но каждый раз готова ждать его возвращения до самой смерти. Почему же эта безграничная преданность так часто в ответ получает презрение или вялую снисходительность любимого к любящему? Ведь в прекрасных синих глазах духа она видела то же самое, чем сейчас одаривала любящего ее мужчину.

- Я готов ждать, сколько потребуется, - говорил он. - Хоть до самой смерти, понимаешь?

Она понимала его слишком хорошо.

И по ночам просила всех богов, которых только знала, даровать ей ту единственную милость, что освободила бы ее.

[Кейли]

Зодчий

Весна.
Раньше в это время в моей пустыне зацветали фиолетовые игольчатые звезды, аромат которых делал воздух сладким и густым, как подогретое с медом молоко. От горизонта к дворцу тянулись караваны торговцев, словно щедро рассыпанные нити жемчуга, словно сети тарантулов, словно вычерченные музыкантом ноты. И женские голоса, взлетающие куда-то в безграничную высь, славили рождение новых надежд.
Я очень любил эти земли, счастливые, благостные, словно воздающие хвалу богам за свое существование. И мне нравилось видеть, как из зыбкой пучины поднимается гордая, увенчанная птицами и пахнущая пряностями столица. Мое сердце билось быстрее, а дыхание словно похищала голубка, когда я видел величие мраморных стен, резную точеность фонтанов, мозаику из плиток во внутренних двориках. Пожалуй, именно поэтому много лет назад я и принял решение стать архитектором - чтобы воплотить сказку на Земле, чтоб воспеть красоту в граните и ониксе, чтоб сделать жизнь будущих поколений прекраснее.
Но два года назад все изменилось.
Сначала замолкли соловьи и исчезли аисты. Затем потемнело небо и закрылись жасминовые бутоны. А потом над городом появились стервятники.
Они кружили над главной площадью и днем и ночью, почти сливаясь с мрачнеющим небом, превращаясь в рваный черный нимб, новый символ. Символ страха и боли.
Бурый песок казался стеклом цвета засохшей крови, и его резкими ударами бросал в лицо непрекращающийся ветер. Песок рассыпался по коже чернильными кляксами, мазал, захватывал, как щупальца спрута и вычерчивал на ней дьявольские символы. А туман, непрекращающийся туман, - он был уже цвета крови свежей, и даже пах ею. Он водил хороводы вокруг путников, и никогда еще танец не казался таким зловещим и мрачным. Никто больше не надевал светлого, никто больше не пел на площадях, даже окна все были задернуты и плотно занавешены. То и дело откуда-то раздавался приглушенный кашель или уже нескрываемый плач, горький, как цветки гвоздики.
 - Опять замечтался, Ангелос? - раздался за моей спиной скрипучий голос. Ровно такой, как звук песчинок, когда пытаешься смахнуть их, рассекая кожу.
Правитель Венанси, худой, словно сгоревший фитиль, весь в черном, внимательно следил за мной из-под припудренных сединой бровей. Между его узловатыми пальцами то и дело пробегали красноватые молнии, а ногти были похожи на осколки рубинов.
- Я любовался красотой нашей страны, о повелитель.
- Моей страны, - выразительно поправил меня тиран.
Медленно, фалангу за фалангой, сустав за суставом, Венанси сложил кисти так, чтоб соприкоснулись ладони, и перстни его издали сухую многоголосицу, словно отряд гремучих змей затрещал хвостами.
- Именно поэтому я и доверил строительство нового дворца тебе, - сказал он наконец. - Но запомни, я жду лучшее из возможных творений. Не просто очередной узорный камень или бездушные башни, нет. Мне нужен настоящий дух столицы, тревожный, кричащий, величественный, восхваляющий. Чтобы враги боялись, а союзники благоговели.
- Враги? - мое горло перехватило невидимой петлей. - Но разве остался еще хоть кто-то, повелитель? Вирготту выжгло испепеляющим солнцем, Стелланию иссекло песчаным ветром, остальных пожрала пустыня. Разве еще недостаточно жертв?
Глаза Венанси сузились и блеснули нечеловеческим огнем. Меня обожгло, словно ртуть потекла по моим венам, и я пошатнулся, прижав дрожашие руки к груди.
- На миг мне показалось, что тебе не нужна моя помощь, Ангелос, - продолжал он все тем же голосом пересыпающихся лезвий. - Я могу вывести твоих сестер в казармы. Могу подослать палача к твоей матери. А могу запустить в вашу хибару голодных львов. Ох и тяжело тебе будет отмывать от стен плоть того, кто когда-то был выкормившим тебя человеком. А еще я могу выслать вас всех из города. В пустыню.
Из всех обещаний это было самым ужасающим. Уйти туда, где когда-то прошло твое детство, чтоб встретить смерть в лице неизведанного.
- Простите, повелитель, - смалодушничал я. В очередной раз смалодушничал.
Я старался так, как только мог. Вложил в новый дворец и воспоминания о фиолетовых звездах, и тоску о звонком смехе у фонтанов, и страх перед будущим. И Венанси оказался доволен. В день, когда я заявил о конце строительства, он окропил фундамент кровью 182 синекожих рабов, ритуально убитых правящей верхушкой. Притихший впервые за долгие месяцы ветер развевал мантии шестнадцати культистов в робах цвета увядающей розы, и неизменно черный силуэт Венанси  выглядел как заноза в мясистом теле монстра. К их ногам жались ужасные согнутые фигурки полускорпионов - очередное уродство магии крови, столь полюбившейся нашему правителю.
- Я знал, что ты не подведешь меня, - сказал Венанси, пока я с мятно-полынным привкусом во рту наблюдал, как верблюды ввозят мою оплату за построенное. - И я хочу доверить тебе жемчужину в моей короне.
Он развернул пергамент, я склонился над ним с тихим страхом, но увидел лишь начерченное кольцо.
- Ты знаешь Оазис?
Я кивнул. На данный момент Оазис был единственным местом, где еще оставалась зелень, некогда покрывавшая эту часть пустыни.
- Я хочу, чтоб он был в центре. А ты возведешь вокруг стену.
- И это все, о повелитель?
- Твое дело малое. Основная миссия - моя: зачаровать так, чтоб здание простояло нетронутым десятки тысяч лет, и чтоб никто не мог увидеть его и приблизиться к нему.
- Оазис Чудостенье, - пробормотал я.
На то строительство ушли многие-многие годы.
Успевали обрасти легендами истории о погибших в песках.
Рождались и в муках умирали рабы-полускорпионы.
Развивалась чахотка и увеличивалось количество незрячих.
Рассыпались в прах соседние империи, поначалу угасшие до феодов.
А я все еще возводил стены главного оплота тирана Венанси, приобретшего чешуйчатые орнаменты на мелово-белой коже.
Однако же, тот был восхищен моей работой - насколько может быть восхищен демонопоклонный деспот с сердцем аспида. Он гладил рукой кладку, оставляя на ней красноватые разводы с запахом железа. Чертил на камне лишь ему известные символы. Что-то приговаривал на змеином языке. А потом предложил мне пойти на празднование победы над очередным некогда грозным народом.
- Будут зрелища, - многозначительно сказал он, и я похолодел и одновременно почувствовал жар, будто меня обняла саламандра.
Сидя в украшенной красным ложе, я с вымученной улыбкой наблюдал за боями на потеху публике, казнями и прочими неприятными мне вещами. Порой я отводил глаза и пытался вдохнуть свежего воздуха, но предательский туман все с тем же мерзким кровавым привкусом не давал забыть о происходящем.
- Сейчас будет сладкое, - засмеялся Венанси, и смех его словно исцарапал меня.
Небольшой отряд закованных в броню стражников за толстенные цепи вытащил на арену дракона. Еще молодого, задиристого, с небольшим пока гребнем и непослушными крыльями. Не столько опасный, сколько непредсказуемый и неумеющий останавливаться.
А в качестве противника с противоположного края вытолкнули Ее.
Она еще не подверглась изменениям, затронувшим местных, - была хрупкой, нежной, а еще совершенно светлой: копна белоснежных волос, сияющая бледная кожа, светло-розовое открытое одеяние. В момент, когда я поймал взгляд голубых, как бирюза в росе, глаз, я уже готов следовать за пленницей и слушаться ее, как попавшая под гипноз кобра.
- Начать бой! - скомандовал Венанси, и я потерял дар речи. Неужели так просто будет уничтожено то немногое прекрасное, что я видел за последние годы?
Но ожидание скорой расправы оказалось преждевременно: девушка так ловко уворачивалась от пламени и атакующего хвоста, словно бы училась этому всю свою недолгую жизнь. Дракончик то и дело вертел головой, пытаясь уследить за ней, и в бешенстве крушил то, что подвернется под лапу. Поэтому, пока внезапное нападение отражали первые ряды и гвардия, запыхавшаяся девушка переводила дух за камнем и перевязывала колено обрывком шаровар.
- Отдайте мне ее, - прошептал я и испугался собственных слов, но чешуя на руке Венанси уже дрогнула.
- Время истекло! - объявил он, подняв вверх похожие на сожженные ветки руки, и повернул ко мне худое заостренное лицо. - Забирай. Это твоя плата за строительство.
Прямо с арены я увел свою награду домой. Она лишь отводила глаза и на все мои слова пожимала плечами, а когда сама начинала говорить, неизвестный язык напоминал стрекот птиц по весне. Той самой весне, что уже невозможна.
- Я буду звать тебя Мирра, хорошо? - я клал руку ей на грудь и повторял: “Мирра”. Она вздыхала, явно неверно воспринимая мой жест, но кивала, на все согласная. Конечно же, я не мог долго противиться. Я аккуратно развернул каждую из ее одежд в первый же вечер. Она лишь покорилась.
Мирра была молчалива и холодна, зато умела танцевать, и в танцах ее были сила, вызов, страсть, трагедия. А заодно - ответ, как она спаслась от дракона. И магия, заставлявшая меня снова и снова проникать в ее лоно. Я думал, что вскорости она привыкнет ко мне и примет меня, но она по-прежнему прятала лицо в волосы и смахивала мелкие слезинки, а одевалась, будучи совершенно пунцовой и расстроенной.
Она танцевала все меньше, а грустила все больше, а моя любовь к ней только росла. Мне казалось, что я истязал ее своим вниманием, но ничего не мог с этим поделать. Каждый день я ломал голову, как бы купить ее улыбку или хотя бы немного ласки. Я искал ей редкие яства, выменивал дорогие ткани, приводил ей слуг и животных, дарил драгоценности. Но все было тщетно, я словно бы делал только хуже, и она снова и снова плакала подо мной.
Я был невероятно счастлив, когда увидел, что ее внимание привлек прудик во дворе, где она часами смотрела на диковинных рыб. Я поставил там шатры, привез фруктов, посадил цветущие кустарники. Но Мирра, хоть и кивнула мне в благодарность, стала чахнуть еще сильнее.
В один из вечеров она не вышла меня встречать - “засмотрелась на рыбок”, решил я, улыбаясь. Хоть что-то пришлось капризной красавице по вкусу!
Но тело Мирры лежало бездыханным - а в пруду резвился солнечный аксолотль, такой же жемчужно-светлый и с такими же яркими голубыми глазами, как у моей возлюбленной. У девушки, которая так и не сказала мне ни одного слова, не открыла передо мной сердца, не захотела сделать меня частью своей жизни.
...Вскорости я понял, что еще одно дело моей жизни завершено - главная из моих строек закончена.
Я стою в самом центре чертова кровавого кольца, в саду, который каждый год в течение этого десятилетия становился все краше. И в моих руках - кувшин с аксолотлем внутри.
- Я хочу, чтоб ты жила тысячи лет, в самом прекрасном из садов, где никто тебя не потревожит, - говорю я, выпуская аксолотля в озеро. Может быть, хоть этот мой дар наконец придется по вкусу неулыбчивой танцовщице.

[Кейли]

Чародей

- Здесь будет город-сад, - бормотал он, стоя на балконе.
Трубка погасла, и он снова разжег ее пристальным взглядом. За балконом расстилался плоский и унылый придворный сад. За оградой дворца - грязный, голодный город.
Который год неурожая и мора скота. Который год незримое присутствие огненных демонов душило посевы и годовалых телят. Армия маршем шла по континенту, захватывая все новые и новые земли, но добытая провизия заканчивалась быстрее, чем вырастал новый урожай. Его народ продолжал нищать. Призрак голода бродил по стране, неумолимый и оборванный.

Где-то там, в глубине пустыни, в темнице теплился огонь. Возле него, обессиленные и покоренные, грелись его сыновья. Плоды, оказавшиеся гнилыми. Неприжившиеся побеги. Предательский плющ, едва не погубивший его сад, но вовремя выполотый и высушенный. Они грелись у огня, огонь питался ими, и его отблески полыхали на алтарях по всей стране.
...
Усыпанные пеплом поля не дают побегов. Опаленные яблони не плодоносят. Он мечтал о бесконечных, до горизонта, садах. О зелени, которая покроет всю страну. О корзинах ароматных ягод и тучных коровах на пастбищах. Вместо этого покоренные земли умирали, с ними умирала и мечта. Когда его скипетр был сброшен на каменный пол и растоптан, он почти не сопротивлялся. Смирился. И позволил огню слизнуть дворец с лица земли. И сам ушел в клубах в небо.

Но среди звезд нет зелени. Белый свет резал глаза, тьма терзала душу. Когда появилась надежда вернуться туда, в зелень и голубизну, он не выдержал и поддался искушению. Выкрикнул слог за слогом заветные слова и закрыл глаза, надеясь снова увидеть цветущий, живой сад.
Но сад сгорел. И мир вместе с ним исчез в всполохе пламени. Остались только ледяные бессмертные звезды. И он - бессмертный и бессильный.

[Кейли]

Аксолотль

Если выйти наружу из бесконечного кольца библиотеки, то можно попасть в древнюю пустыню. Можно просеивать песок и пепел сквозь сухие пальцы. Можно идти к горизонту целую вечность, и не прийти никуда, потому что нет конца и края у этой пустыни, как не было конца и края ненависти того, кто её создал. Он мог создавать, только разрушая, и это было его творчество - все считали, что от избытка силы, но немногие знали, что от бессилия.
Знала об этом полуслепая уличная гадалка. Знание это сложилось из тонких пальцев её внучки, когда-то перебиравших чечевицу в помощь бабушке на маленькой кухне, а после заламываемых в отчаянии перед участью рабыни. Из тяжёлого шёлка волос, которые старуха заплетала ей в замысловатые причёски, и которые так нещадно опалило драконьим пламенем. Из лёгкого дыхания девы, едва не прервавшегося от тоски и ужаса, когда мать прикрыла её своим телом от уродливой рептилии, забрав себе самое лёгкое и самое тяжёлое - мгновенную смерть в огне.
Знание пришло к старухе вместе с известием о судьбе дочери и внучки. Она никогда не гадала им и себе, соблюдая древнее правило. Но со знанием о свершившемся к ней пришла ледяная ясность о том, кем был и кем станет отправивший тысячи людей на смерть. Ссохшиеся губы прошептали проклятие, узловатые руки начертили тайные руны - и в этот момент судьба тирана связалась с судьбой юной танцовщицы. Самый могущественный чародей в мире отныне не мог прожить ни секундой дольше самой бесправной рабыни, подаренной им своему любимцу-зодчему.

Если попасть в центр бесконечного кольца библиотеки, то можно выйти в прекрасный райский сад. Можно слушать пение птиц и впиваться зубами в мякоть плодов, вкуснее которых нет и не было.  Можно склониться над фонтаном и увидеть звёздное небо на дне, и утонуть в нём, как в глазах аксолотля солнечного цвета, который плавает в этом фонтане. Он может молчать, как молчала рабыня-танцовщица, чей взгляд теперь у него - все считали, что ничто не сможет излечить её от иссушающей тоски, но только один человек нашёл способ освободить её, не освобождая.  
Сумел это сделать тот самый зодчий, что создал библиотеку. Умение это сплелось из очертаний его творений, созданных на благо тирана, а позже разрушенных безвозвратно. Из противостояния братьев - сыновей тирана, которых он же и запер в хитроумной ловушке по приказу их отца. Из долгих немых ночей, когда пытался зодчий добиться невозможного - взаимности от юной танцовщицы, не страха и не обречённой покорности.
Умение пришло к зодчему с выловленным сачком аксолотлем. Он никогда не работал с живыми существами, соблюдая древнее правило. Но взгляд цвета ночи подсказал ему, что нужно сделать. Хвост аксолотля плеснул по воде фонтана в волшебном саду, а глаза отразили мозаику звёздного неба - и в этот момент танцовщица вздохнула в последний раз в жизни. Она не задержалась в памяти могущественного чародея, но осталась жить в снах морской собаки.

Если идти по узкой галерейке библиотеки достаточно долго по часовой стрелке, то на рассвете можно встретить себя такого, каким будешь, а против часовой стрелки и на закате - такого, каким был.  Можно было бы вернуть себе жизнь и былое величие или обрести наконец смерть. Но это недоступно бесплотной тени, скитающейся по пустыне - ведь тот, кто стал этой тенью, сжёг мир вместе с солнцем, и теперь здесь нет ни закатов, ни рассветов. Есть только звёздное небо и мои сны, в которых живёт танцовщица, ставшая свободной.

[Frenesi]

Я думаю, что танцовщица - Актрисон.

[Кейли]

это было очевидно

[Frenesi]

это было очевидно

Я потом объясню, почему я так решила.

[Todo Uno]

Зодчий - Френ?
Чародей - Снайпер?

Все тексты круты. Это моя любимая текстовушка теперь.
Да, а чего там про источники говорилось? Это Борхес? Какие рассказы? Я только аксолотля узнала навскидку.

[Кейли]

они самые

Все тексты круты. Это моя любимая текстовушка теперь.
Да, а чего там про источники говорилось? Это Борхес? Какие рассказы? Я только аксолотля узнала навскидку.

аксолотль и моя обожаемая вавилонская библиотека, ну сознательно, по крайней мере. Так-то я настолько давно живу с томиком Борхеса, что могла и чего-то еще напихать неосознанно  

[Актриска]

Ах ты гадкая Френ, ты зачем проникала в мое лоно?!  
Но все, кроме этого, мне понравилось  

[Todo Uno]

Ах ты гадкая Френ, ты зачем проникала в мое лоно?!  
Но все, кроме этого, мне понравилось  

(Шепотом): Это закрытие гештальта по Берту и Мелани, зуб даю! Я бы так и сделала на месте Мастера.

[Актриска]

Нет, ну ты посмотри, какая наглость - я ей ручку не даю погладить, а она в первую же ночь лезет прямо в ЛОНО!