Запасаемся серебром и стартуем.
Впрочем, серебро вам не поможет.
Вступительное слово
Мою будущую квартирную хозяйку звали Елизавета Леонардовна, и работала она в Кунсткамере.
Претендовала она сразу на два титула: «Самая уродливая старуха в моей жизни» и «Блистательная петербургская леди». Говорила звучным, ни капли не дрожащим голосом, носила маленькую шляпку и строгий костюм с шелковой блузкой. Часики-медальон, фамильное кольцо, свежий маникюр, пышно начесанный вороной парик. Нос крючком, глубоко запавшие льдисто-голубые глаза, пигментные пятна на морщинистой шее. Полсотни научных работ по обрядам народов Балкан, свободное владение пятью языками, постоянный абонемент в ложу Мариинки. Собственная квартира на канале Грибоедова, возле дома старухи-процентщицы, и комната в коммуналке на Лиговке, источник пассивного дохода.
— Я это к чему вам говорю? — завершила долгую процедуру знакомства Елизавета Леонардовна. — Во-первых, чтобы вы поняли — я не в маразме и впадать в него не намерена. Можете на этот счет не волноваться. Во-вторых, у меня довольно насыщенная жизнь, и вмешиваться в вашу мне будет некогда. Врываться к вам, чтобы проверить чистоту лепнины, я не буду.
— Лепнины?
— Разумеется, — тонко улыбнулась старуха, — разумеется. От вас я ожидаю своевременного расчета, только и всего. Изволите осмотреть комнату?
— Хотелось бы…
Впрочем, я уже знала, что соглашусь — за такие деньги у метро больше ничего не найти. И лучше этот экспонат Кунсткамеры, чем спальник на вписке.
Думаю, и Елизавета Леонардовна понимала — выхода у меня нет.
— Вы, барышня, свободный художник?
— Да, что-то вроде.
Не в бровь, а в глаз. Самое ужасное, что свободный абсолютно от всего, в том числе и от контрактов, и от заказов. Пора с этим что-то делать, иначе скоро я истаю, как дым. Зверский ветер на набережных уже сбивал меня с ног, если экономить на еде еще месяц — сдует окончательно.
— Что же, этот дом всегда был приютом для художников. Помнится, в соседней комнате жил такой талантливый мальчик… Скульптор. Подавал надежды.
— Что с ним стало? — машинально поинтересовалась я.
— Выпрыгнул в окно, — легко отозвалась старуха. — Проходите.
Пока мы взбирались по монументальной лестнице парадного, я переваривала ее ответ.
— То есть, в квартире умер человек и вы мне не сказали?
— Строго говоря, он умер не в квартире, — поправила меня Елизавета. — А вон там, во дворе. На тех камнях, где сейчас чайки доклевывают крысу. Изящно, не находите? Жизнь обрывается и дает пищу другой жизни. Перпетуум мобиле, если изволите.
Похоже, насчет маразма старуха привирала. Если не он, то определенно какие-то умственные отклонения. Никакой эмпатии и сочувствия.
Ничего изящного в крысином трупике я не находила.
Моя комната оказалась второй по левую сторону длинного коридора. Помимо меня, в квартире обитали: студент Саша; Надежда Васильевна, душная женщина; молодая пара, с утра до ночи на работе; Ренат — он в рейсе, приезжает раз в три месяца, комната заперта.
На потолке в комнате и правда была лепнина — панно по периметру, фестоны, даже вензель в углу. Возле старинной печи, выступавшей из стены, висел барельеф — голова в венке. Лицо показалось смутно знакомым.
— А это…
— Правильно, Мефистофель, — подтвердила старуха.
Я, если честно, надеялась, что Юлий Цезарь.
— Здесь очень тепло, чувствуете? Стены толстые, сквозняков нет. Сожителей у вас не будет, ни клопов, ни тараканов. И еще, — Елизавета Леонардовна с неожиданной прытью развернулась на каблучках, — не забывайте вовремя вкручивать лампочки. В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.
— Конечно, не забуду.
Массивная люстра, уместная в каком-нибудь театральном фойе, но не в квартире, бросилась мне в глаза с самого начала. Впрочем, когда высота потолков — метров пять, такое сооружение смотрится почти гармонично.
— Ваши ключи. Моя визитка, если вдруг возникнут вопросы. Всего доброго, — и Елизавета Леонардовна оставила меня наедине с Мефистофелем.
***
Хлюпая по осенней слякоти к офису, я окончательно осознала простую истину: Петербург не для безумцев и гениев, как мне казалось два года назад, в первый приезд. Петербург — не город грезы, не дверца в иной мир и не все те романтические цитаты из пабликов. Петербург — жестокий хозяин, он либо принимает, либо нет. И если примет, ты будешь счастлив, а если нет — лучше беги.
Меня пока что не принимал.
Я жила в коммуналке, в моей люстре горели десять лампочек, одна мерзко помаргивала, а двенадцатая сегодня утром эффектно взорвалась, окатив всю комнату мелким стеклянным крошевом. Собирать осколки было некогда, я торопилась на трамвай.
Перед трамваем нужно было пройти через внутренний двор и выбросить мусор — обыденное, казалось бы, дело. Даже с ним в это утро я не справилась. На краю бака сидела огромная чайка. Склонив голову набок, она немигающе смотрела на меня в упор.
Если кто-то думает, что чайки — милые птички, вроде горлиц, он жестоко ошибается. Чайка — крупная, жестокая и смелая тварь. Хищник с размахом крыльев в полтора метра. Беспринципный убийца.
Эта вдруг подпрыгнула, захлопала крыльями и зависла в воздухе на манер колибри.
В этом городе даже колибри — серые.
— Можно, я мусор выброшу? — неуверенно попросила я.
Чайка вытянула шею, запрокинула голову и оглушительно расхохоталась. Эхо отразилось от стен и еще полминуты гуляло по двору.
Я все-таки решила подойти — и тут же пожалела. Чайка вдруг налетела на меня, долбанула клювом в руку, которой я успела заслонить лицо, и взмыла в небо.
И оттуда, с высоты, вновь расхохоталась. Победу праздновала, не иначе.
На руке осталась глубокая кровоточащая ссадина. Я побрела в аптеку за перекисью и пластырем.
Офис мой находился на Волковском кладбище. Еще одна злая ирония Петербурга — в поисках работы я бегала по трем-четырем собеседованиям в день и ровным счетом никому не была нужна. Приняли меня только в ритуальную контору, сначала «офисной девочкой», потом добавили обязанности дизайнера могильных плит. Я горько шутила, что еще через пару месяцев заставят лично рыть могилы и сколачивать гробы. Шеф, человек неулыбчивый и абсолютно без чувства юмора, серьезно ответил, что для сколачивания нужны навык и физическая сила. Но если я очень хочу, лопату он мне выдаст, и даже резиновые сапоги найдет.
Я не очень хотела.
Каждый день я работала среди гробов и ради гробов. Каждый вечер возвращалась в гробовую тишину квартиры.
Удивительное дело, но за месяц я ни разу не видела никого из своих соседей, и только по звукам смогла определить, кто в какой комнате живет. С одной стороны от меня жил студент Саша — его бубнеж конспектов периодически доносился через розетку. С другой — видимо, отсутствующий Ренат. Напротив — душная женщина Надежда Васильевна, от нее иногда доносился распевный «Отче наш». Напротив студента Саши обитала молодая пара — в их комнате иногда по вечерам покрикивала девушка. Я тихо надеялась, что от удовольствия.
В общих помещениях, казалось, никто, кроме меня, не появлялся. Не то чтобы мне сильно хотелось с кем-то общаться, но за окном все отчетливее октябрело, и иногда наваливалась смертная тоска. В комнате же со стены таращился пустыми бельмами Мефистофель, а по углам клубился сумрак.
Вскоре погасла третья лампочка, и горящих осталось девять. Нужно было, наверное, купить новых, найти стремянку, да вкрутить их наконец, но как-то руки не доходили. То подвернувшаяся халтура — страшно сказать, школьная стенгазета, — то простуда, то аншлаг на работе, как бы паршиво это не прозвучало… Стремянки в квартире не наблюдалось, но ведь и у соседей гаснут лампочки! Как они справляются, интересно?
Отчаявшись с ними увидеться, я оставила в прихожей под зеркалом записку, в которой честно описывала проблему и просила как-либо подтвердить наличие у них стремянки.
Вечером я обнаружила записку на том же месте. Никто мне не ответил. И я снова махнула рукой на сумрак.
Когда заморгала и потухла шестая лампочка, в комнате стало ощутимо темно. В промежутке между третьей и шестой я умудрилась подхватить бронхит, вывихнуть ногу в офисе и потерять пломбу.
Декабрь близился к концу; солнце, и так редкий гость в Петербурге, не заглядывало в наш двор вовсе. Пора было внести свет в мою беспросветную жизнь.
Вздохнув пару раз для решимости, я постучала в дверь Надежды Васильевны.
— Вон поди, — обрадовала меня женщина, не открывая дверь.
— Но я…
— Поди вон, — повторила она и явственно зашлепала прочь от двери.
Я решила попытать счастья у студента Саши.
Студент Саша оказался невысоким, щуплым и нервным молодым человеком. Крайне бледный вид наглядно демонстрировал близость зимней сессии.
— Стремянка? — переспросил он, таращась на меня красными глазами. В этот момент он вдруг до ужаса напомнил мне чайку. Разве что не хохотал. — Так она железная…
— И… что?
— Нельзя вам железную стремянку, — тихо сказал Саша. — Совсем нельзя.
И хотел было уже закрыть дверь, но я придержала ее.
— Почему нельзя?
— Еще спросите, почему соль не перешагивают, — криво усмехнулся Саша и с неожиданной силой захлопнул передо мной дверь. Скрежетнул замок.
Пытать счастья у пары я не стала. Ну их, куплю себе свою.
С твердым намерением обзавестись стремянкой, я вышла из дома в выходной.
В следующий раз домой я попала через день, когда меня выпустили из травматологии, так и не найдя сотрясения мозга. Зато перелом лучевой кости обмотали гипсом. Из-за этого пальто не застегивалось, и меня ощутимо продувало, пока я шла от больницы к такси и от такси к дому.
Проклиная городские власти, которые не чистят тротуары, себя, за несмотрение под ноги, соседей и Мефистофеля — просто за компанию, я добралась до своего жилья и уже с некоторой злостью обнаружила, что горящих лампочек осталось пять.
Спала я в ту ночь плохо — меня знобило, мутило и температурило. Рогатые черти танцевали по углам джигу; Мефистофель глумливо ухмылялся со стены; вензеля в углах панно расползались змеями по всему потолку и снова собирались в затейливые буквы.
«В комнате не должно быть темно, это вредно для здоровья.»
Для моего — точно.
Утром я все-таки вызвала Скорую. Те приехали, послушали, померили и предложили ехать с ними — бронхит превратился в пневмонию.
И только в машине, свернувшись под хлипким казенным одеялом, я вдруг вспомнила, что, собирая вещи для больницы, забыла выключить свет. Теперь, наверное, и остальные лампочки сгорят.
И я следом за ними.
Каждую ночь в палате мне снилась моя монструозная люстра. Подвески, рожки, массивная цепь, разлапистые плафоны. Треклятая лепнина по потолку. Плитка печи. Рожа в венке.
Четыре лампочки — пневмония стала двусторонней.
Я позвонила Елизавете Леонардовне и, ловя дыхание, полушепотом объяснила ей ситуацию. «Барышня, ужасно вам сочувствую, — возвестила старуха, — но я вернусь в Петербург только в середине января! Не переживайте, самое страшное, что может случиться — перегорят лампочки.»
Они и перегорали.
Три — меня перевели в отделение интенсивной терапии. Антибиотики не работали.
Я упросила медсестру взять мои ключи и сходить ко мне домой.
Она принесла ключи на следующий день. Сказала, что не смогла открыть — видимо, сменили замки.
Две — мне подключили аппарат искусственного дыхания. Свет в палате не гас никогда, но это был не тот свет, он бил по глазам и не давал жизни. Тот, нужный, горел дома.
Одна.
Лечащий врач больше часа сидел со мной в палате. Говорил долго и откровенно. Предложил позвонить родственникам. Старался держать лицо и даже иногда улыбаться.
...
