Текстовушки. Архив

[Харухи]

я в ах*е, но я работаю над этим, мда.

но я наэрн сдаваться буду прям под конец.
без аврала никуда, епт

[Снайпер]

И первый текст превзошел мои самые жуткие ожидания.

[Снайпер]

Второй текст ужасающе красив

[Снайпер]

Третий текст прекрасен до жути.

АПД: и четвертый страшно хорош

[Снайпер]

И пятый текст пугающе поэтичен

[Снайпер]

Шестой текст вгоняет в шок и трепет

[[Begotten]]

Еще три осталось?

[Актриска]

Я свиння. Завтра выходной, а сегодня жопа и коллапс, поэтому я завтра сдамся.

[Снайпер]

Из розданных больше трех, вроде. Просто некоторые герои-стахановцы сами себе придумывали сказку, страшилку,  и сами сдавались. Честь им и хвала.

[Tulip]

Ждем-ждем)

[Снайпер]

Седьмой текст страшно грустный по мнению его автора. А по-моему - отлично страшный!

[Снайпер]

А у нас еще три текста, включая мою собственную страшилку.
Скоро выкладка, дорогие мои детишечки.

[pysh000000]

Здесь должна быть жареная в тыкве свинья но я тоже с телефона

[Актриска]

Так по ходу нету свиней, все сдались!

[Снайпер]

Есть свинни, есть.
Я же говорила, из розданных наводок не все сдались. Зато люди добрые подмогли-подсобили, всяко-разно сказок понатащили, да такую страхолюдь из них сварганили, что любо-дорого. Без моих наказов-наставлений, сами с усами. Хлеб-соль им за это, да поклон земной.
Ну и я маленько насочиняла, видано ли дело, чтоб я - и в праздник нечисти и жути сложа руки сидела? Негоже.

[pysh000000]

Я нашел милоту.

[Todo Uno]

[Sashetta]

Я сдалась четко в 20:00 Потому что учеба-работа... Этот текст писался частично в общественном транспорте по утрам, бгг. Специально ради этого ноут таскала.

[Снайпер]

И мы начинаем, дорогие мои детишечки!
Затаите дыхание.
Духи спускаются на землю.

СПИСОК АВТОРОВ

Актриска -- Дюймовочка
Мастер-Детективщик -- Кот в Сапогах
Сашетта  -- О рыбаке и Рыбке
Снайпер -- Ежик Резиновый
Харухи -- Летучий Корабль
Чехарда -- Колобок
pysh000000 -- Карлсон
Simka  -- Винни Пух
Todo Uno -- Синюшкин Колодец
Tulip -- Рикки-Тикки-Тави
[Begotten] -- Волшебник Изумрудного города

[Снайпер]

1. Дюймовочка

Скучно Дюймовочке было в кротовьей норе, да и хозяин был не то чтобы приятным собеседником. Где-то над головой осталась настоящая жизнь: росла травка, звенели птичьи трели, веселились и играли зверята, а она была здесь, в затхлой темноте. Желая скрасить дни, тянущиеся бесконечно долго, девочка гуляла по многочисленным подземным коридорам. Они змеились, петлились, раздваивались и растраивались, заканчивались кладовыми с разным скарбом или перетекали один в другой. Дюймовочка оставляла на стенах послания самой себе: в отличие от Крота, она не умела виртуозно ориентироваться в подземном жилище.

Однажды она забрела в ход, по-видимому, еще ей неизвестный, потому что на стенах не было никаких отметок. Точнее, сначала она почувствовала странный запах, а уже потом поняла, что никогда еще сюда не забредала. Испытывая неожиданно тревожное предчувствие, она продолжила путь. Запах усиливался. Коридор постепенно расширялся, пока не превратился в невиданных размеров комнату. Дюймовочка посветила лучинкой на стены. Рука ее дрожала от волнения. Внезапно она заметила странный отблеск, направила свет вниз и взвизгнула от ужаса.

Пол комнаты был покрыт, как ковром, шевелящейся влажной темно-красной и сизоватой мерзостью. Больше всего это напоминало развороченные кишки - такие же мокрые и блестящие. Дюймовочка не могла оторвать взгляд. Постепенно она начала различать отдельные элементы в кровавой картине. В основном это были черви. Обезглавленные, обездвиженные, но все еще живые. Едва шевелящиеся в лужах собственной крови и экскрементов. Совершенно беспомощные, вынужденные в страданиях доживать свой несчастливый век, а потом закончить его в прожорливой пасти Крота, который не желал питаться мертвечиной и заранее заготовил запасы на зиму.

Дюймовочка никак не могла отойти от потрясения и пошевелить хоть пальцем, поэтому все стояла и смотрела. Она заметила, что некоторые черви все же погибли, несмотря на старания Крота. Их трупы разлагались, покрытые плесенью, в них копошились и пировали мелкие личинки. Еще живые собратья выбирались из-под мертвых - им все еще хотелось жить несмотря ни на что! В стороне от червячьего ковра располагалось мышиное гнездо из сена. Внутри лежали фиолетовые голые мышата. Видно было, что они живы и дышат, но шевелиться они не могли - видимо, Крот сломал их маленькие хрупкие позвоночники. С пугающей ясностью Дюймовочка наблюдала, как жирная белая личинка заползает под веко нераскрывшегося еще мышиного глазика, чтобы полакомиться его содержимым... Ее стошнило прямо под ноги, и кислый запах рвоты смешался с отвратительными миазмами этого места.

Бежать-бежать-бежать отсюда! Выбраться на поверхность из этой жуткой могилы, попросить о помощи кого-нибудь из добрых лесных обитателей и забыть о кладовой Крота как о страшном сне! Дюймовочка суетливо складывала пожитки в узелок, и даже не заметила, как к ней подкрался Крот. Вздрогнув от испуга, она, фальшиво улыбаясь, попросила разрешения посмотреть на солнышко в последний раз перед долгой зимой. Крот великодушно разрешил, но узелок пришлось оставить в норе.

Дюймовочка долго стояла на крылечке, всматриваясь в уже темнеющее небо, но никто не спешил ее спасать, а сама она была слишком нерешительна и слаба. Надеясь, что ее Крот оставит на сладкое, а не сожрет первой, девочка вернулась в нору.

Той ночью Дюймовочка ворочалась на своей перинке из пуха одуванчиков. Как только она закрывала глаза, ей чудилось хриплое дыхание Крота, ковыляющего к ней, чтобы проткнуть ее позвоночник острым когтем. Чтобы обездвижить ее и оставить умирать так же, как бедных червяков и мышат. Чтобы потом, на исходе холодной жестокой зимы, полакомиться ее прекрасным деликатесным мяском и, после ужина, поглаживая вздувшийся живот под натянутой бархатной жилеткой, пробурчать: "Да, хороша она была, эта Дюймовочка, хоть и немного костлява".  Именно тогда она услышала Голос.
Он был терпелив и ласков. Он успокоил и подбодрил. Он смог убедить ее, что не все еще потеряно, и что из каждой переделки обязательно можно найти выход, если не отчаиваться. С этой ночи Дюймовочка стала рыть подкоп. Ее крошечные ручки были совсем не приспособлены к такой тяжелой работе, она не раз срывала ноготки и потом днями напролет хныкала от саднящей боли. Работа продвигалась медленно еще и из-за того, что копать можно было только днем, когда Крот крепко спал. Ночью же он бодрствовал, а слух у него был настолько хорош, что он мог различить шевеление червяка в километре от своих подземных ходов.

Спустя пару месяцев последние сантиметры, отделяющие Дюймовочку от поверхности, были преодолены. Девочка выбралась наружу и вдохнула полной грудью. Вот только легкие тут же обожгло морозным воздухом, суровый ветер растрепал косы, а кожа покрылась мурашками. На поверхности воцарилась зима. Куда ни глянь - снег и голые остовы деревьев. Небо низкое и хмурое, нависшее над землей - вот-вот упадет.

- Вперед, вперед! - радостно воскликнул Голос. - Теперь ты свободна!
И Дюймовочка пошла куда глаза глядят. Метель осыпала ее колючими снежинками, ветер пронизывал тоненькое ее платьице, и вокруг не было никого, кто мог бы помочь, согреть, спасти.

Но Голос продолжал подбадривать, и девочка шла, шла, шла бесконечно по этой снежной пустыне. А когда силы ее неизбежно оставили, Голос сказал, не скрывая удовлетворения:
- Ну вот. Кажется, это конец.
- Я думала, ты хочешь мне помочь, - пролепетала Дюймовочка.
- Если бы я хотел тебе помооочь, - Голос передразнивал девочку, - я бы подсказал тебе, как убить Крота, переждать зиму, питаясь червями и прочей гадостью, а потом, с приходом весны, начать новую счастливую жизнь.
Дюймовочка зажмурилась от ужаса и отвращения.

- Но знаешь, что самое странное? - Голос теперь звучал не насмешливо, а даже немного сочувственно. - Я - это ты. Просто ты сошла с ума. И хотел бы я знать, почему ты так себя ненавидишь, крошка? Ведь это ты, ты сама обрекла себя на медленную и мучительную смерть в снегах.
- Умирать от холода не страшно и не больно, - пробормотала обессилевшая девочка. - Мне станет тепло и спокойно. Я просто усну, а проснусь уже на небесах.
Голос в ее голове разразился хриплым каркающим смехом:
- Не страшно и не больно? Ну что ж, сейчас проверим.

В молочно-белой мгле вдруг загорелись маленькие желтые огоньки, похожие на светлячков, кружащихся в брачном танце. Они то припадали к земле, то поднимались чуть выше, но явно приближались.
- Мне страшно, - прошептала Дюймовочка. - Пусть они уйдут.
- Страшно? Так быстро? - Голос изобразил удивление. - Подожди, то ли еще будет.
И девочка, онемев от ужаса, смотрела, как волки подходят все ближе. Вот из метели совсем рядом вынырнул вожак. Потянулся черным носом к ее окоченевшим ногам, принюхался, облизнулся. Вот к нему присоединилась вся стая и замерла, ожидая команды.

- Теперь тебе станет еще и больно, - злорадно пообещал Голос. - Кто-то рассказывает небылицы, а глупые девчонки верят. А ведь и дураку понятно: тот, кто говорит, что умирать не больно, еще ни разу не умирал.

Вожак еще раз облизнулся и, оскалившись, жадно вцепился в икру девочки, мгновенно выдрав огромный кусок кровоточащего мяса. Дюймовочка закричала от разрывающей все ее существо боли. Стая беспокойно переминалась с лапы на лапу. Вожак совсем обнаглел - он что, вообще не собирается делиться? И самая крупная самка, не обращая больше никакого внимания на взрыкивания и злобное зырканье, тоже опустила голову и приступила к трапезе, решив начать с сочного бочка.

Всему приходит конец, и эта мука тоже закончилась. На снегу, раскинув руки, лежала крошечная светловолосая девочка в голубом платьице. Ее тельце казалось полупрозрачным, как будто сделанным из стекла или льда. И никаких следов кровавого пиршества волков. Только в ее широко раскрытых голубых глазах застыло отчаяние.

[Снайпер]

2. Колобок

- Маам, а мам, я есть хочу, - хныкала маленькая Лили, дергая мать за подол юбки.
- Уже поздно, милая, пора спать. Завтра я что-нибудь придумаю.
- А расскажи мне тогда сказку? Про Колобка!
- Опять про Колобка? – женщина, убрав с лица выбившуюся из прически  рыжую прядь, подняла дочь и уложила в постель. – Ты же ее слышала уже сто раз!
Однако под напором хочу-хочу-хочу мать быстро сдалась. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы…
- В одной далекой-далекой галактике на старой полузаброшенной станции жили-были старик со старухой. Жили они бедно, финансирование их проекта урезали, но старику со старухой все равно очень хотелось что-нибудь слепить. Но лепили они лепили, и ничего так и не вылепили.
- Тогда говорит старик старухе: - Поди-ка, старуха, по коробу поскреби, по сусеку помети, не наскребешь ли материала на колобок.
- Старуха по коробу поскребла, по сусеку помела и наскребла муки горсти две. Замесила с ДНК человеческим, и состряпали они со стариком колобок.
- Колобок полежал, полежал, взял да и покатился  - прыг да скок, через порог, да все дальше и дальше…

***

Как-то раз летело мимо старой станции судно транспортное. Только плохо летело оно, маневровыми беспорядочно работая, да сигнал SOS передавало.
А жили на нем четверо: навигатор Косой, пилот по прозвищу Медвед, Алиса-медсестричка да капитан Вольфганг Грей. Увидели они старую станцию и подлететь решили – авось найдутся на станции детали для сломанного генератора, ведь судно тоже было совсем не новое.
Сказано – сделано. И вот судно, с трудом великим, к станции пристыковалось. Заходят они и видят, станция давно заброшена и уже не единожды обшарена, но свет горит, а значит исправен генератор.
Однако вот беда – на пути в машинное шлюз стоит заблокированный. А на шлюзе том нацарапано: «Налево пойдешь – уже ничего не найдешь, направо пойдешь – труп найдешь.» А что будет, если прямо пойдешь, не сказано – видно, никому не удалось еще шлюз преодолеть.
Покручинилась команда, попечалилась – а делать нечего, стали они пытаться шлюз открыть. Так пытались, да эдак – не открывается. Долго ли, коротко ли, а осилила команда препятствие. Шлюз разъехался, а за ним – коридор длинный, с ответвлениями.
К счастью, была у них карта станции, с бортового компьютера скачанная, по ней и пошли. Нашли машинное отделение, но стоило только достать из генератора деталь нужную, как свет погас, и темнота сгустилась непроницаемая, да гул силового поля, доносившийся до этого откуда-то, пропал.
Фонарь на всех нашли только один, потому навигатор предложил, одним глазом на капитана глядя, а вторым косясь во тьму непроглядную: - Отдадим фонарь Медведу, как самому мощному – пусть ведет нас, а сами по цепочке за пояса скафандров друг друга уцепимся, так к кораблю нашему и выйдем.
На том и порешили. Уцепилась Алиса за Медведа, капитан Грей – за Алису, Косой – за капитана, так и пошли.
Шли они долго, но без приключений – только Косой один раз споткнулся обо что-то, но тут же нагнал команду. И вот говорит Медвед: - Капитан-капитан, как будто заблудились мы. Я помню, видел уже то пятно на переборке.
Забрали у пилота карту, вертели ее так и сяк, но понять, где находятся, так и не смогли. Делать нечего – пришлось идти наугад.
Идут они идут, и вдруг смотрят – фигура впереди человеческая. Во весь рост стоит, но не движется, голову склонила странно так, будто в пол смотрит. Окликнули, а в ответ – тишина. Стали наши герои осторожно вперед идти – если кто жив из экипажа, его помощь бы очень пригодилась.
Все ближе подходят они, ближе – и видно стало, что человек этот на переборку облокачивается, и как будто покрыт чем-то с головы до ног.
Подходят они совсем близко, но трогать не решаются, шепчутся. А человек все стоит. Пошептались-пошушукались, и тогда отдали фонарь капитану, встал Медвед с монтировкой наготове, а Алиса осторожно подняла склоненную низко голову. Глядь – а это ж Косой! Весь в тесте, и лицо будто в сплошную маску превратилось без рта и ноздрей – только выкаченные глаза без век в разные стороны смотрят.
Онемел от неожиданности капитан Грей, ведь Косой-то за ним все время шел. А позади по-прежнему за поясок-то тянут, и дыхание чужое шею щекочет. Тут-то и почувствовал капитан, как ослабели у него колени,  а сердце бешено заколотилось в груди. Стоит он, не смея шелохнуться, и смотрит в круг света от фонаря. Там Алиса с Медведом суетятся и о чем-то спорят, пытаясь освободить Косого. И пока он, капитан, стоит недвижимо, и тот, за спиной, тоже не шевелится.
Так и стоял капитан Грей, глядя из темноты на спасительный круг  света широко распахнутыми глазами, не в силах вымолвить ни слова.
Тут понимает капитан, что Алиса к нему обращается, но сквозь шум в ушах разобрать ничего не может. Тогда подошла Алиса, выхватила фонарь из руки капитана и на него направила. Да как завизжит! Не выдержал капитан, обернулся – тут-то его и сцапало.

***

Бежала Алиса, пока не споткнулась и не упала. Заметила она тогда справа подсобку малую, туда и спряталась. Фонарь выключила да сидит недвижимо. И слышит – звук чавкающий приближается, как будто тесто по неприсыпанной мукой доске катают. Все ближе и ближе он, а потом совсем близко – и мимо прошел!
Выдохнула тогда Алиса, выбралась в коридор да пошла, куда фонарь светит. Шла она шла, и вдруг видит она перед собой силового поля излучатели. Тогда и зародился в ее голове план.

***

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Когда Алиса вновь вышла в коридор прошло уже полсуток. Идет она и слышит звук чавкающий – значит, рядом Колобок.
- Колобок-Колобок! – позвала она, да повернула обратно.
Выкатился из-за поворота Колобок, и говорит:
Я от дедушки ушел,
Я от бабушки ушел,
Я от Косого ушел,
Я от Вольфганга ушел,
От Медведа ушел,
И от тебя нехитро уйти!
Подумал немного, и добавил: - Алиса… - низким, добродушным голосом Медведа.
Алису затрясло. Но план есть план. «Колобок-Колобок!» зовет Алиса, да отбегает. Колобок за ней. А она снова «Колобок-Колобок!» - и дальше припустила. И так, пока не оказался Колобок в кольце излучателей.
Тогда развернулась Алиса, и выплюнула: - Колобок-Колобок, я тебя съем! – и рванула рычаг. Спекся Колобок, румяной корочкой покрылся.
Забрала тогда Алиса деталь генераторную, да на транспортник свой вернулась. Только не знала она, что там, прямо под креслом пилота, остался маленький кусочек теста…

***

- Тут и сказочке конец, а кто слушал – молодец! - мать погладила круглую, безволосую голову Лили.
Выйдя из комнаты, Алиса закрыла за собой тяжелую железную дверь и задвинула засов снаружи. Подергав его для верности, она отправилась спать.
Завтра будет новый день, и новая охота.

[Снайпер]

3. Рикки-Тикки-Тави

Ты сказала: «Рикки-Тикки-Тави сдулся.
Что он видел? Чем он думал?"

Что ты мелешь, кофемолка?
Он сбежал из книжной полки,
Он кричит из-под обломков:
Рикки-Тикки! Рикки-Тикки-Тави
Никогда нас не оставит…

Прошло несколько дней после того, как весть о смерти Нага и Нагайны разлетелась по всему саду. Теперь и птицы пели громче, и лягушки квакали смелее, ведь кобры больше не угрожали ни им, ни их детям. Рикки-Тикки-Тави наконец позволил себе вкусно поесть, сделавшись на время сытым и неповоротливым, и когда Тэдди после ужина по привычке принес его к себе в комнату, мангуст остался дремать на одной подушке с мальчиком, навострив чуткие уши.

Рикки-Тикки-Тави мог бы собой возгордиться; однако он не терял бдительности и следующим же утром внимательно осмотрел все самые укромные уголки сада. Каково же было его удивление, когда он нашел еще одно гнездо с только что вылупившимися кобрами! Шерсть тут же вздыбилась на затылке мангуста: он знал, что каждая из этих змеек уже способна убить человека, а сейчас среди кожистых скорлупок, доедая остатки желтка, извивались два десятка кобриков! Соваться в гнездо, чтобы загрызть или задавить детенышей, было опасней, чем вступать в схватку с Нагайной в ее же норе, но и оставлять им жизнь Рикки-Тикки не мог. Передвигаясь с помощью прыжков и наскоков, он засыпал змей землей и хорошенько потоптался по насыпи, чтобы ни один кобрик не смог выбраться наружу.

- Ах, Рикки-Тикки! – запричитал Дарси, едва перемазанный землей мангуст вернулся в середину сада, - ты же обещал мне, что не будешь трогать яйца Нага и Нагайны! Они были так же чисты и невинны, как и мои невылупившиеся птенчики! Но ты вонзил свои белые зубы в скорлупу и уничтожил их всех!
- Хватит о моих белых зубах, - огрызнулся уставший Рикки-Тикки, - неужели ты не понимаешь, что из яиц кобры вылупятся убийцы твоих птенцов?
И он бросился прочь по дорожке, чтобы не слышать осуждающих трелей Дарси. И это еще глупая птица не знает, что он только что расправился с еще одним змеиным гнездом!

Следующие несколько дней Рикки-Тикки-Тави не отходил от дома, время от времени проверяя каждую комнату и особенно ванную. Он опасался, что родители задушенных им кобриков захотят отомстить, и ночью напряженно вслушивался в тишину, готовый вскочить от малейшего шороха. Но ни одна кобра не решилась пересечь порог дома; в саду тоже не было видно следов змей, и убедившись, что его людям не грозит опасность, мангуст решил проверить закопанное гнездо.

Земляная насыпь напоминала могильный холм, и, по сути, так оно и было - Рикки-Тикки своими лапами превратил дом детенышей в братскую могилу. Он тряхнул головой, стараясь выбросить эти мысли и засевший глубоко внутри голос Дарси: «они были невинны, а ты уничтожил их всех!». Закон животного мира был суров – или ты их, или они тебя. И здесь мангуст оказался хитрее и проворнее.
Разрыв гнездо, он увидел именно то, что ожидал – двадцать неподвижных тел. Хотя… нет. Девятнадцать. Похолодев до кончика хвоста, Рикки-Тикки начал пересчитывать змеиные трупы, и в этот момент что-то коснулось его лапы.

Мангуст подскочил на фут вверх и два фута назад, уверенный, что яд уже сочится по его телу. Но лапа оказалась цела и невредима, а выползший на солнце кобрик перестал шевелиться, словно его покинули последние силы. Но когда Рикки-Тикки подошел к нему, змееныш снова прильнул к пушистой лапе, отчаянно пытаясь отогреться после подземного заточения. Он словно считал мангуста своим спасителем, не предпринимая попыток напасть, и Рикки-Тикки, чьи инстинкты кричали: «Убей его!», замер, не в силах пошевелиться.

Мог ли он оставить в живых кобру, когда его предназначением было уничтожать это ядовитое зло? Мог ли он подвергать семью, так тепло принявшую его, смертельной опасности? Нет. Но в то же время лапы не поднимались на змееныша, который из последних сил цеплялся за жизнь. Жизнь, которой он было чуть не лишился, не сделав ровным счетом ничего плохого. «Это неправильно», - стучало в голове у мангуста, пока он прятал шершавый клубочек у себя за пазухой. «Это погубит тебя и всех, кого ты любишь», - вопила память предков, пока он крался к дому, придерживая слабо шевелящегося кобренка. «Ты сошел с ума», - обреченно подумал Рикки-Тикки-Тави, пряча свою находку в угол под кроватью Тэдди.

Мангуст не знал, что на него нашло, но теперь решил, что так будет лучше. Нагги – так он мысленно окрестил змееныша – будет у него на виду. К тому же он слишком слаб, чтобы причинить хоть какой-то вред. А как только он чуть окрепнет, Рикки-Тикки отнесет его далеко за пределы участка, и уж тогда его совесть будет спокойна. И пусть только кобрик попробует потом сунуться в сад, расплата придет мгновенно!

За ужином мангуст беспокойно крутился вокруг бутылки, принесенной молочником, и мама Тэдди, уже прослышав про найденное уборщиком гнездо мертвых кобр, выделила Рикки-Тикки собственное блюдце с молоком. Так у спрятанного Нагги появилась пища на первое время.

С появлением подопечного распорядок Рикки-Тикки-Тави изменился – теперь он наспех проверял сад утром и вечером, все остальное время проводя с кобренком. Конечно, это была вынужденная мера, ведь не мог мангуст оставлять ядовитую змею в доме без присмотра! Ночь он тоже проводил под кроватью, с нетерпением ожидая, когда заснет Тэдди. Восторг мальчишки, с которым он неизменно приветствовал «своего маленького спасителя», вначале стыдил зверя – знал бы он, что прямо в его комнате живет кобра! - а потом стал раздражать. Рикки-Тикки все реже приходил засыпать на подушку к мальчику, предпочитая после ужина ускользать к Нагги с кусочком мяса за щекой – змеенышу перестало хватать одного молока, однако, на взгляд мангуста, он был еще слишком мал, чтобы бросать его на произвол судьбы.

Прошло уже больше недели с того момента, как Рикки-Тикки подобрал кобренка, и сегодня, совершая утренний обход территории, зверек твердо решил унести Нагги из дома. Тот уже окреп и подрос, да и еды ему не хватает – вчера мангуст застукал подопечного на кухне за попыткой стащить что-нибудь вкусное. Страшно подумать, что случилось бы, застань его за этим делом большой человек! По-хорошему, надо было сразу уволочь змееныша, но уже темнело, так что пришлось перенести это дело на следующий день.
Необычная тишина отвлекла Рикки-Тикки от тяжелых мыслей. Он оглянулся – и точно! Дарси было не слышно и не видно, а его гнездо, судя по всему, осталось без присмотра. Не веря своим глазам, мангуст проворно забрался на ветку и увидел кладку птичьих яиц, но вот родителей будущих птенцов поблизости не было. Ярость захлестнула зверька, отчего его глаза налились кровью.

Глупая, глупая птица! Что же ты думаешь, я всегда буду спасать тебя и твое потомство, а ты даже перышком не шевельнешь?!

Рикки-Тикки-Тави со злостью смотрел на беспризорное гнездо, вспоминая, как сражался со взрослыми королевскими кобрами, рискуя жизнью, лишь бы в саду было безопасно. Как раздавил две дюжины яиц Нага и Нагайны. Как своими лапами засыпал двадцать новорожденных кобриков. Почти полсотни смертей ради того, чтобы другие могли жить. Только вот эти, другие, ценят ли это, стоят ли того? Мангуст вспомнил, как Дарси стыдил его за уничтоженных детей Нага и Нагайны, и решение пришло мгновенно.

Благодарный взгляд Нагги, поедающего птичье яйцо, на мгновение остудил горящие от стыда щеки Рикки-Тикки, а когда змееныш ласково прильнул к своему спасителю, тот вновь перенес дату прощания и приволок кувшин, в котором кобренку полагалось теперь прятаться от случайных взглядов.

Но унять совесть мангуста было все же непросто. После кражи яйца он с особой жестокостью принялся за уничтожение всех заползающих на участок змей, словно доказывая себе же свою верность семье и инстинктам. Если кто-то видел битву, то зверек съедал поверженных врагов самостоятельно, если же свидетелей не находилось, то он притаскивал добычу своему подопечному. Рикки-Тикки решил оставить кобра еще на некоторое время, до его первой линьки, во время которой все змеи становятся очень уязвимыми. Было бы подло выбрасывать одомашненного Нагги во внешний мир накануне этого момента.

Дарси же так раздражал мангуста, что через время Рикки-Тикки украл у него еще одно яйцо, воспользовавшись птичьей оплошностью. В этот раз договориться с совестью было еще проще, ведь если Дарси был неспособен сделать выводы после первого раза и не охранял гнездо всеми силами, то пусть радуется, что какой-нибудь хищник не разорил всю кладку. Предвкушая радость в глазах кобра, зверек во всю прыть поскакал к дому, вбежал в комнату и уже было собирался нырнуть под кровать…

- Аах, Рикки-Тикки, - раздался знакомый плачущий голос, - как же ты вовремя!
Окаменев всем телом, мангуст с трудом повернул непослушную голову и, конечно, увидел Чучундру – мускусную крысу. Она столь труслива, что никогда не выходит на середину комнаты, и он напрочь забыл про нее! Чучундра выглядела еще печальнее, чем обычно: дрожа, она замерла у стены в такой позе, будто вот-вот упадет замертво.
- Неужели ты не видишь, Рикки-Тикки? Посмотри внимательно - здесь, в комнате, кобра! Королевская кобра, и когда она проснется, то убьет нас всех.  

Мангуст посмотрел в угол, где, высунув голову из лежащего кувшина, спал Нагги. Только сейчас Рикки-Тикки осознал, как он вырос и окреп – это уже не маленький кобренок, а сильный, опасный змей. Его голова лежала под таким углом, что один крепкий укус, и одной большой проблемой в жизни мангуста будет меньше. Рикки-Тикки понял, что действовать надо быстро.

Молниеносный прыжок, и сквозь стиснутые челюсти в горло хлынула горячая кровь. Смерть врага была мгновенной и абсолютно бесшумной, лишь с тихим хлопком раскололась скорлупа яйца, выпавшего из лап мангуста.

- Хххссспасссибо – тихо прошелестел Нагги, выползая из кувшина.

Рикки-Тикки-Тави невидящим взглядом уставился в лежащее под ногами тело Чучундры. Удивительно, насколько легче загрызть крысу, чем убить самую маленькую змею. Нагги подполз ближе.
- Уходи, - просипел мангуст, едва приоткрыв пересохшие губы, - тебе здесь не место.
- Сссскольких змей ты убил? – после недолгой паузы вдруг спросил кобр, - хссколько моих братьев и сссестер погибли от твоих лап лишшь от того, что люди пришшшли на их землю?
Рикки-Тикки уже не раз с содроганием представлял себе этот разговор, но сейчас, когда вопрос наконец прозвучал, он не почувствовал ровным счетом ничего.
- Неважно, - бесцветным голосом ответил мангуст, - уже неважно.
Он не сводил глаз с окоченевшего тела Чучундры и отвернулся лишь тогда, когда Нагги приступил к трапезе.

Прошло еще несколько дней и послеобеденную тишину дома пронзил короткий вскрик. Взлетая по ступенькам крыльца, Рикки-Тикки уже знал, что он увидит.
Тэдди, побелев от страха, сидел на коленях у своей кровати в окружении глиняных черепков. Дрожащая рука, выронившая кувшин, так и застыла в воздухе, всего в паре сантиметров от змеиной головы. Мальчик не отрывал взгляда от раздувшего капюшон кобра, но мелькнувший на фоне силуэт мангуста узнал безошибочно. В глазах ребенка ярко вспыхнула надежда.

- Рикки… - не шевеля губами, выдохнул Тэдди с мольбой.
- Этот человек так важен тебе? Сссскажи, и я уйду. Уйду навсссегда – прошипел Нагги, не оборачиваясь.
Мангуст стоял на пороге, глядя на мальчика, которого уже не раз спасал от змей. На ребенка, с которым спал на одной подушке. На Тэдди, надежда в глазах которого сменялась недоумением, а затем паническим ужасом.
- Нет.

Рикки-Тикки едва заметил молниеносное движение головы кобра. Зато смерть мальчика была медленной и мучительной. Он пытался позвать на помощь, но не мог вдохнуть достаточное количество воздуха; пытался бежать, но ноги не слушались; руки конвульсивно дергались, раздирая горло, лишь бы сделать еще один вдох, а выпученные глаза наливались кровью.

***
Прошел месяц с того момента, когда я услышал пронзительный крик Элис и поспешил в дом, еще не зная, какая страшная картина откроется перед моими глазами.

- Это все Рикки-Тикки-Тави, - снова прошептала жена, хватая меня за руку ледяными пальцами. За этот месяц она превратилась в привидение с почерневшими глазами, - он шел вместе с коброй, бок о бок. Они убили нашего мальчика, убили!
- Тише, милая, - я прижал ее голову к себе. В дверях появилась медсестра и я, скрепя сердце, кивнул в ответ на ее немой вопрос. Через минуту в палату вошли санитары, и, отстранив меня от Элис, подхватили ее под руки. Жена забилась в их руках:
- Они убили его! Это все ты виноват! Это ты принес чудовище в наш дом!
Она кричала проклятия, пока дверь с табличкой «Электросудорожная терапия» не заглушила ее голос.

[Снайпер]

4. Карлсон

Малыш сидел на ковре и переставлял кубики. Он не пытался сложить что-то, просто ему было грустно. В конце концов, он взял один кубик, швырнул его в угол, и обняв колени руками, тихо всхлипнул. «Вот так… У меня никогда не будет собаки», - с обидой подумал он.
- Эй, ты что там гремишь? – в комнату ввалился старший брат Боссе, - или снова все свалишь на этого твоего Карлсона? – Боссе натянул куртку. - Мы с Бетан уходим, а ты сиди дома и никому не открывай.
Малыш угрюмо отвернулся и посмотрел в окно. Яркое солнце будто дразнило его, совершенно не считаясь с его настроением.
И Карлсон давно не прилетал. Малыш даже стал потихоньку думать - а не придумал ли он его на самом деле. Что он никогда не слышал жужжания за окном, и что пухлый забавный человечек не стучал по стеклу, прося разрешения залететь в комнату. Что он не строил башню из кубиков, и не украшал ее тефтелькой…
В комнате потемнело, так всегда бывает, когда солнце скрывается за облаками.
Вжжжжжж.
Малыш вскочил и подбежал к окну. Нет, всего лишь машина.
В приоткрытое окно ворвался холодный осенний ветер и всколыхнул занавески, Малыш потянулся, чтобы закрыть его, но пухлая ладонь схватилась за раму снаружи.
- Карлсон!!! – Малыш чуть с ума не сошел от радости, - где ты был?!
Карлсон по-хозяйски ввалился в комнату, стряхивая с себя опавшие листья и еще какой-то мусор. «Ох, что скажет мама…» - мелькнуло в голове у Малыша.
- Летал… К бабушке, - Карлсон крутил глазами, осматривая комнату, - Малыш! Да ты будто и не ждал меня? Скажи, пожалуйста, где варенье? Где конфеты для твоего лучшего друга?
- Я сейчас, - пролепетал Малыш и бросился на кухню. Пару минут спустя он вернулся, держа в руках кусок колбасы, печенье и полбанки вишневого варенья. Карлсон тут же запихал в рот колбасу и печенье, и, щедро посыпая ковер крошками, взвился под потолок.
- Малыш, у меня идея! Совершенно великолепная идея, - воскликнул толстяк и поднял палец вверх. - Полетели ко мне домой и я, то есть мы, съедим это прекрасное варенье там?
Малыш колебался - побывать в домике на крыше было пределом его мечтаний, но до возвращения родителей оставалось всего ничего. Успеет ли он прилететь назад до их прихода?
- Чего молчишь? – надулся Карлсон, - полетели, или ты мне не друг.
- Конечно, друг! - воскликнул Малыш, и полез на подоконник.
Дом Карлсона действительно был на крыше, и выглядел он совсем не так, как себе представлял его Малыш. Покосившийся и скрипучий - но, быть может, внутри все совсем не так? Карлсон распахнул облупившуюся дверь, и в лицо Малышу из темноты полетело что-то мохнатое. Он даже вскрикнул от неожиданности.
- Это всего лишь моя летучая мышь! Да ты, что ли, трус? – возмутился Карлсон и подтолкнул Малыша внутрь. Внутри было темно, пыльно и страшно. А еще здесь странно пахло.
- Смотри, Карлсон, у тебя паутина в углах! – прищурившись, заметил Малыш, - давай, я ее уберу!
- Нет! Ты что, с ума сошел? Ведь пауки и летучие мыши тоже живут здесь.
- Может быть, хотя бы подметем пыль? У тебя очень грязно! – мама всегда учила Малыша аккуратности.
- Ой, ты прямо как моя бабушка, - пробубнил Карлсон, запуская руку в варенье. – А у нее, между прочим, дом большущий! Не то что твоя маленькая комнатушка, в которой люстра занимает половину. Огромный дом, сотни комнат, лестниц и коридоров! Представляешь, каково убираться там? Я, когда маленький был, любил между башенками летать…
Малыш с интересом слушал, а его глаза между тем постепенно привыкали к темноте. Стены были вымазаны чем-то бурым, а в углу лежало какое-то тряпье.
- Так вот, однажды я так летал и летал, и не подрассчитал – меня завертело… и я впечатался в стену – бум! – Карлсон вдохновенно жестикулировал, изображая произошедшее, а липкие красные капли варенья с его рук летели во все стороны.
Малыш попытался увернуться от них, но несколько все равно угодило на его светлую рубашку. Малыш снова вспомнил о маме, ему вдруг захотелось домой.
- Бабушка меня выходила, - продолжал Карлсон, - она и пропеллер приладила. Но я уже никогда не буду таким, как прежде, - Карлсон помолчал, изучая опустевшую банку. - В общем, теперь я живу здесь, а бабушку навещаю иногда, ведь ей скучно там одной, в этом огромном доме с башенками, ты понимаешь, Малыш?
Малыш кивнул и потер руками плечи – дом на крыше продувало насквозь.
- Бедный, бедный Карлсон, - сказал Малыш, - мне очень жаль, что это случилось с тобой. А теперь, может быть ты отвезешь меня домой? Я ужасно замерз.
Карлсон посмотрел на опустевшую банку варенья. Потом на Малыша, потом снова на банку.
- К сожалению, было очень мало варенья, - бесцветно сказал Карлсон и сделал шаг вперед.
Малыш попятился:
- У нас дома есть еще! Мама даст тебе три банки, а может, и четыре!
Карлсон почувствовал, как внутри него проснулся охотник. Уши слышали биение сердца мальчишки, глаза фиксировали каждое подергивание жилки на шее, такое сладкое… такое… живое, нос уловил такой знакомый запах страха. Никакое варенье не сравнится с этим… ну, разве что только абрикосовое.
- Что с тобой, Карлсон? Ты заболел? Ты… ты такой бледный, - пролепетал Малыш, пытаясь понять, что привело к таким переменам в этом веселом пухлом человечке, с которым было так весело играть.
Карлсон прижал Малыша к стене и положил руку ему на плечо.
- Почему у тебя такие холодные руки? – воскликнул Малыш.
Лицо Карлсона прорезал кровожадный оскал, Малыш разглядел толстые, но острые клыки. Разве они были у него раньше?
- Что ты делаешь? Я хочу домой, - Малыш был готов разреветься.
- Глупый Малыш, - монотонно сказал Карлсон, проводя языком по зубам, - мама всегда говорила тебе – никого не пускай в дом. А ты, дурачок, решил, что дело касается только двери. Одно только приглашение войти…
Малыш закричал изо всех сил, а Карлсон вонзил зубы в его мягкую шею. Кровь хлынула наружу, и Карлсон жадно впился в плоть, не замечая воплей, заполнявших комнату. Теплая густая жидкость текла по подбородку, а ее сладкий металлический запах дурманил так, что Карлсон едва сдерживался, чтобы не разорвать Малыша на части.
Бледный Малыш, с застывшим выражением ужаса на лице, как тряпичная кукла сполз на пол, оставив на стене еще одно бурое пятно крови. Карлсон утер рукой рот и звучно рыгнул. Приятное ощущение сытости наполнило его тело, он улыбнулся и вышел из домика. Холодный осенний дождь смывал кровь Малыша с его лица и рук, а вой полицейских сирен внизу услаждал слух. Бабушка будет недовольна. Ведь после того, как Карлсон умер, закружившись в башнях, она смогла лишь обратить его в дитя ночи, чтобы он продолжал существовать, но она добрая и запасливая, как все бабушки, велела Карлсону никогда не трогать детей.
Ведь во взрослых крови куда больше.
- Дело-то житейское! – пробормотал Карлсон, - о чем бабушка не узнает, ей не повредит.
Карлсон взял тело Малыша и сбросил его с крыши. Поди теперь пойми, от чего он погиб.

[Снайпер]

5. Маша и три медведя - 1.

Очередной порыв ветра сорвал с клёнов хрупкие жёлто-рыжие листья и бросил в лобовое стекло автомобиля. Администрация ограничивала действия уборщиков только границами города, и сразу за указательным знаком «Вы покидаете Ханейтун. Приезжайте ещё» начиналось цветное море опавшей листвы. Мишутка, положив лапки по обеим сторонам мордочки, приник к оконному стеклу, любуясь цветным великолепием, жизнь которого длится до первого отчаянного ливня.
Обычно Михайло Потапыч включал автомагнитолу, но сейчас и он, заворожённый красотой момента, сохранял тишину. Только Настасья Михайловна лёгонько постукивала лапой по ручке двери, исполняя ритм какой-то мелодии, существующей только в её сознании – прозрачной и необычайно красивой, такой, какая существует только как тень мысли, ускользая всякий раз, как её попытаются поймать.
При движении колёса издавали шорох и когда пришлось остановиться, чтобы открыть калитку, Мишутка осознал, что всё это время находился будто в трансе, заворожённый движением. Михайло Потапыч тоже почувствовал сонный гипноз дороги и, когда они миновали коротенькую подъездную дорогу, с особым энтузиазмом хлопнул дверцей автомобиля и зычно крикнул:
- Ну-ка, семейство, выбирайтесь, приехали!
Мишутка первым выскочил из автомобиля, выхватил из лохматой руки папы ключи и, пока папа под руководством жены вытаскивал из багажника чемоданы и корзины, первым отпер и вошёл в зимний дом. Знакомый запах деревянной отделки, слегка отсыревшей без присутствия хозяев, окутал его волной. Зимний дом Мишутка любил много больше, чем летнюю квартиру. Летом отец постоянно пропадал на работе, «нагонял жирок», как он говорил, а Мишутка неприкаянно играл во дворе в футбол. Зато зима была символом  отдыха и возможности почувствовать свободу, отоспаться. Пока не вошли взрослые, Мишутка раскинул лапы и закружился на месте в холле, запрокинув мордочку прямо к перекрытиям чердака.
Хлопнула дверь.
- Оставь, Насть, остальное потом заберём.
Взрослые нарушили очарование момента и Мишутка, еле слышно вздохнув, кинулся помогать с багажом.
Настасья Михайловна, отряхнув лапы, пошла посмотреть, не отвалилась ли крышка у плиты, благо держалась та на сопле да честном слове. А потом до мужчин в холле донесся её «ах», даже не столько рассерженный, сколько потрясённый:
- Миш, да ты посмотри, что творится!
Голос звучал из столовой, и Мишутка с отцом бросились туда. За столом кто-то пировал. Три тарелки с недоеденной кашей, стулья отодвинуты от стола.
- Это кто из моей тарелки ел? – недоумённо пробормотал Михайло Потапыч.
- Культурные воришки какие, на стульях сидели, разве что за собой не убрали.
- Да не особо культурные, мой стульчик вот вообще разломали, - Мишутка с огорчением поднял с пола поломанное сиденье.
Так уж все устроены, что при встрече с непредвиденными обстоятельствами начинают прежде всего размышлять, как их надо было избежать. Рассуждая, что стоило бы заехать в домик в августе, да и вообще поставить сигнализацию, Михайло Потапович и Настасья Михайловна стали подниматься по лестнице на второй этаж - проверить, что же было украдено. Мишутка пару секунд смотрел в их спины, а потом сорвался с места.  Держась за перила, топоча лапками, он обогнал родителей. В этом году на лето ему не разрешили взять Тигру, сказали, что Мишутка уже большой, должен отвыкать. Мишутка сознавал, что Тигра не представляет для воров интереса, но ему представлялось, как он валяется на полу, сброшенный чьей-то небрежной лапой, потоптанный чужими башмаки.
Он распахнул дверь в свою комнату и переступил через порог. Он продолжал слышать, как переговариваются папа с мамой, заходя в свою спальню.
- Ну, вот гады какие, а! И постели измяли! Видно, жили тут - не тужили, может, месяц целый провели.
Мишутка понимал, что надо закричать, привлечь внимание и не мог. Он словно оказался в кошмарном сне, когда знаешь, что надо кричать, бежать, делать что-то, но тело не слушается. Он уставился на собственную кровать, на свёрнутое одеяло. На обёрнутое вокруг кого-то одеяло. Оно слегка приподнималось и опускалось от чьего-то дыхания. Свёрток был небольшой, размером с самого Мишутка, он так же заворачивался в холодные месяцы с головой в одеяло. Вместо того, чтобы убегать, Мишутка сделал пару шажков к кровати. А снаружи продолжали доноситься голоса родителей.
- Всё разломали, побили. Я бы их поймал, уши бы открутил и хвосты им же в зубы вставил.
- Потише, ребёнок услышит.
- Сейчас Патрикею позвоню, пусть он их поймает. Как есть говорю, это кто из белок колобродит.
- Миш, погоди, а если они ещё здесь?
Повисла пауза. Мишутка смотрел на собственную лапу, которая тянулась к одеялу. Всё происходило будто не с ним, и лапа будто принадлежала не ему. Она двигалась медленно к мерно поднимающемуся одеялу.
- Мишут, ты где?
В голосе Настасьи Михайловны испуг превратился в панику.
Мишутка схватил одеяло и резко его дёрнул. В эту же секунду он услышал топот родительских ног по коридору. Одеяло безвольно повисло в его лапе. Кровать была пуста. В это время мама ворвалась в его комнату и прижала к себе.
- Пока не отходи от нас.

Самое удобное убежище на свете – это пространство под столом, если оно прикрыто сверху свисающей скатертью. Мишутка сидел прямо на полу, уткнувшись в мягкий затылок Тигры. Тёплый Тигра покорно льнул к хозяину и продолжал посылать в пустоту смелую улыбку, полную оптимизма. До Мишутки донеслись звуки открывающейся двери и приветственные возгласы. Шаги направились в столовую, в щели между полом и скатертью показались чёрные ботинки, на которые спускались синие штанины форменных брюк.
- Это, значит, тут они пировали? – спросили над его головой. – Миш, ты решай, я могу вызвать бригаду, пусть поищут отпечатки, но дело гиблое, сразу предупреждаю. Если ничего не пропало, начальство особо и народ не выделит на поиски. Мой тебе совет: заявление напиши, если поймаем, кто по зимним домам шарится, потом легче будет прищучить со всеми заявлениями на руках, со всей этой системой регистрации задним числом заявление не оформишь, сам понимаешь. Просто особо не рассчитывай, раз ничего не воровали, скорее всего, просто подростки какие. Или мать какая бездомная здесь несколько дней пожила. Ну кто, когда кладовка забита, будет кашу готовить и не в кухне, а в столовой есть?
- Ну, Патрикей, - загудел над головой голос отца, - как нам жить прикажешь, если сюда кто угодно забраться может?
- Жить прикажу хорошо, даже замечательно. Замки смени, прежде всего. И вообще, давай отправь свою хозяйку с мелким куда часа на три, пусть на всякий отпечатки да следы когтей поищут, ну и слесаря заодно вызовешь.
Край скатерти, который защищал его от комнаты, резко взлетел. Под стол заглядывала острая рыжая мордочка.
- Это чьи тут лапы под столом торчат? Привет, герой! Не стыдно прятаться? Моя Лиза про тебя спрашивала, смотри, какой жених вымахал.
Мишутка покрепче прижал к себе Тигру и задвигал задними лапами, чтобы оказаться поглубже под столом.
- Переживает, бедный, - журчащий голос матери, - хорошо хоть, никого из чужих не было, когда мы домой приехали.
- Ну, не буду смущать, - Патрикей чуть приподнял в улыбке верхнюю губу, выпрямился, кусок скатерти снова упал, криво повиснув над полом, - как созреешь, давай подходи, мы с твоими родителями сейчас на кухню пройдём, потолковать нужно.
Мишутка смотрел, как из столовой прошествовали чёрные ботинки, затем  высокие коричневые горные боты отца и светлые туфли на каблучках, ремешки которых плотно обхватывали щиколотки матери. Подождал, пока шаги затихнут на кухне. Только тогда выбрался из укрытия.
Тарелки и стулья были всё в том же беспорядке. Каша в тарелках отца и матери была еле тронута, но его тарелку вылизали подчистую. Под его взглядом тарелка вздрогнула. Мишутка молча смотрел, как синяя фаянсовая тарелка поползла к краю стола. На секунду замерла, опасно балансируя, а потом стремительно, как от толчка, полетела на пол, разлетевшись на тысячу осколков. Всё так же душно сжимая Тигру, присутствие которого дарило ему уверенность, Мишутка развернулся и выбежал из столовой.

- Совсем утомился, бедняжка.
Настасья Михайловна с нежностью смотрела на сына, который уснул прямо в потёртом бархатном кресле гостиной.
- Сперва эти переживания с ворами, потом полдня с ним ходили по торговому центру. В кафе посидели, в кино сходили, ясно, что сил уже нет. Три раза съездил, то из города, то обратно в город, а потом снова сюда. Ты его, Миш, пока не трогай, потом отнесём в комнату, если прямо сейчас его тягать, проснётся. Или ты телевизор посмотреть хотел?
- Да какой телевизор? Сам уже никакой. Пойду, масло в машине проверю и уже на боковую.
- А я пока посуду вымою. Вот после его как раз отнесём наверх, да и сами пойдём отсыпаться, надеюсь, день такой суматошный только один, больше за всю зиму не повторится.
Настасья Михайловна распахнула двери в коридор в гостиной, а на кухне  двери не было, так что она могла, чуть отойдя от раковины, сквозь дверные проёмы видеть Мишутку. Посудомоечная машина ещё с апреля закапризничала, стала трястись и рычать. Стоило бы вызвать мастера, но не сейчас, не в эти и без того загруженные дни. Пока Настасье Михайловне помыть посуду и лапами было не в тягость. Журчание воды успокаивало, а тёплые струи вгоняли в расслабляющее состояние дремоты.
Миски, из которых ели воры, она брезгливо отправила в ведро для мусора, туда же, где уже лежали осколки бывшей Мишуткиной тарелки. Сбросила объедки после ужина в уничтожитель мусора, встроенный в сток раковины. Тот жадно заглотил подношение, продолжая громко стучать ножами в ожидании следующей подачки. Опасаясь, что громкий звук разбудит Мишутку, она щёлкнула выключателем под раковиной. Выключатель был изолирован резиной, потому прикасаться к нему можно было даже совершенно мокрыми лапами. Но в этот раз он не сработал. Казалось, уничтожитель мусора завыл ещё сильнее. Испуганная Настасья отошла на пару шагов и, потрясённая, смотрела, как от резонанса подпрыгивают чистящие средства на внутренней стороне раковины. Средство для мойки плиты не выдержало, упало, крышка отскочила. Тягучая синяя жидкость потекла в раковину в ненасытную глотку уничтожителя мусора.
Подвесной шкафчик для посуды тоже трясся. Он никак не мог открыться. Никак. Но он открылся. Несмотря на тугой магнитный замок, слишком тугой, как казалось Настасье иногда. Сперва пополз белый кувшин, но потом неведомая сила словно передумала, и к краю полки стало ползти большое стеклянное блюдо. Тут Настасья сделала всего пару шагов и резко выдернула электрический шнур из розетки. Уничтожитель издал последний, слово предсмертный, вой и, наконец, затих. Какая бы сила не двигала посуду, казалось, выдохлась и она.
Настасья поспешила в гостиную, проверить, не проснулся ли Мишутка. Тот продолжал сладко спать, положив лапку под щёку. Когда Настасья взяла на лапы сына, то вдруг ощутила, как её лапы мелко-мелко дрожат.

В это время Михайло Потапыч проверял уровень масла в автомобиле. Время в гараже было его личным. Тут он мог побыть не отцом семейства, а молодым холостяком, которому внезапно подарили такое богатство – дом и автомобиль. Как нормальный мужчина, он никогда не допускал мыслей остаться одному, без семьи, но в то же время отчаянно защищал свою возможность помечтать о приключениях, на которые никогда не пустится. Он не мечтал медленно ездить по улицам пригорода в автомобиле, свистя вслед симпатичным девушкам, но сама эта возможность, поселившаяся где-то в его подкорке, давала тот необходимый баланс риска всё потерять, который даёт ценить то, что у тебя есть.
Возня с автомобилем была его медитацией. Он проверил уровень масла, потом болты, которыми были закреплены шины, потом зачем-то стал менять свечи, так как, помнится, ещё позавчера говорил себе, что стоило. Бесконечная мелкая работа, чувство обладания, чувство приходящего успокоения.
Кто-то за его спиной хихикнул. Михайло вздрогнул. Ему показалось, что слишком увлёкшись перебором двигателя, он неосознанно допустил на морду широкую глупую улыбку и сейчас над ним кто-то подшучивает. Сдвинув брови, он резко обернулся. На открытый капот он повесил настольную лампу и от неё на складной двери гаража чётко выделялся силуэт медведя. Больше никого не было.
Михайло никогда не был склонен к галлюцинациям. Такие галлюцинации обычно называют фантазиями, сложно сказать, откуда пошла этимология слова, так как пофантазировать Михайло любил, водилась за ним такая слабость, однако он всегда чётко умел отличать выдумку от реальности.
Продолжать возню ему расхотелось. Казалось, что за спиной кто-то стоит, кто-то, готовый высмеять каждое его действие, каждую мысль. Он отключил лампу, захлопнул капот, пока шёл к полкам, скатывая на лапе провод лампы кругом, кто-то прошептал ему на ухо: «Кто-кто сидел на моём стуле?» Его отшатнуло. Он явно слышал потрескивание в патроне общей лампочки под потолком, дрожь гаражной двери всякий раз, как в неё ударял порыв ветра. Шёпот не был громче их. Но он всё равно был реален. Словно кто-то приблизил губы и зашептал ему на самое-самое ухо.
Михайло положил лампу на полку и взял тяжёлый гаечный ключ.
- Кто здесь?
Он не кричал, боясь, что его голос услышат жена и сынишка. «Кто-кто ел из моей миски?». На этот раз шёпот раздавался из противоположного угла, где лежали старые вещи, которые давно стоило выкинуть на свалку. Там не смогла бы спрятаться даже мышь. Снова раздался смешок, на этот раз Михайло не удалось определить направление, откуда шёл звук.
Он отступал к двери в дом спиной вперёд, цепко переводя взгляд с одной детали на другую, надеясь засечь хоть какое-то движение.
Когда он вышел из гаража, прежде чем погасить свет, он крепко запер внутреннюю дверь. И подпёр её бейсбольной битой.

Мишутка проснулся среди ночи в своей постели. Рядом на тумбочке горел старенький ночник в форме улья. Ещё одна вещь, из которой, как считалось, Мишутка вырос. Но в кровать Мишутке родители положили даже Тигру.
Некоторое время Мишутка тёр глаза, полностью дезориентированный, как он здесь оказался. Потом он вспомнил длинный, наполненный событиями день, и как у него слипались глаза в гостиной, где родители впервые за сезон затопили камин, чтобы выгнать из стен скопившуюся за время отсутствия хозяев сырость.
Так как он заснул не вовремя, организм отреагировал тем, что не захотел засыпать вторично. Мишутка встал и прошёл в туалет, примыкавший прямо к его комнате. Тапочек он не надел и потому приходилось от холода постоянно подтягивать к пяткам круглые пушистые пальцы.
Растирая глаз, после туалета он подошёл к окну. Читать посреди ночи не хотелось, а телевизоры были только в гостиной и спальне родителей. Некоторое время он зевал, глядя на чёрный сад. Пока он не услышал скрип. Он привык к тому, что скрипит дом и только сейчас осознал, что за всё время приезда не слышал ни единого скрипа. И сейчас громкий скрип доносился из сада.
Скрипел громадный вяз. Мишутка сразу опознал его по раскидистым, узнаваемо искривлённым веткам. Тот самый старый вяз, который полтора года назад выкорчевала буря. Теперь он снова был на месте – темнота на фоне тёмного неба. Скрипел он потому, что не справлялся с грузом, подвешенным на одну из нижних веток. Такие «грузы» Мишутка уже давно просил папу с мамой подвесить в саду на Хэллоуин. Эти длинные удлинённые силуэты должны были изображать повешенных в саванах. Родители говорили, что украшение слишком мрачное, и предпочитали те украшения, которые подчёркивали весёлую сторону праздника. «Повешенных» набивали тряпьём, чтобы они были лёгкими и качались от каждого порыва ветра. Но то, что было повешено на ветке дерева, хотя и было не крупным, не больше самого Мишутки, всё-таки являлось слишком тяжёлым, согнувшим ветку и заставшим скрипеть всё дерево.
Мишутка задёрнул шторы и прыгнул в постель. Там он натянул повыше одеяло и снова прижал к себе Тигру. Он никогда не боялся темноты и не прибегал к родителям, уверяя, что на шкафу сидит бабайка. Все эти годы мир улыбался ему смелой, оптимистичной улыбкой Тигры и Мишутка теперь не знал, куда ему податься с тем, что он сейчас чувствовал.
Он крепко зажмурил глаза. Иногда он погружался в полудрёму и даже видел какое-то подобие снов, но при этом он был уверен, что не спал, так как каждую секунду до утра он продолжал слышать скрип дерева.

Следующее утро выдалось в семье Хозятайговых мрачным. Тайны каждого отделяли его от других, замыкали в плену собственных мыслей. Их прорвало за завтраком. Ели в столовой. Новые скатерти, новые тарелки и стаканы. Настасья Михайловна не домыла вчера посуду, деланно небрежно махнув лапой «после доделаю», но чистой посуды в доме было и без того с избытком. Сперва Мишутка услышал, как вскрикнула мама, и только потом увидел, как языки пламени прямо посреди столешницы пожирают скатерть.
Настасья Михайловна первой сообразила, что делать и кинула на место пожара кухонное полотенце. На несколько секунд они все замерли, переводя дыхание.
- Может, кто спичку забыл под скатертью? – неуверенно спросил отец.
- Вот что, Миш, хватит с нас. Возвращаемся в город. То, что происходит… они не ушли. Те, кто вчера был. Я не знаю, как им удаётся, но они всё ещё здесь. Возвращаемся в город.
Михайло Потапыч угрюмо смотрел на собственные лапы, сложенные на столе, потом перевёл взгляд на дырку в скатерти.
- Квартиру мы же сдали на зиму, так легко обратно не переедем.
- Завтра мы с Мишуткой день в городе проведём, ты пока съезди к квартирантам, договорись с ними. Мы неустойку заплатим, если что. Я тут оставаться не хочу.
И Настасья Михайловна рассказала, что с ней творилось вчера. Тогда и Михайло Потапыч, неуверенно, с оговорками, мол, и почудиться могло, рассказал о том, что происходило в гараже. Супруги молчали и смотрели друг на друга. Мишутка тоже молчал. Внезапно он заметил, что так и держит на весу в лапе вилку, замерев ещё с мгновения начала пожара. Ему хотелось тоже рассказать обо всём, что он видел, но он молчал, горло ему будто сдавило.
В течение дня он много раз порывался рассказывать и всякий раз чувствовал, что не может. Онемение не было вызвано внешним воздействием, оно шло откуда-то изнутри, из самых глубин мишуткиного существа. Уже в тот момент, когда он увидел свой сломанный стульчик, он начал ощущать, что это его история. Это его миска была разбита, это в его постели спали.

[Снайпер]

5. Маша и три медведя - 2

Ещё одна вещь, за которую Мишутка любил зимний дом – это место на втором этаже, где можно было сесть прямо на пол коридора и видеть сквозь балясины ограждения кухню на первом этаже. Верный Тигра был тут же, подмышкой.  Кухня на первом этаже казалась театральной сценой. Перед отцом и Патрикеем стояли маленькие водочные стопочки. Патрикей был всё в той же полицейской форме, лишь распахнул пиджак и расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке, так что в вырез стала видна покрытая рыжим и белым мехом грудь. Мишутка впервые задумался, почему Патрикей даже в неслужебное время ходит в форме. Мысль была неприятная, так как она приводила к выводу, что у Патрикея больше ничего нет, а это в свою очередь значило, что Патрикей и его семья бедные. Бедность казалась чем-то вроде болезни, чем-то, что нельзя упоминать вслух и обращать внимание на то, что оно существует.
Патрикей, чья речь от выпитого уже слегка потеряла чёткость, развалился на стуле, как в кресле, используя вместо подлокотника поверхность стола.
- Ты веришь в людей?
Михайло Потапыч хмуро усмехнулся.
- А то как же. И в людей, и в летающих свиней. А ещё давеча музыка раздавалась, никак рак на горе свистел.
Патрикей не казался раздосадованным ответом.
-  Вера в демонов, которые раньше правили Землёй, древнее самой Земли. Злобные демоны-каннибалы…
- Да я знаком с ужастиками, знаком. Демоны-люди, что ели зверей, сдирали с них шкуры и носили в качестве одежды, ездили верхом, убивали тысячами для забавы на охоте, держали в клетках в специальных заведениях, чтобы людские детёныши могли полюбоваться страданиями. Ничего не забыл?
- Ещё держали в своих домах для забав. Это те были, что подобрее.
Не спрашивая позволения, Патрикей потянулся к бутылке и налил себе прозрачной жидкости в стопку.
- Патрик, ты давай говори, да не заговаривайся. Пусть и каннибалы, но даже в легендах люди хоть и монстры, но всё же материальные.
- Те, которые живые, может быть.
Патрикей залпом осушил сто грамм. Повисла пауза. Михайло Потапыч сидел к дверному проёму спиной и Мишутка видел только одну четверть его морды.
- Патрикей, ты что сказать имеешь или напился уже?
- Ну, это ты у нас городской, сюда, в берлогу, что сейчас, что в молодости, только на зиму приезжал, а мы голытьба деревенская и лесная, без отдыха живём, каждую полянку знаем. Помнишь, как, когда подростками были, к нам Берт по обмену прибыл?
- Это который из енотов был?
- Он самый. Серый, как увидел его, так умом тронулся доказать «заморскому», что нынешние парни все круче, чем лёд. Ну и как лето началось, повели его доказывать храбрость на кладбище. Но Серёжка всё с ума сходил, потому пошли на старое кладбище, что у холма. Сказали Берту, чтобы дошёл до стелы и обратно вернулся. Те, кто поумнее, просто ждали четверть часа за оградой, а потом возвращались, мол, аж до соседнего леса дошагали. Но этот-то был наивняк. Четверть часа ждём, полчаса, три четверти. Тут Серый говорит, что пошли все домой и сделаем вид, что сегодня не встречались. Смотрю, все в песок уставились, носками ботинок дорогу ковыряют. Ну, послал я Серого в подхвостие его матери и пошёл на кладбище. Каюсь, не столько помочь хотел, сколько думал о тех неприятностях, что у нас будут, когда всё откроется. Шёл, звал. Ветер в кронах деревьев шумит. Вроде ничего не боюсь, а всё не по себе стало. Тут стон издалека. Струхнул я, чо уж. Но всё равно на стон пошёл. Надеялся, что это Берт, а если не Берт, так хоть узнаю, что за чудище его съело. Но был это Берт. Упал он в овраг, от стелы недалеко, лодыжку подвернул. Я к нему спрыгнул, подняться помог. Всё каменюки громадные квадратные под ногами мешаются. А потом понял, что кто-то смотрит на меня. Луна неполная была, но света хватило, чтобы понять – это фото на камне. Лицо белое, без шерстинки. И на других камнях остатки от медальонов, которые сбили, когда переделывали их кладбище под наше. А это фото не до конца сбили, часть осталась. Там, где глаза. Мелкая такая девчонка, щеночка совсем. А глаза горят, как в легендах о том говорится. И под камнями остатки бархата. Божечки-кошечки, у меня сердце чуть не остановилось. И Берт рядом ноет. Только в тот момент я обратил внимание, что он бормочет. А он протягивает мне волосы. Длинные, как у лошади. И цвет отвратительный – не то жёлтый, не то золотой. Это он тут в яме нашёл. Не помню, как я его подсадил, чтобы из ямы выбраться, как сам вылезал. Помню, что его переднюю лапу себе через шею перекинул и не просто ему помогал, а тащил его бегом. За оградой только Петька нас ждал, подхватил Берта под вторую лапу, так мы до домов и добрались.
Снова пауза, на этот раз гораздо более длинная.
- Патрикей, страшилка знатная, признаю, но если даже так всё, от меня-то им что нужно?
- Ну, это, Михайло, уже сам решай. Чем таким твоя семья их привлекла. Говорят, на Хэллоуин люди самую сильную власть обретают, до того только так, мелко пакостят. Да, может, всё же вы какую спичку под скатертью забыли. Ты за Мишуткой своим следи, как вырастет, как курить начнёт, оглянуться не успеете. А я уже к себе намылюсь.
- Давай я тебя домой на машине подкину.
- А сколько ты выпил? То-то! Если за руль сядешь, я тебя прямо там и оштрафую. Нет уж, такси вызову.
Ещё минут пять из кухни раздавались вежливые препирательства, внезапно прерывающиеся скоровогорками-сплетнями о том, кто за лето из старых знакомых успел родить, а против кого завели дело за разбой. Когда приятели вышли из кухни, на втором этаже возле балясин никого не было.
Спал Мишутка плохо. Ему снилась человеческая девочка, без шерстинки в лице, с длинными, как у лошади, золотыми волосами. Она лежала рядом с ним на постели и улыбалась, обнажая отвратительные плоские, как у белки или у свиньи, зубы. Потом она медленно, нараспев произнесла:
- Кто-кто спит в моей постельке?
Голос у неё был низкий, мальчишеский. И только вскочив от кошмарного сна, Мишутка понял, что она говорила его голосом.

- А Мишутка где?
Настасья Михайловна оглянулась.
- Вон он на батуте бесится.
Михайло сделал знак лапой «пойди сюда». Сын прекратил прыгать и толкнул лапой увлёкшуюся Лизку. Они соскочили с батута, обулись и подбежали к машине папы-медведя.
- Давайте уже закругляйтесь, разбойничья банда. Я договорился, сегодня квартиранты съедут. Сейчас Лизу домой завезём и к себе заедем, сами тоже вещички соберём. Хэллоуин в городе встретим, потом посмотрим, как оно будет.
- Миха-а-а-а-айло Потааапыч, ну можно мы ещё немножечко побудем?
- Да, пап, ну ещё немно-ожко!
Михайло взглянул на часы:
- Полчаса у вас есть.
Дети радостно взвизгнули и, взявшись за лапы, побежали прочь.
- Ох, хоть бы не поженились, как вырастут, - пробормотала Настасья, глядя на эту идиллию, - ведь без внуков останемся.
- Да ладно тебе, мать…,- машинально протянул Михайло и внезапно скривился. «Ненавижу обезьян», - пронеслось у него в голове, когда он увидел, как ковыляет по ярмарке высокий Мартышк в синем маскарадном камзоле. Михайло удился сам себе, никогда раньше подобных расистских мыслей он за собой не замечал. И тут же понял, что его покоробило: то, как обезьяны похожи на людей. Казалось, что люди – это бесхвостые пародии на обезьян. Но даже такое относительное сходство заставляло его сердце ухать куда-то в пятки.
В это время Мишутка и Лиза неслись по ярмарке. Устроители и посетители старались выжать всё из последних в сезоне дней. Всё заполнял запах пережаренного поп-корна в карамели. Электронная музыка из радиол аттракционов надрывно визжала, соревнуясь друг с другом. Повсюду были все оттенки красного, рыжего и жёлтого, столь яркие, что они заставляли верить, что да, это краски всё ещё лета, а вовсе не осени. Лиза вырвала свою лапку из лапы Мишутки и восхищённо ахнула. Розово-белая карусель, похожая на переслащённое пирожное, представляла собой круглую платформу со множеством аляповато разукрашенных тронов принцесс, медленно и торжественно кружащихся не только по движению карусели, но и вокруг собственных осей.
- Пошли, у нас всего полчаса, - Мишутка дёрнул Лизу за рукав, но она сдвинула рыжие бровки и высокомерно бросила:
- Вот именно!
Пока она гордо проходила к тронам и платила за билетик, Мишутка успел раза три презрительно хмыкнуть. Свои полчаса он потратит получше. На что-то не настолько девчачье. Он несколько раз оглянулся и, увидев вдалеке полосатую палатку тира, поспешил туда.
За прилавком стоял Мартышк в синем камзоле, отнюдь не обескураженный отсутствием у него посетителей. Он саркастически улыбнулся, увидев Мишутку:
- Думаешь, достаточно меткий?
Мишутка насупился и положил на прилавок пару монеток раньше, чем даже понял, в чём же суть предлагаемого аттракциона. Мартышк прибрал монетки и равнодушно протянул Мишутки три теннисных мячика:
- Собьёшь тремя мячами две пивные банки, получишь право на суперигру и приз.
Мишутка подождал, пока Мартышк уйдёт с линии огня, размахнулся и запустил первый мяч. Он попал ровно в банку, и та с лёгким щелчком легла навзничь. Вторую банку постигла та же участь. Мишутка стоял и чуть подбрасывал в лапе оставшийся третий мяч, чувствуя, что сейчас на его губах появляется улыбка «сурового супергероя» из телешоу. Мартышк хмыкнул; сложно было интерпретировать этот звук - не то одобрение, не то насмешка. Он полез под прилавок и вытащил большую деревянную коробку с тёмно-зелёной потрёпанной шторкой. Поставил её между уложенных банок и аккуратно, словно подчёркивая значимость момента, отдёрнул шторку. В коробке стоял человек. Маленький, не больше Мишуткиной ладошки. Одетый в классический жуткий охотничий костюм, он целился вперёд из крохотного деревянного ружья прямо по направлению Мишутки. «Пиф-паф» было написано под ним. По обеим сторонам от охотника на задней стене коробки были намалёваны в профиль ещё пара человек в белых платьях, держащие в руках трубы, и почему-то снабжённые лебедиными крыльями.
- Это кто по сторонам от фигурки? – Мишутка услышал, как сел его голос.
- Ангелы, - Мартышк улыбался, злорадно наблюдая, какое впечатление его коробка произвела на малыша, -  люди были сущим злом, но они хотели быть хорошими, потому они считали, что после смерти превратятся в людей с крыльями, которые не пожирают плоти животных и не сдирают с них шкурки. Этот свой мячик можешь оставить себе, считается как бесплатная попытка, а вот ещё три. Надо хотя бы двумя попасть в фигурку.
Несколько секунд Мишутка смотрел, как мячик дрожит в его лапе, а потом отступил на полшага и запустил мячик в охотника. Удар бы столь силён, что от выступающего дула ружья отлетел фрагмент. Второй мяч заставил содрогнуться коробку, попав точно в охотника, но Мишутка не остановился, как автомат он бросал мячи, попадая точно в цель, пока не истратил все четыре.
- Эй, полегче.
Испуганный Мартышк склонился к повреждённой фигурке. Хотя фигурка была далеко и слишком небольшой, Мишутка был уверен, что искалечил охотнику морду.
- Мой приз.
Это не было вопросом, Мишутка почувствовал, как в голосе прорезается взрослый рык. Мартышк бросил на Мишутку злобный взгляд, а потом  какая-то идея заставила его ядовито улыбнуться. Он снова нырнул под прилавок, а потом протянул на лапе приз:
- Держи, заслужил.
Это были лебединые крылья. Небольшие, с ладонь, должно быть, сделанные из коротких пёрышек, которые лебеди теряют ежедневно. Мишутка бросил мрачный взгляд на хозяина тира, схватил крылья и засунул себе в карман. Более не проронив ни слова, он развернулся и пошёл по направлению к машине.
Собирались медленно и слегка лениво. После того, как полтергейст перестал себя проявлять, старшим членам семьи стало казаться, что они чересчур поспешили с выводами. Мишутка, уже в джинсах и осенней курточке, сидел на верхних ступенях лестницы, чуть щурясь от электрического света. Когда из распахнутого гаража раздался возглас отца: «Что-то машина не заводится!», Мишутка только кивнул самому себе. Настасья Михайловна поспешила к мужу в гараж. Молча Мишутка смотрел, как внутренняя дверь в гараж начала двигаться сама по себе, а потом захлопнулась. Тогда Мишутка встал, прошёл к себе в комнату и взял Тигру. Нашёл в нижнем ящике комода фонарик с длинной серебряной рукояткой и взял его в другую руку. Спустился на первый этаж. Подёргал дверь в гараж, дверь держалась намертво. За дверью раздавались голоса.
- Миш, дверь вроде заклинило.
- Отойди, дай сам попробую.
Дверь затряслась от усилий отца.
- Мишутка там один! Миш, сделай что-нибудь.
Мишутка несколько секунд молча смотрел на трясущуюся дверь. В это время входная дубовая дверь бесшумно распахнулась. Мишутка развернулся и вышел в ночь. Сама собой дверь громко захлопнулась за его спиной.

Настасья Михайловна вздрогнула.
- Это входная дверь! Мишутка!
Она заколотила по внутренней двери. Потом поняла, что это бесполезно и кинулась к механизму, открывающему внешнюю дверь, нажимая кнопки, дёргая за рычаги. Электрическая лампа под потолком вспыхнула и свет в гараже погас.
- Миша, да сделай что-нибудь! Мишутка на улицу ушёл!
Михайло молчал, закусив крепкими клыками нижнюю губу. Глаза привыкали к темноте. Постепенно он увидел квадратный силуэт автомобиля и белое платье Настасьи.
- Отойди к внешней двери. Её не проломить, железом укреплена, сам укреплял. Стой там, а то в темноте я тебя не разгляжу.
Каждую вещь в гараже Михайло клал самолично – укреплял полки, наводил порядок. И сейчас он точно знал, где лежит то, что ему нужно. Под полками рядом с остатками утеплителя для чердака, Михайло нащупал топорище. Плечи слегка заныли, когда он размахнулся, как в молодости, во всю мощь, и нанёс первый удар по двери. Дверь на петли насаживал он тоже сам. Но сожалений, что приходится портить собственную работу, он не испытывал. Представляя сынишку одного на уже стемневших аллеях, он чувствовал, как лишается последних чувств, превращается в деревянную фигурку с известной игрушки, где медведь и демон по очереди бьют топором по пню.
Первый удар он нанёс вслепую, но затем нащупал дверную ручку и начал быстро подрубать дверь вокруг замка. Ощутив, что дверь поддаётся, он  налёг на неё плечом. Замок вылетел с громким чвоканьем и Михайло чуть не растянулся на полу коридора, крепко зажмурив глаза от яркого электрического света. Настасья столь стремительно пробежала расстояние до выхода, что даже успела помочь мужу удержать равновесие.
Оба они одновременно посмотрели на входную дверь. Михайло крепче сжал рукоятку топора, готовый прорубаться и сквозь толстое дубовое дерево. Потом он почувствовал, как что-то чешется на голове. Задрав морды, медведи посмотрели на то, как сыпется побелка с потолка. Что-то звякнуло на кухне, из-за чего они оба уставились на кухонный проём.
Первой полетела сковорода. Михайло успел отклониться, и она только задела его у брови. А потом полетела вся кухонная утварь: кастрюли, сковороды, разделочные доски, ножи и вилки. Михайло схватил Настасью и прижал её к стене, защищая своей спиной её от летящей опасности. Что-то ударило его в затылок, и он почувствовал, как накатывает темнота.

Тигра был тёплым, что довольно странно для плюшевой игрушки. Но это было объяснимо, ведь Тигра был символом всего, что существовало в мире чистого и теплого. В своей шкуре он хранил свет солнца и всей прошлой жизни.
До Хэллоуина оставалось ещё пять дней и Мишутка очень надеялся, что это время является достаточным, чтобы ожидающего его зло не вошло в полную силу. Но, казалось, тьма, которая поселилась в его доме, только радовалась тому, что Мишутка сам стремится в самое сердце кошмара. В завывании ветра слышалась музыка, и Мишутка вроде даже мог различить слова, но они постоянно ускользали.
Около кладбище был большой трухлявый пенёк от старой берёзы. На него Мишутка усадил Тигру.
- Тебе со мной нельзя.
Тигра сидел слегка криво, продолжая всё так же посылать в окружающий мрак смелость своей улыбки. Мишутка на прощание обнял его, включил фонарик и прошёл сквозь почти окаменевшие от ржавчины ворота кладбища.
Он знал, что надо держать путь к стеле и потому легко ориентировался среди могил. Музыка стала отчётливей, и Мишутка был уверен, что даже слышит простенькие детские слова:

Дома спят могильным сном,
В мире все уснули.
Кто из миски моей ел?
Кто сидел на стуле?

Так странно я устал,
Глаза свои закрою.
Кто в моей кровати спал?
Кто был сегодня мною?

Не я… Не я… *

Проходя мимо мраморных и гипсовых (мраморные – более детализированные, гипсовые – попроще) скорбящих волков, воющих на луну, Мишутка поводил плечами от холода. Припев изменился и теперь, отражаясь от камней, в воздухе дрожал шёпот:

Пиф-паф… Пиф-паф…

Мишутка остановился около ямы с камнями и посветил туда фонариком. Кто знает, может, Патрикей и Берт были первыми, кто потревожил сон дьяволицы. Не зная, что делать, он крикнул:
- Сколько тебе лет?
Некоторое время Мишутка слышал только завывания ветра, потом сквозь нарастающий звук высокого хихиканья, он услышал ответ: «Столько же, сколько и тебе!». Первый удар был настолько сильным, что Мишутка едва удержал равновесие на краю ямы. Оно входило в него. Просачивалось сквозь затылок. Холодом чужой воли наливались лапы. Сознание Мишутки сжималось в комочек и пряталось куда-то в первозданные глубины подсознания. Пока он ещё мог хоть как-то владеть лапами, одним когтем он подцепил торчащее из заднего кармана джинсов перо. Крылышки легко поддались и, сжав их в лапе, Мишутка с силой приколотил их к собственной спине.
Дикий визг заполнил его сознание. Мишутка упал на колени и смотрел, как фонарик, выкатившись из его лапы, падает на дно ямы. Постепенно чужое присутствие исчезало. Мишутка вспомнил фразу, которую пару недель назад слышал по новостям – «принуждение к добру».
Чуть шатаясь, он поднялся на лапы. Перед глазами крутились разноцветные круги. Куда попадают люди после того, как обретут крылья? Почему-то Мишутка был уверен, что больше на земле он не встретится с девочкой с золотыми волосами.
Света луны хватало и, спотыкаясь и стукаясь об острые края могильных плит, Мишутка шёл обратно к выходу. На выходе он подхватил с пня Тигру, уткнулся мордочкой в его пропахшую мёдом и летней травой шубку. Мишутке хотелось заплакать, пожаловаться, но он упрямо сжал пасть и продолжал идти домой.

Михайло очнулся первым. Боль в спине и затылке была острой и заполняющей всё сознание. Он завёл лапу за спину и нащупал кровь на рубашке: сложно сказать, сколько столовых приборов сегодня вспороли его шкуру. Его взгляд упал на неподвижную Настасью и сердце сжалось от ужаса. Нерешительно он прикоснулся к её лапе. Настасья застонала. Помогая ей сесть, Михайло почувствовал, что сейчас  начнёт всхлипывать. Настасье досталось много меньше, но она некоторое время не могла сфокусировать взгляд. А когда ей это удалось, она прошептала:
- Мишутка!
Входная дверь поддалась легко, поддерживая друг друга, они вышли наружу.  Мишутка шёл по подъездной дорожке. Увидев родителей, он удивлённо распахнул глаза, а потом, неловко прижимая игрушку к боку, побежал им навстречу. Настасья Михайловна встала на колени и крепко прижала к себе своего медвежонка. Михайло Потапыч, распахнув пошире лапы, обнимал их всех сразу. А над ними скрипел старый дом-берлога. Впервые за этот сезон старый дом снова начал скрипеть.

*свою считалку привидение Златовласки (Маши) предпочитало петь на мотив колыбельной «Тили-тили-бом» из кинофильма «Юленька».

[Снайпер]

6. Ежик резиновый

- Он не придет, Щен.
- Да, он не придет. Не жди.
Меня потрепали по холке те, кто все-таки пришел. Кто не побоялся страховидл и черных теней, кто приходил каждый год и решил, что этот не станет исключением. Мне повезло родиться почти на излете осени, когда к лесу подбиралась зима, и лебеди уже вставали на крыло. Сова, самая начитанная среди нас, рассказывала, что у двуногих эта ночь считалась ночью духов. У тех самых двуногих, из-за которых наша земля теперь заселена страховидлами. Они сгинули, не выдержав соседства, и оставили нас один на один с ожившей нечистью.
Где-то среди этой нечисти сгинул Ежик.
Тот самый Ежик, которого я помнил в щегольском малиновом берете. Тот Ежик, который всегда рассказывал невероятные истории, дружил с Медвежонком и был знаком с самой (подумать только!) Белой Лошадью.
Тот Ежик, который бесстрашно прыгал в реку на глазах у всех, а потом, замерев, бревнышком уплывал по течению за поворот русла. Каждый раз это было настолько уморительно, что все мы покатывались со смеху, а Сова однажды даже поперхнулась чаем и потом долго сушила перья.

Откуда-то издалека донесся едва различимый посвист, и мы все насторожились. Никто раньше такого не слышал, но это вполне могла быть новая страховидла, еще никому из нас не знакомая.
- Там кто-то цокает, - тихо прошелестела Сова.
До меня долетел сладковатый запах гнили, к которому я уже привык за прошедший год. К нам все-таки шла мертвая тварь.
- Разбегаемся.
Все переглядывались, но никто не тронулся с места.
- Бегите, говорю! Чем нас больше, тем сильнее мы пахнем. И он потому идет сюда.
- А ты? - тихо спросил Лисенок.
- Я бегаю быстрее вас всех. И даже быстрее тебя, рыжик. А ну, кому сказал?
Бельчата первыми поскакали по сосне и скрылись в ветвях. Я знал, что где-то в соседних дуплах у них запасены шишки и желуди для обстрела тварей. Такие склады были над жилищем каждого из нас, и уже не раз мы всей толпой отбивали норы и гнезда друзей от гниющих, вечно голодных мутантов. Когда защищали нору Крошки-Енота, погибли Братья-Бурундучки. К Сороке-Белобоке мы успели почти вовремя, и из пяти сорочат спаслись трое. Нас оставалось не так много, но выжившие готовы были стоять до конца. За себя и за соседа.
Медвежонок положил мне лапу на загривок.
- Я не уйду.
Я выгнул спину. Мне было приятно, что он остается со мной, и с ним правда было спокойнее. Медвежонком я его звал по старой привычке, а на самом деле он уже стал почти взрослым, могучим медведем. Не всякая страховидла решалась с ним связываться.
Сова взлетела на ветку повыше и прищурилась.
- Он большой... Идет точно к нам. Дергает носом. Прямо как... как...
Она не договорила, но мы догадались. Как Ежик.
- Но этот много больше... - прошептала она. - Гораздо больше.
- Его искажает туман, - вдруг сказал кто-то из зайчат. - Я такое уже видел. Туман. Посмотри еще раз, Сова.
Она молча перелетела на соседнюю ветку.
- Но он все равно большой. Много больше... - она запнулась, но все-таки договорила, - Ежика. - Он как ты, Медвежонок.
- Посмотрим, какой он как я, - пробормотал он. - Щен, давай в сторону. Как бы я тебя не задел случайно.
- Подождите же, ну, - взмолился вдруг Лисенок, так никуда и не убежавший, - а вдруг это он? Вдруг?
Никто не ответил. Тяжелую гнилую вонь чуяли уже все, даже белки. Я и вовсе дышал только раскрытой пастью, но все равно ощущал на языке сладковатый мерзкий привкус. Посвист и цоканье доносились все отчетливее.
Да, Ежик умел свистеть. И делал это не хуже Иволги или Овсянки, как признавали все, даже Сова. Но тот, в тумане, не мог быть Ежиком. Ежик сгинул, я чуял это сердцем и хвостом.
Наконец, когда я уже взъерошился весь, до последней шерстинки, и начал тихонько рычать, не в силах ждать молча, тот, свистящий, вышел на поляну.
Когда-то он точно был ежиком. Может быть и не нашим Ежиком в малиновом берете, но иголки и чуткий нос не оставляли места сомнениям.
По размеру он действительно был почти как Медвежонок, по крайней мере, самые длинные иголки торчали вровень с его холкой. Некогда розовый нос теперь стал багровым, из него сочилась не то кровь, не то гниль. Глаз не было вовсе; вместо них зияли два буро-черных провала. Лапы покрывали грубые наросты.
Что свисало с его иголок, я не знал и боялся даже думать об этом. Наверное, когда-то оно было живым и двуногим. Давно. Очень давно.
- Не ждали? - прохрипел страховидла, переминаясь с ноги на ногу. - А я ведь на день рождения. К тебе, Щен.
Безглазая морда повернулась ко мне, и я невольно сделал шаг назад. Сзади оказалась сосна, и Медвежонок снова положил лапу мне на спину.
"Это не он, это не он, этонеон этонеон этонеон"
В ветвях надо мной цыкали от страха и ненависти белки. Они потеряли уже семерых из своего клана.
- И даже с подарком...
Чудище, медленно переступая лапами, начало поворачиваться, и я заметил возле морды маленький узелок. Когда-то Ежик ходил с таким же узелком, но теперь он выглядел ничтожно маленьким на раздувшемся боку.
- Сова, сними его... Я его так берег.
Сова слетела с ветки, подцепила когтями узелок и снова взмыла вверх. Ткань была пропитана кровью, и я надеялся, что чужой, а не Ежика. Обоняние мне отказало окончательно, и я был благодарен за это своему носу.
- Медвежонок, - уже-не-Ежик снова повернулся к нам слепой мордой. Как он определял, кто где стоит, я не понимал. Разве что тоже по запаху? - Кто, кроме меня, стал... таким?
- Серый Волк, - ответил Медвежонок. - И Лошадь.
- Лошадь не могла, - фыркнул-булькнул Ежик. - Она уже тогда была мертвая.
Я вдруг увидел, что бок Ежика распорот глубоко и жестоко. В ране что-то копошилось, и я торопливо отвел глаза. На траву размеренно капала черная кровь. Там, где попадали капли, листья из желтых становились грязно-серыми.
- А Журавль что? И Петя-Петушок?
- Погибли. И Крошка-Енот. И Кот-Баюн.
- Мир их душам, - хрипло сказал Ежик. - Щен, ты можешь... выполнить мою просьбу? Последнюю?
Я тихо рыкнул в ответ.
- Прочитай те стихи... ты их сочинил. Что-то там... шел и посвистывал... не помню. До того, как вы меня порвете.
Я переступил застывшими лапами.

- По роще калиновой,
По роще осиновой,
На именины к щенку...

Голос дрогнул и сорвался. Хотелось выть, скулить, рвать когтями всех, кто сотворил из Ежика гниющую падаль. Я встряхнулся и тявкнул пару раз, но голос все равно дрожал. Читать дальше я не мог.

- В шляпе малиновой, - вдруг продолжила Сова. - Шёл ёжик резиновый...
- С дырочкой в правом боку, - закончил Лисенок, тоже всхлипывая.
Мы дочитывали стихи хором, подхватывая строчки друг за другом. В конце я все-таки собрался с духом, подошел к Ежику и ткнулся своим носом в его.
- Я тебя чую, - прошептал он.
- И я тебя.
Его лапы подкосились, и он рухнул на полянку. Кровь, гниль и черная грязь медленно расплывались вокруг него зловонной лужей.
"Вместе?" - взглянул на меня Медвежонок.
Я кивнул.
Медвежонок взялся за задние лапы уже-не-Ежика, я за голову.
- Прости...
Мы резко дернули, каждый на себя. Фонтан черной крови окропил поляну, деревья и даже на Сову попали капли.

Мы молча сидели рядком, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели, как первый снег укрывает черную страшную тушу, которая когда-то была Ежиком в малиновом берете.

[Снайпер]

8. Кот в сапогах - 1

- Кот!
Граф трёт виски кончиками пальцев. Светло-серые тени, что заполнили северо-восточный угол замка Тиффож, клубятся, не в силах принять одно очертание, пока из них не выходит чёрно-рыжее создание. Кот потягивается прямо на ходу, потом запрыгивает на колени графу и начинает топтаться, оттягивая ткань графских шосс. Граф кладёт ладонь на холку коту.
- Глупое животное, что за инстинкт заставляет тебя топтать меня словно кошкин живот?
Кот наконец ложится, подгибает под себя лапки и протягивает шею, чтобы граф почесал под подбородком.
- Это вы глупые животные, которые инстинктивно любят всё пушистое.
Граф прикрывает веки, его пальцы пробегаются по шёрстке кота, кот отвечает мурлыканьем.
- Если бы коты были разумны, они бы строили жилища и делали припасы.
- Для этого у нас есть вы. Зачем всё делать самим, если можно пользоваться инстинктом животных, которые прекрасно справляются с такой трудоёмкой работой?
Не в силах противостоять зову, граф открывает глаза и снова смотрит на клубящиеся тени.
- Почему только с тобой мне становится легче, кот? – шепчет он.
- Ты безумен, Шанту. И чем дольше ты будешь смотреть на тени, тем хуже тебе будет.
- Ты не ответил на вопрос, кот!
Кот валится на спину и подставляет для почёсывания живот. Осторожно, чтобы не навредить, граф почёсывает урчащего от блаженства кота.
- Ты ведь служишь моим врагам, кот? К кому ты пойдёшь потом?
- После того, как высплюсь, я отправлюсь к королю. Король твой враг, Шанту.
- Это король является твоим хозяином?
Кот презрительно фыркает. Он снова переворачивается на живот, кладёт голову на ладонь графа, давая понять, что почёсываний более не нужно, теперь он хочет выспаться. Но при этом он всё равно отвечает на вопрос и граф чувствует, как двигаются связки в его горле, когда открывается и закрывается кошачья челюсть.
- Корректнее сказать «мой человек». Нет. Король старый. Мой хозяин молодой.
- Кто твой хозяин?
- Для меня этот вопрос не имеет смысла. От моего человека пахнет травой, железом и застоявшейся кровью.
- Чем занимался его отец?
- Постоянно что-то молол.
- Так твой хозяин сын мельника. Единственный сын?
- Нет, у него есть пара братьев из более давних помётов. Когда старик умер, он оставил старшему мельничку и книги, второму животных.
- А что он оставил твоему хозяину?
- Меня.
С полчаса они молчат. Кот дремлет, а граф пустым взором наблюдает за тенями, которые всё ближе и ближе подходят к его креслу. После получаса кот встаёт на четыре лапы,  так широко зевает, что недовольно вскрикивает от боли в челюсти и соскакивает с колен.
- Я должен убить тебя, - граф снова шепчет.
Кот изворачивается и лижет себе заднюю лапу.
- Почему я всё ещё не убил тебя, кот?
- Потому что ты безумен, Шанту. А я единственный, кто приносит тебе облегчение.
- Неблагодарная тварь.
В голосе графа нет гнева, голос блёклый и невыразительный. Кот, не оборачиваясь, идёт к теням.
- Когда ты вернёшься?
В шёпоте графа слышится мольба.
- Когда сочту нужным, - бросает кот на ходу.

- Ах, это снова ты! Как тебе удаётся проскальзывать во дворец?
- Вы съели кролика, ваше величество?
- Да. Полностью, как ты и велел. Меня отговаривали. Этого кролика принёс говорящий кот, говорили они, это человеческий младенец, которому придали вид кролика, говорили они.
- Это был кролик. Я поймал его и сам задушил.
Кот изгибается на секунду дугой и заскакивает на пюпитр для книг.
- Быть может, ты врёшь мне?
Кот слегка прикрывает глаза.
- Ложь – удел низших существ.
- Зачем тебе требовалось, чтобы я съел кролика?
- Вы должны были съесть ту добычу, которую я добыл бы сам.
- Это не то, что я спросил! Зачем это было нужно?
Вместо ответа кот яростно вгрызается в собственную лапу, словно его кусает армия блох.
- Кто твой хозяин? Он благородного происхождения? Он граф? Герцог? Барон?
- Мяуркиз.
 - Маркиз…  И чем он владеет? У него есть земля?
- Да. Сад.
- Ты прикажешь мне называть его маркиз де Сад? Есть ли у твоего хозяина имя?
- Отец звал его Скарабей. Карабас.
- Карабас… Имя мавров. Чёрная голова. Он темноволос? Или в его голове тёмные мысли?
- Ты задаёшь слишком много вопросов, король.
- А ты стал слишком нахальным!
- Я кот. Разве коты не имеют право смотреть прямо на королей?
Лучи закатного солнца ложатся на мозаичный пол. Король смотрит на проявление солнца, как граф за многие мили от него смотрел на проявление мрака.
- Моя дочь Мадлен видела странные сны. Наутро её туфли всегда были в крови. Она никогда не рассказывала, что ей снилось, но было ясно, что она танцует всю ночь напролёт. Когда она была там, её невозможно было добудиться. Слуги привязывали её к кровати, и я своими глазами видел, как её ступни покрываются кровавыми волдырями, словно нечестивыми стигматами.

Графу кажется, что в окно подуло прохладой. Его мысли снова стали чёткими, разум ясным. Ему достаточно пару раз хлопнуть в ладоши, что тени отступили, исчезли. Граф чуть щурит глаза, ему кажется, что от теней осталось маленькое тёмное пятнышко на стене, но граф решает не замечать его.
В Тиффож больше нет слуг. Как бы ни были они преданны, они всего лишь люди. Граф достаточно силён, чтобы делать всё самому. Достаточно одной его мысли, чтобы зажглись свечи на громадных люстрах, достаточно его воли, чтобы без музыкантов и инструментов в воздухе раздалась музыка.
Он спускается в подвал и выпускает девушку. Она бросается ему на шею, прикасается к высоким скулам, ярким голубым глазам, русым волосам. Графу за тридцать, но теперь он никогда не будет выглядеть старше, чем двадцатипятилетним.
Свечи в главном зале чадят и чёрные маленькие дымки летают по залу. Несколько громадных богомолов застыли у стен, пытаясь, не сходя с места, качаться в такт музыке. Разнузданный визг скрипок становится всё громче, похотливые валторны исполняют пародию на сарабанду. Пара танцоров в центре зала кружится всё быстрее. В руке графа появляется тонкая мизерикордия и девушка почтительно принимает у него кинжал. Кончик она медленно ведёт от своего виска по щеке, а граф слизывает струйку крови.
Звук музыки становится уже непереносимым. Девушка отрезает себе нижнюю губу и с силой рвёт плоть, когда она не сразу поддаётся. Не обращая внимания на кровь, которая хлещет рекой, граф и девушка смакуют мясо, как деликатес.
Всё новые и новые зрители появляются в зале, по стенам зала стоят рядом с богомолами гигантские коконы моли, полудохлые пауки, едва шевелящие лапами, жабы, жонглирующие шарами болотного огня.

- Но месяц назад всё прекратилось. Моя дочь прекратила впадать в сонный паралич. Теперь она постоянно смеётся и постоянно танцует. Более ничего. Никогда ничего.
- Это давно не твоя дочь, король. Твоя дочь в замке графа Шанту, на её месте лишь оживлённые куски.
Король прикрывает глаза.
- Она уже мертва?
- После своих игр Шанту  заставляет снова вырасти каждую отрезанную и съеденную часть её тела.
- Иногда я предпочёл бы, чтобы ты не говорил правду, кот.
Король кладёт ладонь на веки.
- Как ему это удаётся? Он продал душу?
- Какое нелогичное суеверие. Разве само намерение продать душу не губило бы её навеки? Кто бы стал платить, чтобы купить то, что уже не стоит и гроша? Есть иные способы получать то, что тебе нужно.
Король встаёт с места. Глаза у него сухие.
- Ты разрешишь взять себя на руки, кот? Мне объявили войну, я должен её принять.
Кот не отвечает согласием, лишь чуть напрягает мышцы, позволяя поднять себя и понести.
Мадлен танцует в зале, ей даже не нужны партнёры, она в одиночку кружится по залу, пока несколько придворных переговаривается в углу. Король подходит к ней и слегка толкает рукой. Магия разлетается в пыль и на пол падают гниющие куски мяса. Кто-то из придворных вскрикивает, кого-то начинает рвать.
- Позовите сюда герцога Анжу, - приказывает король.
Пока они ждут прихода военачальника, кот спрыгивает с рук, уходит в противоположный угол от гниющих останков с розовым платьем и начинает вылизываться.
Войдя, герцог Анжу кланяется королю.
- Я получил неопровержимые доказательства, что граф де Шанту является чернокнижником и богомерзким колдуном. Вы возьмёте не меньше пары сотен воинов, герцог, и арестуете его. Замок Тиффож после того, как его обыщут, будет предан огню.
Герцог Анжу бросает быстрый взгляд на то, что месяц считали принцессой. Его щёки становятся  бледными. Но он смотрит на короля прямо.
- Нет, сир.
- Вы осмеливаетесь бросить вызов моему приказу, герцог?
- Боюсь, что так, сир.
- Этот человек, граф, похитил мою дочь, и теперь нет сомнений, что все те слухи о том, что он делает с детьми своих крестьян, являются правдой! Неужели вы не верите мне?
- Боюсь, что верю, сир. Но граф Шанту один из маршалов Франции. Я не смогу выступить против него. Я не знаю тех, кто сражался в прошедшей войне, и будет готов выступить против нашего командира.
- Даже его поступки, герцог, даже то, что он совершал и ещё совершит, не поколеблют вашего решения?
- Нет, сир. Вы можете арестовать меня за неповиновение, так будет лучше. Я не поеду арестовывать Шанту. И если он прикажет, я буду верен клятве и стану под его знамёна против вашего величества.
- Даже зная всё про него?
- Да, сир. Даже зная, что этим гублю свою бессмертную душу.
Король жестом отпускает герцога. Потом поворачивается к коту.
- Они все станут на его сторону.
Кот сидит на полу и вылизывает поднятую заднюю лапу. Он бросает ленивый и короткий взгляд на короля, оценивая, насколько тот будет шокирован, если кот примется вылизывать себя и под хвостом.
- Если они не хотят сражаться против него, то по крайней мере вряд ли откажутся прогуляться в том же направлении.

- Это снова ты, кот?
Кот прыгает, проходит по одеялу и ложится графу на грудь. Граф гладит кота между ушами.
- Мне снился кошмар, кот. Я боюсь умирать.
Кот громко тарахтит, отзываясь на прикосновения.
- Почему ты молчишь, кот? Ты разучился говорить? Ты всегда был лишь моей галлюцинацией?
- Мне лень.
- Ты знаешь, как выглядит смерть, кот? Я думаю, ты знаешь. Они все умерли. Робер. Гийом. Бернар. Тибо.  Ты говоришь с ними, а потом они лежат ничком в грязи. Они словно спят. Смерть совсем не такая страшная, они спят, но ты не можешь их добудиться. Я не давал им умирать. Даже если манёвр спасёт жизнь одного рыцаря, значит, мы пойдём на этот маневр! Не дать умереть ни одному из них, ни одному! Но всё равно они умирали, кот! Что бы я ни делал. Малыш Этьен. Ему едва-едва исполнилось пятнадцать, в мирное время он был бы ещё пажом. Ему разорвали живот. Пять часов он лежал в палатке и кричал. Пять часов. А потом он лишился рассудка. Следующий час он бредил. Это ты и твои друзья называете милосердием, кот? Нет! Я заколол мальчишку! Я – милосердие!
Граф сбрасывает одеяло на пол вместе с котом. Кот в последнюю секунду группируется, чтобы упасть на лапы, и, коснувшись пола, отбегает на приличное расстояние. Граф вскакивает с постели и быстро одевается.
- Я – милосердие, кот! Теперь я бессмертен, но эти крестьянские дети отдали свои жизни не напрасно! Что их ждало в их грязи и бедности? Я милосерден, кот!
Кот обиженно забирается на подоконник.
- Именно потому ты насиловал их даже тогда, когда этого не требовал ритуал.
Плечи графа поникают, голос становится тише.
- Они бы всё равно умерли… так что теперь…
В голосе кота слышится яд.
- Ты просто слишком рачительный хозяин, который не хотел, чтобы добро пропадало зря.
Граф подходит к подоконнику, он шепчет.
- Ты осуждаешь меня, кот?
- Мне всё равно. Я кот.
Кот повернулся и смотрит в окно, где в темноте ночи виднеется лес.
- Твои крестьяне взбунтовались. К утру доберутся до замка.
- Много же лет им потребовалось.
- Дело всегда в предводителе.
Граф гладит кота, и тот, наконец, перестаёт сердиться и снова принимается мурлыкать.
- Пока сознание было ясным, у меня было время подумать. Ведь отец твоего человека молол не муку?
- Не знаю. Ни разу не видел его с мукой. Он постоянно молол какие-то травы.
- Он был чернокнижник, отец твоего хозяина.
Граф и кот вместе смотрят на границу леса. Оттуда раздаются крики.
- Чьи теперь это земли налево и направо?
- Маркиза! Маркиза! Маркиза Карабаса!
Граф легко касается котовьих ушек.
- Он и вправду маркиз?
- Слегка. Он младший котёнок в семье, я тебе это говорил.
Они оба щурятся и видят много больше, чем было бы доступно человеку.
- Быстро идут, миновали почти все мои ловушки. Часа через четыре будут здесь.
- Думаю, часов через пять, эта ловушка у замка сложная.
- Ты сообщишь своему человеку об этой ловушке?
- Он и так уже знает, я принадлежу ему.
- Ты же говорил, что это вы кошки разумные существа и заводите себе людей.
- Я бы назвал это договором равно выгодным обеим сторонам. Но я принадлежу своему человеку.
- Который из них он? Вот тот в странной шапке с оловянным медальоном – это крестьянин, помню, я попробовал одного за другим трёх его сыновей. На вкус они тоже были ничего. Наверное, вон тот, темноволосый. Симпатичный. Как мне выкупить тебя у него? Что он такого тебе дал, чтобы ты принадлежал ему?
- Он пожертвовал ради меня свои сапоги.
- У тебя нет сапог. Или ты называешь своими сапогами эти рыжие пятна? Я не могу тоже дать тебе сапоги?  
- Ты ничего не даёшь, Шанту, ты распоряжаешься чужим имуществом, ты только управляющий, но не владелец. Именно потому ты сходишь с ума.
- Я не понимаю, о чём ты говоришь, кот.
- Они приближаются.
- Крестьяне? Они ещё далеко.
- Нет. Другие. Открой дверь.
Граф распахивает дверь спальни. Светло-серая бесформенность тут и плещется у самого порога. Граф усмехается и захлопывает дверь. Берёт на руки кота.
- Какое оно стало громадное. Теперь я понял, почему люблю тебя. Ты такое же, как оно, только у тебя есть форма.
- Подсади меня повыше и возьми меч. Нападать они будут на тебя, но мне бы не хотелось попадаться им под горячую руку.
Граф встаёт на цыпочки и сажает кота на шкаф. Находит под ворохом одежды свой старый армейский меч. Любовно проводит ладонью по лезвию и гарде.
- Откуда оно взялось, кот?
- Твоё безумие создаёт его, Шанту. Твоё безумие открывает ворота, и если ты отобьёшь эту волну нападающих, ворота, которые ты создаёшь, всё равно не закроются.
- Почему я безумен, кот? Я могу перевернуть небо и землю, я чувствую себя таким могущественным, почему же мне приходится платить эту цену?
- Каждый платит цену. Тот, кто занимается магией крови, платит своей кровью, которая потом восстановится, как рана будет закрыта. Ты же платишь не своей плотью.
- Объясни мне, я не понимаю тебя.
- В кого ты можешь превратиться, Шанту?
- Например, во льва.
- В тебе не больше семидесяти килограмм весу, предположим, это будет тощий лев. Но ты можешь превратиться, к примеру, в мышь?
- Да, пожалуй, смогу.
- Если мышь будет весить семьдесят килограмм, она не сможет сдвинуться с места. Куда же девается твоя плоть, когда ты превращаешься в мышь?
- Не знаю. Никогда не задумывался об этом.
- Она оказывается там, в том мире. Но ты привязал себя не к тому, а к этому миру. Пока тут останется хоть частица твоей плоти, твоё сознание будет привязано к ней. В этом и есть твоё бессмертие, Шанту.
- А если я превращусь в гигантского слона? Откуда я тогда возьму плоть?
- Оттуда же, Шанту. Сколько плоти ты проглотил. Ты можешь создать что угодно, ты можешь превратиться во что угодно. Тебе принадлежит плоть всех твоих жертв. Детей съедать полностью много проще, чем взрослых. Потому ты просто управляющий, Шанту. Ты управляешь принадлежащей тебе плотью и ничего не платишь сам. Но нельзя пользоваться чем-то, не заплатив. Тот мир сам взимает плату. Нет, у тебя ничего не украдено, тебе дали кусочек новой плоти. Совсем небольшой, размером с мышку. Он там, в твоём мозгу. И будет становиться всё больше и больше, пока ты не потеряешь разум окончательно или те, из серого мира не станут твоими хозяевами. Магия плоти самая сильная магия, но платы она требует больше, чем другие.
Граф тянет пальцами к коту, шепчет.
- Стань немного моим, кот. Или сделай так, чтобы я немного стал твоим.
Дверь распахивается. Они серые. Мелкие, по пояс нормальному человеку. Большие бугристые головы, черты лица грубые, как на гравюрах, изображающих человеческие грехи. На обнажённых телах набедренные повязки. С разворота мечом граф сносит голову с плеч первому. Их всего десяток и они не вооружены. Довольно быстро все они убиты. Граф снимает ощерившегося кота со шкафа, садится на разобранную постель, сажает кота на колени и тихонько приглаживает ему шкурку. Вместе они смотрят, как останки нападающих отращивают себе членистоногие паучьи ножки и скрывается за дверью в сером плотном бесформенном тумане. Граф шепчет.
- Я так устал, кот. Никто не знает, как я устал.
Кот ласково бодает его головой в подбородок и граф прикрывает глаза.
- Я сам уже та серость, кот. И тебя твой хозяин создал из той серости, наверное, под наблюдением и при помощи своего отца. Ты часть его, но и мы почти одно целое, кот. Я знаю, что делать, кот. Только не пропусти момент.
Граф последний раз гладит кота и сажает его на постель. Проходит к шкафу, надевает свою боевую маршальскую котту, любимый меч суёт за пояс. На некоторое время сосредотачивается. Кот готовится к прыжку. Граф чувствует, как сжимается его тело, становится плотнее, меньше. Стены растут перед ним. И вот уже мышью он бежит по полу. Когда челюсти кота смыкаются на основании его черепа, он громко пищит не только от боли, но и от яркого наслаждения, сходного с сексуальным.

[Снайпер]

8. Кот в сапогах - 2

- В Тиффож не осталось слуг. Слуги, даже самые преданные, не выдерживали и уходили. Костей тоже нет. Кости жертв высушивались, перемалывались и тоже употреблялись в пищу.
Свита короля бросает на маркиза мрачные взгляды. Шанту знали, Шанту любили. Для его старых друзей Шанту никогда не будет преступником. Маркиз возвращает им их холодные взгляды. Лицо его заострилось от усталости сегодняшней ночи, но воля его всё так же сильна и многие отводят взгляд, понимая, что сила маркиза вряд ли уступает силе графа.
Придворных оставляют в главной зале. Замок маркиз осматривает вместе с королём и небольшим количеством верных слуг.
Проходя по пустому коридору подземелья, они слышат девичий голосок.
-  Я сейчас налью вам ещё чаю, Тилли. Да, прекрасный вкус, не могу с вами спорить.
Маркиз и король останавливаются около решётки и смотрят на девушку в камере. Зубами она разодрала кожу на руках. Воображаемой Тилли перед собой она накапала только несколько капель, сама же с наслаждением обсасывает собственные пальцы. Её лицо и всё тело, где она смогла дотянуться ногтями, покрыто ранами. Маркиз и король смотрят молча, бесстрастно. Она бросает на пришедших безучастный взгляд. Потом снова смотрит на пустое место перед собой.
- Нет-нет, Тилли, главное угощение трогать нельзя. Ну, если только самую чуточку.
Она вгрызается в собственный палец и тянет зубами плоть. Король оборачивается к одному из слуг.
- Найдите ключ от темницы, затем свяжите её, чтобы она не могла больше нанести себе вреда.
Маркиз кланяется королю.
- Прошу извинить, ваше величество. Пир в честь сегодняшней победы состоится вечером. В этом отныне моём замке всегда рады такому высокому гостю. Но теперь я вынужден удалиться, следует наградить помогших мне крестьян, оплатить из казны графа расходы на мессы по покойным и также отдать распоряжения на будущее.
- Конечно, маркиз, вы и так сделали более чем достаточно. Вы хозяин в вашем доме и не мне гостю задерживать вас. Мы расположимся с удобством.
Король снова поворачивается к дочери и смотрит, как один из слуг, нашедший, наконец, ключ, возится с замком. Король успевает бросить ещё один взгляд на маркиза, который отвесив поклон, прихрамывая, удаляется по коридору вместе с одним из своих слуг.
Поднявшись из подземелья, маркиз хватает слугу за плечо, на некоторое время застывает, стараясь преодолеть приступ боли.
- Ещё немного опия, ваша милость?
- Нет, Гастон. Всю ночь пью опий, он уже перестал оказывать действие. Надо сменить повязки. Быстрее, надо найти помещение с достаточно крепкой дверью.
Они идут по коридору, и маркиз вглядывается в каждую дверь.
- Тут пойдёт, морёный дуб, он не пропустит звуков.
Они заходят в зал, который более всего походит на тронный. В конце зала стоит кресло и, закусив от боли губу, маркиз ковыляет к нему. Гастон плотно притворяет дверь, потом торопится к присевшему хозяину. Аккуратно стаскивает с него сапоги, чья кожа особо искусно выделана, чтобы доставлять как можно меньше неудобства владельцу, даже сзади на голенищах есть по пуговице, чтобы не травмировать человека при снимании сапога. Маркиз вцепляется в ручки кресла, невидящий взгляд обращает в противоположную стену. Сперва Гастон достаёт из-за пазухи свёрток с травами, кое-какими из тех, что молодой хозяин выращивал когда-то для своего ныне покойного отца. И лишь затем начинает разматывать льняную материю с ног хозяина. Маркиз уже не может терпеть и кричит во всю мощь лёгких. Ниже колен с ног маркиза содраны кожа и верхняя часть мяса. То мясо, что осталось на ногах, огрубело, но по-прежнему кое-где на поверхность просачивается кровь. Гастон аккуратно промокает кровь свежими льняными бинтами, осматривает раны на наличие гноя, который сразу же уничтожит специально припасённой травой. Но, несмотря на то, что со вчерашнего дня к ним никто не прикасался, раны чисты. Гастон сыпет на бинт успокаивающей и охлаждающей травы и принимается нежно перебинтовывать ноги хозяина заново. Маркиз уронил голову на грудь, но постепенно, пока холод от трав проникает в его плоть, он поднимает голову и огонёк собственной железной воли снова горит в глазах.

Маленький отряд рыцарей отбивается от большеголовых уродов. Даже раньше нападающих было бы слишком мало, чтобы устроить настоящие неприятности, сейчас же старшие рыцари сдерживают пыл молодых, чтобы те поберегли силы и даже сигналят отступление. Манёвр крайне прост. Стоит рыцарям собраться в строй, как над их головами пролетает громадный чёрный дракон, сжигая карликов, более не перемешанных с защищающимися. Рыцари снимают шлемы.
- Эти англичане совсем обмельчали!
Совсем молодой юноша гарцует на коне, крутит в воздухе мечом. Старшие рыцари переглядываются, один из них подъезжает к парню и встряхивает его за плечи.
- Приди в себя, оруженосец! Это не англичане, та война давно закончена!
Улыбка сползает с лица юноши. Он испуганно оглядывается, словно впервые замечает серое небо над головой и серую пустыню вокруг. Видит уставшие лица отряда, их старые, потёртые котты. Юноша шепчет.
- Где мы, сэр Эверар?
- Мы в аду, Этьен.
Нижняя губа мальчишки кривится, и он утыкается в плечо рыцаря, сотрясаясь в рыданиях. Чёрный дракон приземляется вдалеке от отряда, чтобы не задеть рыцарей размахом крыльев. Он оборачивается по дороге. Превращается в голубоглазого мужчину с жёстким лицом, русыми волосами и короткой русой бородкой. Он бросает взгляд на расплакавшегося оруженосца, но ничего не говорит, давая время рыцарю привести мальчишку в чувство. Одним прыжком он оказывается в седле своего чёрного коня, на холке которого сидит чёрно-рыжий кот. Вдвоём они смотрят, как сгоревшие куски уродов отращивают себе паучьи лапы и убегают куда-то в пустыню.
- Пепел к пеплу, - говорит граф.
- Прах к праху, - отзывается кот.
Граф гладит кота между ушами, тот отзывается мурчанием. Граф шепчет.
- Ты мой, кот. Пусть его, но теперь и немного мой.
Кот не возражает и не соглашается, он блаженно выпускает и убирает когти. Граф оборачивается к отряду.
- Там впереди горная гряда. До неё ещё месяц. Но там мы построим себе убежище. Оттуда будем делать набеги и искать в пустыне наших товарищей.
Оруженосец уже утёр слёзы, вместе со всеми радостно кричит.
- Да, мессир!
Робер подъезжает к Эверару и тихо спрашивает:
- Ты не думаешь, что нет никаких гор, что мы будем ехать вечно? Мне не нравится этот кот, который гуляет в мир живых и обратно.
Эверар пожимает плечами.
- Мессир доверяет ему. Де Шанту наш командир. Вопрос провести вечность с ним или без него для меня не стоит.
Оба рыцаря пришпоривают коней и догоняют маленький отряд, едущий по светло-серой пустыне.

[Снайпер]

9. Синюшкин колодец

По соседству с нами прииск был - Талый Ручей. Сейчас там добычу закрыли, а тогда знатный был, богатый. На волю тогда многие откупались из жителей. Сказывают, кто хороший человек был, простой и добрый, тому богатство могло открыться, да такое, что и на откуп хватало, и на всю жизнь.
У Наталки Сенюшкиной так родители откупились. Старики сказывали, мать Наталкина первенца лесу отдала за драгоценные камни. Как разрешиться от бремени время подошло - ушла в лес. Вернулась без живота и без младенца, в лице ни кровинки, у глаз синие окружья. И мужу говорит - в лесу кочку приметила, там копать надо.  Что там было - то быльём поросло, но в краткий срок после этого их семья на волю откупилась, пятистенок поставили новый и жили тихо, но в достатке. Наталку после этого прижили, а больше детей у них и не было.
Девка Наталка выросла красивущая, губы - малина, глаза - омуты синие. Кроткая да ласковая. Её ж почему Сенюшкиной-то прозвали: влюбилась в парня одного тамошнего, Семёном его звали. А она его Сенюшкой. Сенюшка да Сенюшка, уж товарищи над ним посмеиваться начали - бугай такой здоровый, и тут на-ка - Сенюшка! Пристало оно к нему, как банный лист, а Наталка-то и рада как будто бы. Словно бы метку свою поставила на парне. Сенька-то до неё не больно горяч был, так, словно бы терпел. А её это только пуще распаляло, ходила за ним кошкой.
А у Сеньки другая любовь была, Маринка. Но Маринка, хоть и не плоше Наталки по виду, по родителям - голытьба подзаборная. Приданого за ней шиш да маленько, да и маленько всё вышедши. Вот и думай, Сенька: Наталка из вольных, Маринка - из крепостных. За Наталкой - приданое, за Маринкой - вошь на аркане.  Разрывался Сенька меж двоих, да в итоге думка-то перевесила, выбрал Наталку. А та и рада, всё у них сладилось, к свадьбе идёт.
И вот, значит, перед свадьбой-то Сенька с двумя верными дружками загулял. Гриша да Тимофей, по соседству жили, в одной артелке работали. Начал им Сенька по хмельному делу жалиться: так, мол, и так, ну с души воротит, на деньгах женюсь. Вроде и девка ладная, и всё при ней, а сердцу не прикажешь. Парни-то тоже во хмелю, и вроде как озарение им пришло: Гришкина бабка, было дело, сказывала, что мать Наталкина ведьма. Ну не иначе как ворожбой ихней семье далось всё, и Сеньку-то для Наталки окрутили, ровно как игрушку какую девке дали. Слово за слово, да и дошли парни до того, что ведьмино племя нужно извести под корень. Сказано - сделано, так хмельные и пошли к Наталкиному дому.
Она им двери-то сама отворила. Как Сенюшку своего в окно увидела, так ничего худого и не заподозрила. А Сенька дружков запустил, да и дёру дал. Совесть, вишь, в нём проснулась, или жалость. Не видел он и не слышал, как Гриша да Тимофей с семьёй Наталкиной беседовали.
Только наутро его крики разбудили. Нашли родителей Наталкиных - все синие аж дочерна, переломанные, места живого нет. И холодные уже. Наталка Сенюшкина пропала. Погрешили на разбойников залётных - видели как раз недавно чужих людей в соседнем селе, бабки ещё судачили, что не к добру это.  На своих и подумать такого зверства не могли. Схоронили мать и отца Наталкиных, её саму поискали да не нашли. Сеньку жалели, да он сам не свой был.
А Наталку-то не там искали. Парни по хмельному делу её в болото в лесу оттащили, да там и бросили в колодец. Она уж бездыханная была. Да трясина её и прибрала. Хоть сто лет ищи - не сыщешь.
А жизнь что, идёт помаленьку себе. Талый Ручей пошумел, посудачил, схоронили мертвяков, что после них из вещей  осталось - старушонки похоронные растащили, да вроде как и добрым соседям слегонца перепало. Стали дальше жить.
Сенька от нервов разболелся, на работу не выходил несколько дней. Ну все с пониманием, даже приказчик - парень невесты лишился в одночасье. Не трогали его. Приятели-то эти двое, Гришка с Тимой, тише воды, ниже травы ходили. Может, и помнили-то не всё. Хмельное дело - оно такое.
Как Сенька окреп малость, на ноги встал, встретился с приятелями. Взблазнилось ему - покажите да покажите то болотце, где Наталка Сенюшкина осталась. Пошли они вместе. Лес как лес, болото как болото. Комары зудят, мошка лютует. По кочкам морошка золотится. По лесу морошка аукается. Морошкой-то, вишь, у нас ещё и малых детей зовут. Сенька даже пожурил приятелей - мол, что же подальше-то не оттащили, рядом с жильём оставили, вон ребятня по ягоды сюда бегает.  Ну да сделанного не воротишь уже.
Как обратно засобирались, Сенька до ветру решил отойти. Встал к сосне, да и замер - из чащи выходит она. Наталка. Как есть живёхонька. Губы - малина, глаза - омуты синие. Увидела его да расхохоталась заливисто:
- Что, Сенюшка, не ожидал меня встретить?
Сенька вроде как осерчал на себя - нашёл перед кем оробеть, перед девкой! А она зубоскальничает, продолжает:
- Приятели-то твои больно ладно поступили. Талый Ручей от ведьмы избавили, да меня освободили на веки вечные. Не держу я зла, Сенюшка.
Приободрился Сенька. И верно, думает, хорошее дело сделали, хоть и тяжко оно далось. Наталка меж тем ближе подходит, да протягивает ему лукошко с ягодой.
- Прими, - говорит,  - Сенюшка, от меня подарок свадебный. Морошки корзинку. Царская ведь это ягода. Наследство моё. Съешь всё сам, не делись ни с кем. Приятелям твоим от меня подарок отдельный будет.
Вспомнил тут Сенька про Гришу с Тимохой, огляделся - нет их.
-  Домой иди, Сенюшка. Парни-то уже ушли. И морошку не забудь.
Побрёл Сенька домой, как во сне. Пришёл уже в сумерках. Вроде и выходили до обеда,  как только время так быстро пролетело?
Поставил на окошко корзинку с ягодами. И смотрит на неё. А морошка так и манит. Янтарная, спелая, ягодка к ягодке. Задумался Сенька, ягодку в рот закинул, другую...  Ест-ест, а морошка словно бы и не убывает. Вроде и корзинка махонька, а не кончается. Наелся Сенька от пуза, а ещё и осталось. Лёг он спать - и сон сразу пришёл. А во сне Наталка привиделась. Бледная, глаза ввалились, окружья у глаз синие.
- Я ведь,  - шепчет, - Сенюшка, непраздная была. Сейчас не могу больше детей наших носить. Тебе придётся.
И улыбается. Губы синие, ровно черникой вымазаны. Пальцы тонкие в черничных пятнах Сеньку по животу гладят.
- Твои они, Сенюшка, оба-два. Тебе остались. Наследство моё.
Заорал Сенька да проснулся. Привидится же! Чувствует - в животе тяжесть. Верно, ягод перебрал вчера. Подошёл к окошку - а в корзинке вместо остатней морошки позвонки маленькие, детские. Один к одному, россыпью. Сеньку аж блевать кинуло от увиденного. А нейдёт из него ничего. Живот раздулся и болит. Сенька, бедный, еле дышит. На улицу рвётся. А там солнышко уже, день стоит. Сенька к бочке с водой, из ковша пьёт, зубы об край ковша стучат. А живот раздувает  да раздувает прямо на глазах. И пошла на него боль волнами. Прихватит да отпустит. Прихватит да отпустит. А в ушах смех Наталкин звенит:
- Ты прости, Сенюшка, дуру беспамятную. Не подумала, что выйти морошке никак. Ну пусть сами выход ищут. Смышлёные они у тебя, прямо в тебя все пошли. Справятся.
Смотрит Сенька на свой живот - а кожу изнутри разрывает. И в разрывах косточки пальцев маленьких видны - беленькие. Копошатся, выход из самой нутри ищут.
Так и нашли Сеньку - во дворе, живот изнутри разорван. А на окне корзинка с янтарной морошкой - полнёхонька. Ягода как ягода.
Гришка тоже в своём дворе обнаружился. Синий, раздувшийся весь, как утопленник несвежий. А на окошке лукошко с голубикой.
Тимоха - тот за ограду выполз. Всё кровью залил, и горлом, и носом шла. Как порося резали. Лукошко с брусникой рассыпал по двору.
А Маринка что же? Приходила и к ней, сказывают, Наталка. К дому пришла. Стоит, скалится - вроде как улыбается. Не заходит - не звали. Вроде как ту же песню завела, да на другой лад.
- Нечего, - сказывает, - нам делить, девкам. Не держу на тебя зла. Подарок принесла.
В руки не дала лукошко, на пороге оставила. В том лукошке ягоды всякой - и морошки, и голубики, и княженики, и полоники. Всякого сорту.
- Если, - говорит, - плод не нужен будет - приходи к Сенюшкину колодцу. Помогу.
И растаяла, только синяя дымка за порогом осталась.
Маринка лукошко взять побоялась. На дорогу высыпала. А ягоды возьми да оборотись драгоценными камнями. Весь Талый ручей их себе порастащил, Маринка ни зёрнышка себе не взяла. И с тех пор, сказывают, у Маринки жизнь наладилась. Замуж вышла в другое село, уехала из Талого Ручья. Муж её любит, балует. Детишки народились. Дом - полная чаша.
А добыча на Талом Ручье на нет сошла. Прикрыли прииск, вымерло там всё. Сенюшкину невесту с тех пор много кто встречал. Как туман синий увидишь по-над болотом - знать, Наталка тебе улыбнётся. Если девку или бабу встретит - поможет в беде. Если мужика или парня - заманит богатством да к себе в колодец утащит. Глубок тот синий колодец, черпать - не перечерпать.

[Снайпер]

10. Сказка о рыбаке и рыбке

Они жили небогато, но честно, как ему всегда казалось. Тихо, спокойно, без лишних неприятностей.  И даже то, что за более чем тридцать лет она не смогла родить ему ни одного ребенка, прожившего более пары дней  – не особенно-то и расстраивало. Он знал, в деревне поговаривают, будто жена его  – ведьма, и все силы ребеночков себе прибирает, чтобы грешну землю подольше потоптать, да молодость подольше сохранить, но не верил в это.

Марьяна его была сварливая, властная, статная и сильная. Вот ей и завидовали, что, хоть и полностью седая, а все же моложе выглядит своих товарок и сверстниц. А он ею гордился и без вопросов бегал по поручениям, выменивая рыбу то на гребень получше, то на бусы покрасивше. Корыто вот только никак починить не успевал: все время поглощали Марьянины поручения, да рыбалка. И не сказать, чтобы это его не устраивало. Не так это и плохо  – жить с любимой ворчливой старухой, да закидывать невод в море.

Все изменилось, как это всегда и бывает, неожиданно. И совсем уж нежеланно. По крайней мере, он такого точно не желал и даже о таком не думал. Он слышал легенды об Исполняющей Желания, знал, что порой она осеняет золотым своим хвостом особенно удачливых рыбаков, но полагал это языческими сказками, в которые не пристало верить православному русскому человеку.
И именно ему, рыбаку Ванко, простому человеку, сроду в такую нечисть не верившему, посчастливилось ее поймать! Рыбку не простую, а золотую, способную перевернуть весь мир по слову поймавшего ее. Юркую владычицу морскую, что всем на дне заправляет и всеми тварями водными правит. Когда попалась она в его невод, он чуть дар речи не потерял. А вокруг прогрохотало:

– Отпустишь меня, смертный  – и исполню заветное твое желание, когда скажешь. А не отпустишь  – и беды на тебя обрушатся невиданные, такие, что хуже смерти покажутся!

Откуда шел тот голос, он знать не знал, и ведать не ведал, однако ж поклонился собственному неводу до земли, и попросил:

– Смилуйся, государыня! Нам бы корыто починить, старое, прохудившееся, а больше-то ничего мне и не надобно.

Расхохоталась рыбка, хоть и не было у нее дара речи, сверкнуло небо зеленым, и пропала она из невода. А придя домой, Ванко обнаружил, что корыто и в самом деле как новое, а старуха его смотрит на него глазами большими и поверить не может.

– Что ж это случилось-то, а, Ванко, что ж это с нашим корытом-то? По глазам вижу  – ты знаешь!
Долго молчал он, ничего говорить не хотел, зная характер супружницы, однако ж насела она на него, все расскажи да расскажи, да откуда корыто, да почему оно новое. Не выдержал. Не сумел сохранить свою тайну, не смог противостоять напору Марьяны. Как и ожидалось, запричитала старуха:

– Ах ты, дурень пустоголовый, ты не мог чего-то нормального попросить? Избу новую хотя бы! Ты мог меня сделать барыней, купеческой дочкой, а сам что натворил? На кой мне это корыто?! – для убедительности, корыто она даже пнула от души, отчего то как-то зловеще заскрипело, заставив Ванко вздрогнуть. – Иди сейчас же ловить эту свою владычицу, и пусть я стану дочерью купца!
И губы так поджала недовольно, что понял Ванко: хочешь, не хочешь, а идти придется. Житья не даст. Всю душу вытрясет, а пойти с неводом на то же место заставит. И пошел, то и дело оборачиваясь, отряхиваясь от липкого чувства, будто за ним кто-то пристально наблюдает и злобно хихикает над его бедой.

Кинул он невод один раз. Ждал, сколько мог, продрог, замерз. Однако ж ничего, даже самой завалящей рыбины, не то, что самой Владычицы, там не было. Кинул и второй – пока ждал, окоченели руки, начала покрываться инеем одежда, и, как будто, вся кожа. Снова ничего. Решился, кинул и в третий – от холода аж в боку закололо, а слезы хлынули из глаз, падая оземь кристаллами льда. Но только на третий раз попалась ему в невод Владычица:

– Мало было одного желания, смертный? Алчность глаза застилает? Или думаешь, если меня не отпустить, не исполню угрозы? – прогрохотало вокруг, да так, что он аж подпрыгнул от неожиданности.

– Смилуйся, прошу тебя! Не за себя прошу, за супругу. Хочет быть дочерью купеческой, и хоть кол на голове теши! Ничего с нею поделать не могу, пока не получит, чего хочет, не успокоится.
Расхохоталось все вокруг. Ему вдруг показалось, словно он слышит запах разложения, и чешуя у Владычицы на самом деле гниет, а глаза ее пусты. Однако Ванко протер глаза, и она вновь предстала в образе золотой рыбки. А потом вновь прогрохотала:

– Что ж, быть посему. Ступай. Будет твоей супруге и купечество, и большая изба, и слуги. Все будет.
И так это прозвучало… зловеще, что он нервно сглотнул, торопливо поклонился, и побежал домой. Не удивился бы, найди женину могилу, а рядом дом купеческий, но, к счастью или к несчастью – обошлось. Жива была Марьяна, да одета вся в шелка и бархат, да обернута ожерельями жемчужными в шесть рядов, а глаза все так же пышут злобой и алчностью:

– Ах ты, дурень пустоголовый! Ты ведь мог выбить и царство мне из своей рыбины,  а вместо этого что? Какая-то купеческая дочка! Хочу быть царицею над всей Россией, и пока не буду – домой не возвращайся!

Делать нечего. Вновь вернулся Ванко на то же самое место, вновь закинул невод. И вновь сперва было холодно, на вторую попытку – морозно, а от третьей он, казалось, чуть не умер и на сей раз холод как будто пытался пробраться в самое его сердце. Владычица встретила его еще «приветливее», чем до того.

– Вновь смеешь докучать мне, смертный? И что же на этот раз пожелала супружница? Уж не Солнцем ли стать над тварями земными и морскими?

– Смилуйся, не по своей воле я к тебе возвращаюсь! Не сам хочу твоей помощи! Марьяна хочет царицею стать, и ничего я не поделаю, велела, не возвращаться, пока не получу свое желание.
Снова хохот раздался изниоткуда, и так гнилью да разложением повеяло, что рыбак чуть не задохнулся, и показалось ему, будто у Рыбки два ряда зубов острых, а вода подернута черным и зеленым, и вокруг полным-полно тины, которой сроду в этих местах не водилось. Моргнул – и как не было, Рыбка – золотая, а море синее, и все так, как и должно быть.
– Что ж, это начинает казаться забавным, – прогрохотало вокруг, да так, что у Ванко закололо в сердце. – Возвращайся домой. Будет твоей жене царствование.

Неспокойно стало рыбаку, аж поджилки затряслись, но все же отправился он домой, к супруге, и увидел вместо купеческого домика роскошный дворец и множество слуг. Да только иногда перед глазами представала пелена, и казалось ему, будто слуги пахнут, как утопленники, а во дворце несет протухшей рыбой, и глаза мимо проходящих гниют, словно они давно уже под водой лежат. Мертвые. Стоило моргнуть – и наваждение исчезало, но Ванко боялся, что вместо любимой, пусть и сварливой жены, он тоже увидит снулую рыбину с мертвыми глазами.

На его счастье – или несчастье, а встретил он супругу живую, пышущую завистью и злобой. Не по себе ему стало, да так, что аж дыхание перехватило, почуял он, что вновь потребует что-то ненасытная баба. И не зря он так решил. Стоило наряженной в золото и парчу Марьяне, увешанной рубинами да изумрудами, увидеть Ванко, как заорала она пуще прежнего:

– Ах ты, дурень пустоголовый! Что мне твоя корона, я могла бы царством подводным править, и Рыбка была бы у меня на посылках! Иди к ней, и пока не стану я владычицей морскою, не возвращайся!

– Что ты такое несешь! Не пойду я никуда, – попытался было воспротивиться он, да только охрана царицы быстро намекнула, где он остаток дней своих проведет, если не поступит так, как велено. Делать нечего, пришлось снова брать невод и идти Владычице на поклон.
Снова трижды бросал он невод, и на сей раз едва не погиб от холода, но все же попалась ему Золотая Рыбка. И голос, его окутавший, был еще холоднее, чем обычно.

– И что же на сей раз желает твоя супруга? – прогрохотало так, что уши Ванко практически заложило.
– Пощади, не убивай! – взмолился рыбак, прежде чем ответить. – Хочет она стать… владычицей морской, и чтобы ей прислуживала ты.

Стоило ему это произнести – все море подернулось зеленью, и гнилую мертвую рыбу начало выбрасывать на берег. Чешуя Рыбки из золотой стала зеленой, а воды, затхлые и будто полные болотной тиной, бросились на берег, затопляя все на своем пути. Бросился Ванко искать свою старуху, а нет ни дворца, ни дома, и все подернуто странным зеленым инеем. Бросился искать односельчан – а находил одни лишь трупы, полные странных копошащихся морских тварей. Бросился по домам, а там – мертвые дети, глазами мутными в потолок глядят и похожи на снулых рыбин. И смех, тот самый, что похож на голос Владычицы, постоянно звучит в голове, а вокруг лишь смерть, лужи и трупы, которые кое-где пожирают странные морские твари, похожие на осьминогов с клыками.

Ущипнул себя Ванко, надеясь проснуться, и даже ткнул в глаз рукой. Да только… то был не сон, но кара за гордыню и злобу…