Текстовушки. Архив

[Next]

Окай, но тогда выкладка, возможно, будет позже, потому что ваши шесть - это мои десять.) Но вообще я не против.)

[Next]

В общем, пришли ко мне тут в личку некоторые беконные товарищи. Жалобно хрюкали. Ласково смотрели. Объясняли про беспощадный реал.

В связи с чем я вхожу в положение, и дедлайн переносится на 5 мая, на 18:00 по Москве. Но это уже финалочка, друзья мои, к этому числу 100% надо сдаться.

[Чехарда]

О, тогда я тоже чуть повременю. Хрю-хрю.

[Next]

Итак, второй текст. Тоже лесной, уютный и теплый, как иван-чай с вареньем из шишек.



Третий, мрачный и острый, как осколки костей.



И четвертый, по-волчьи искренний и решительный.

[Next]

Пятый текст, грозовой и темный.

[Next]

Я напоминаю тем временем, что дедлайн уже сегодня вечером.)

[Next]

Все тексты собраны, до дома доберусь - выложу.

[Next]

Пам-пам.

Шестой текст, затягивающий и легкий, как вода.



Седьмой, яркий и полный сожалений.



И восьмой, отчаянный и отважный.

[Next]

Путь барда

Сестра улыбается, и он не может не улыбнуться в ответ. Они еле добежали до охотничьего домика, спасаясь от этой невозможной грозы, и сейчас кажется, что небо рушится на землю. Бревенчатые стены содрогаются от раскатов грома, молнии вспыхивают одна за другой. Другие девчонки уже ревели бы от страха, но сестра лишь улыбается мечтательно, зачарованно.

Она распускает темные косы, успевшие слегка намокнуть под дождем, чтобы просушить их у печки. Он смотрит на огненные блики, пляшущие на ее волосах, и отводит глаза. За окном природа буйствует, сходит с ума. Старые ели гнутся к земле под дикими порывами ветра. Болезненная яркость, приносимая молниями, сменяется кромешной темнотой, как будто и не день вовсе, а глубокая ночь.

Сестра садится напротив него, сестра смотрит ему в глаза так внимательно, что он сам не понимает, то ли очередной раскат грома сотрясает мир, то ли этот пристальный взгляд серых глаз, таких же, как у него самого.

Он успокаивал ее в детстве, когда она плакала по ночам из-за кошмаров. Он прикладывал подорожник к ее разбитым коленкам, он веселил ее песнями, когда ей было грустно, он защищал ее от обидчиков и позволял ей зимой укутывать себя в теплый шарф. В какой же момент все пошло не так?

Когда он разбил нос своему лучшему другу, брякнувшему, что повезет тому, кто уложит его сестру на брачное ложе? Когда она взяла с него обещание, что он не будет провожать с посиделок никого, кроме нее? Когда она пошла в пляс в кругу молодежи, задорно встряхивая косами, поймала его жаркий, жадный взгляд и залилась краской, но глаз не отвела?

Они кружили друг вокруг друга. Случайные прикосновения, взгляды искоса, недомолвки, звенящее молчание. И над всем этим тяжелое, давящее на сердце понимание - нельзя. Сестра, сестра, сест-ра. Выдать ее замуж - вот, что его ждет. Пить на ее свадьбе. Знать, что он никогда больше не будет для нее на первом месте - только на втором.

Молния бьет, кажется, в метре от маленькой избушки. Он вздрагивает и осознает, что сестра все еще смотрит на него. И гром звучит внутри него, когда он встает, рывком поднимает ее с лавки и целует, прижимая к себе так крепко, что они будто сливаются в одно целое.

***

Утро такое солнечное, как будто все вернулось на круги своя. Но это иллюзия - мир рухнул, остались лишь обгоревшие руины.

Сестра кутается в простыню, прикрывая обнаженные плечи. Плачет, цепляется за него. Клянется, что никогда, никогда больше она не даст волю своим чувствам, пусть только пожалуйста, пожалуйста он останется, пусть не бросает ее, она может поклясться кровью, она больше даже не посмотрит на него иначе, как взглядом сестры.

Он упирается лбом в ее лоб, сжимает ее руки. И говорит, что может, она и поклянется. Да вот только он в том же поклясться не способен.

И уходит, впервые за всю свою жизнь оставляя ее одну.

В первой же деревне ему удается заработать достаточно монет пением старинных баллад - он знает их много, сестра любит слушать его голос. Он хочет купить на эти деньги теплую куртку, но подумав, покупает лютню.

Он идет от деревни к деревне, он поет баллады, играет плясовые, рассказывает легенды. Его уже узнают, молва о нем бежит впереди него. Его рады видеть, он почетный гость на любом застолье, девушки улыбаются ему и краснеют под его взглядом. Однажды он пробует поцеловать одну из них. Неправильность происходящего скручивает его судорогой, он просит прощения и уходит.

Каждую ночь ему снится сестра.

Каждое утро он напоминает себе, что наверное, она уже собирается замуж. А может, и уже замужем. Чем черт не шутит, может быть, уже и ребенок есть. Племянник…

Однажды вечером он идет через густой лес по едва заметной тропинке. Сумерки сгущаются, и он думает о том, что надо бы найти приют до темноты, когда замечает свет впереди. Костер горит жарко и весело, но возле него ни души.

Он замирает под разлапистой елью, вспоминая легенду, которую не раз рассказывал притихшим слушателям. Легенду о Ночном костре, к которому выходит каждый, кто идет в своей жизни по верной дороге. Но разве его дорога верна?

Он садится к костру, достает припасы. Из леса выходит мужчина в годах, спрашивает разрешения присесть рядом. За ним появляется молодой парень.

А потом из леса выходит его сестра. С распущенными волосами, со множеством амулетов на шее и колец на пальцах. С вороном на плече.

Не невеста, не жена, не мать. Ведьма.

Они встречаются взглядами, и он чувствует, как мир содрогается от раската грома.

[Next]

Путь короля

Весна нынче с ума сводит цветением, думает Вален. Седина едва тронула его волосы, а прикроватная очередь из сочных молодок даже не начала редеть, но все же Вален считает себя вправе говорить, что на его веку такого не было и едва ли повторится. Присев на крыльцо, он утирает пот со лба и задумчиво смотрит, как Меллант, гость незваный, оторвавшись от колки дров, направляется к яблоням. Сквозь пышное цветение веток не видать, и только безумный гул пчел да ос доносится из нежной ароматной глубины.

Сводит, значит, с ума. Потому и переполох в столице такой, что отголоски докатились даже в эту приграничную глушь, где Вален держит единственные трактир да ночлежку на несколько дней пути. Да хорошо так докатились, осязаемо… Когда прошлой ночью на крыльцо поднялся немытый да потрепанный незнакомец, Инка-повариха, что по случайности в этот момент из кухни вышла, сперва окаменела, а потом едва не погнала его прочь мокрой тряпкой. Когда Вален вмешался, она только бросила что-то о давних счетах, с тех пор слова не проронила.  А Вален застыл, недоуменно вглядываясь в столь знакомое лицо бродяги. Хриплый голос, впрочем, быстро вывел его из ступора.

– Работник не нужен? – поинтересовался гость. – На день-другой, – добавил он, пока Вален искал слова для ответа, – за стол и кров. Потом уйду дальше.

– Отчего ж не нужен? – сказал наконец Вален, скрестив руки на животе. Первым порывом его было раболепно предложить все, что угодно, за так, но в усталом взгляде гостя было что-то, что заставило принять озвученные условия. – Коли руки из нужного места растут, я завсегда к делу пристроить могу.

– Меня Мел…

– Знаю, – перебил Вален и махнул рукой в сторону кухни. – Идем, накормлю да покажу, где спать.

Поутру Вален грешным делом подумал, что сон ему приснился. Странный такой. Ну, а в каком еще сне беглый король, с престола скинутый, является на порог к тебе да о ночлеге просит? В странном да дурном. Потому в каморку при кухне Вален заходил почти с уверенностью в том, что она на деле пуста, и даже немного испугался, увидев, что гость ночной уже глаза открыл. Без лишних слов, скромно взяв хлеба ломоть да воды хлебнув, Меллант на задний двор отправился отрабатывать теплый прием, а Вален остался задумчиво чесать затылок да разбираться в смешанных чувствах.

Яблоневый цвет скользит по пальцам едва ощутимым касанием. В жарком полуденном солнце оно кажется прохладным, будто те тончайшие восточные ткани, в которые любила кутаться Талия. Меллант сминает в ладони несколько нежных бледных лепестков.

Уже не одна неделя прошла с тех пор, как корона… Челюсти Мелланта каменеют, а глаза в который раз начинает жечь от боли. Не одна неделя прошла с тех пор, как собственный сын…

Как Талия…

Усилием воли Меллант делает глубокий вдох и разгибает одеревеневшие пальцы. Трясет рукой. Хрупкие лепестки, испещренные линиями изломов, утратившие цвет, упрямо держатся на коже, и он попросту размазывает их по ладоням, а затем отирает о штаны. Время горевать и изводить себя тягостными мыслями будет позже, когда дорога вновь ляжет под ноги, а сейчас стоит вернуться к работе. Или нет – Вален машет с крыльца, подзывая.

– Ты, – говорит он, вытирая полные руки о видавший виды передник, – обедать иди. На кухню. Инке скажи, я велел сытно кормить, а не то…

Меллант молча кивает и проходит в дом. У Инки, хмурой поварихи, на него явно зуб наточен, как и у очень, очень многих… И это, пожалуй, правильно. Как еще встречать такого паршивого правителя, который довел королевство до переворота? Которого собственный сын сверг? Которого шлюха в спину… Челюсти вновь ноют, сжатые до скрежета зубов. Инка молча грохает по столу деревянной миской с густым варевом, бросает краюху хлеба. Та, скользнув по доскам, падает на пол. И Меллант молча наклоняется за ней, чувствуя, как полный злости взгляд поварихи впивается в его согнутую спину. Ударила бы. Но против Валена не пойдет – он тут работниками может перебирать, как вздумается. И тем более удивительно, что Вален не расхохотался в лицо немытому бродяге, просящему крова и хлеба. Впрочем, если что Меллант и узнал за время скитаний от села к селу, так это то, что люди в целом на удивление милосердны и добры даже к таким никчемностям, как он.

– Сколько надо, – говорит Вален у него за спиной, легок на помине, – столько оставайся. Работу дам, обживешься, глядишь, и дом заведешь, и молодку, и…

Внутренним взором Меллант пытается нарисовать себя в той картине, что описывает Вален, и что-то тянет под сердцем, тревожно нашептывает и зудит, одновременно тянет остаться и зовет в путь. И Меллант качает головой:
– Я б и рад, да дорога зовет. На рассвете отправлюсь, мне идти еще…

– Как в сказках бабкиных, - усмехается Вален, – пока семь пар ботинок железных не собьешь?

– Надеюсь, до той столицы ближе, – говорит Меллант, указав головой направление, и невольно улыбается.

О том, что за границей тоже свергли правителя, он краем уха услышал несколько дней назад, когда помогал торговке на рынке выгружать свиней из повозки. Не успел Меллант подивиться совпадению, как оказалось, что отныне соседним королевством правит его брат. И спустя час, получив небольшую оплату от торговки, Меллант устремился прочь из городка, к границе и к брату. Там будет помощь. Там будет покой. Там будет выдох и возможность выплакаться. И, чем черт не шутит, поговорить с сыном?..

Граница, правда, оказалась дальше, чем думал Меллант. Запасы продуктов как раз подошли к концу, когда он набрел на двор Валена. И впереди еще немало дней пути… Но сейчас это совсем не пугает.

Едва солнце касается неба первыми лучами, Меллант спускается с крыльца, подхватив увесистую котомку, которую Вален собрал сам. Трактирщик провожает его, сложив руки на груди.

– В добрый путь, – негромко говорит он. – Будет нужда – возвращайся. Не скажу, что тебя тут будут ждать, – улыбается он, – но место всегда найдется.

И вновь сапоги месят дорожную пыль, вновь жарит голову солнце, обивает плечи дождь. На многие дни пути – ни городка, ни села, ни брошенной хаты. И потому, когда однажды в спустившейся ночной мгле Меллант видит вдали отблески огня, в первую очередь он радуется. Потом, когда, добравшись до костра, он видит молодого и крепкого незнакомца, в голове его мелькает мысль о том, что такие встречи в ночном лесу добром редко кончаются. А затем приходит старая легенда, поведанная нянькой, о костре, который встречается тем, кто идет верным путем.

[Next]

Путь русалки

Деревья у дороги сонно замерли – ни веточка не шелохнется, ни поздний плод не нарушит тишину уснувшей природы глухим ударом о землю. Плавно, бесшумно опадали пестрые листья, танцуя в воздухе под неспешный перестук копыт гнедого Зорко. Осеннее солнце лениво грело, лаская открытую кожу рук, плеч, шеи темноволосого всадника. Озеро, скрывая свои тайны, отражало безоблачное, безмятежно голубое небо, не позволяя взору случайного путника проникнуть вглубь.

Случайный путник, чужак – вот кем был для озера мимоезжий юноша. Прежде было иначе – но сейчас, он чувствовал, вода не примет его. Его - человека.

Та колдунья была доброй. Очень доброй. Прибыв в деревню, половину которой он истребил, а вторую обратил в бегство, она решила не уничтожать чудище поганое, а расколдовать его.  Вернуть человеческий облик, чтобы не творил он больше зла. Неоткуда было ей узнать, что чудищем прослыл он задолго до того, как сделался русалкой.
Конечно, она пала жертвой его чар. Бледное лицо, аспидно-черные волосы, вьющиеся по плечам – и бездонный, затягивающий мрак глаз. Как и другие до нее, она влюбилась. Но прежде, чем он успел утянуть колдунью на дно, она прошептала несколько слов, сделавших его человеком.

Он все равно убил ее после – утопил, сломав шею, когда она отказалась превращать его обратно. Она смешно скулила, эта девочка, когда он опускал ее в воду - и он обнял ее, прижав к себе и покачивая, как ребенка. Действие это было интуитивным – смысл его давно стерся из памяти русалки. А потом вода сомкнулась над колдуньей.

Конь вовсю пользовался рассеянностью седока и еле шагал, то и дело отвлекаясь на растущие по обочинам сочные растения, выпустившие последние нежные бутоны. Бывшему русалке повезло найти этого коня вскоре после того как он вышел на дорогу. Нашел он его вместе с крестьянином и его телегой – но те были лишними, и он оставил их на обочине.
День перевалил за середину, когда всадник увидел на обочине разбитую телегу. Он подъехал ближе, и из-за нее взвилась стая ворон. Они уже успели выклевать глаза бывшему хозяину Зорко. Сомнений не было – это та самая телега и тот самый крестьянин. Но этого не могло быть. Дорога вела всегда прямо. Нахмурившись, всадник пустил коня рысью, стремясь миновать это место. Где-то в лесу журчал родник, обещая прохладу путнику, но юноша не обратил на него внимания.

Проехав так еще несколько часов, всадник снова увидел телегу. Лежащего возле нее мужчину облепили мухи, и он выглядел так, будто умер несколько суток назад – а между тем день только начал клониться к вечеру. Где-то в лесу все так же весело журчал родник.

Родник! Все слышали о заколдованных дорогах, и знали – суждено ступившему на нее блуждать по ней бесконечно, покуда не найдут тропу, ведущую прочь. А не раз говорил русалке дед, что вода – та же дорога… Юноша соскочил с седла и пошел на звук текущей воды. Конь, будто и не заметив потери седока, побрел дальше.

Аромат прелой листвы и притаившихся в пожухлой траве грибов вскоре сменился тянущей свежей прохладой ручья. Деревья стояли мрачно и молчаливо, будто утратив вместе с листвой волю к жизни. Лес становился все гуще и темнее, но юноша, идя вдоль ручья, не сомневался – он на верном пути. Неправду говорят, что Путь находят только те, кто творит добрые дела. Путь – он для всех, кто себе верен, кто с самого начала знал свое призвание и шел к нему. Как знал его русалка – когда топил сестру, когда, спасаясь от разъяренной толпы соседей, топился сам; даже когда, едва начав ходить, смотрел как дедуля держит в наполненной деревянной бадье котят, а пузырьки воздуха смешно бегут к поверхности… Я у истока, - неизвестно откуда пришла мысль.  В тот же момент, раздвинув заросли одолень-травы, русалка заметил вдалеке огонек.

То был огонь костра, что увидеть дается немногим. Того, что горел с начала времен и будет гореть вечно. Вокруг костра сидели люди, глядя в душу огня – туда, где шипели и трескались от жара древние камни. Кто и когда развел его? Этого не мог сказать никто, да и никому не было до этого дела. Костер даровал силы и волю идти дальше, и места у него хватало всем.

Подойдя, русалка поздоровался и присоединился к сидящим, зачарованный гипнотическим танцем огня. Неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем юноша будто очнулся - из леса вышла девушка с распущенными по плечам волосами, увешанная амулетами и оберегами из лесных трав. Она была так похожа на ту… И хотя колдунья даже не взглянула на русалку, молча устроившись рядом с молодым мужчиной напротив, он почувствовал, что она сможет помочь. И тогда, его путь продолжится.

[Next]

Путь ведьмы

Старая ведьма учила, что лес живой, что живёт он по своим правилам и законам и вести себя с ним надо также. Лес накормит, даст травы и ягоды для зелий, выведет нужной тропинкой, укроет на ночлег - только попроси. Только не бери больше, чем нужно, и всегда отдавай свою цену - нашли дождь после засухи, ветер с нужной стороны, вылечи раненого зверя. Тогда лес станет твоим первым помощником и другом, никогда не навредит и всегда будет на твоей стороне. Старуха знала, о чём говорила, лес был для неё вторым домом. Под конец жизни она стала понимать, о чём шелестят деревья, ушла по их зову и, кажется, стала частью леса. По крайней мере, в деревне её больше никто не видел, зато лес в окрестностях стал ещё богаче полезными травами, ягодами и грибами, а дикие звери перестали выходить зимой к деревенской окраине.

***
Дочка мельника выросла первой красавицей в деревне. Парни заглядывались на неё, а девушки завидовали длинным чёрным косам, звонкому смеху, гибкому стану и нескончаемому потоку женихов. Старик-мельник был бы и рад выдать дочь замуж, но на каждое предложение та отвечала отказом, плакала и умоляла отца позволить ей не покидать так скоро его и брата, да и сын всегда был на стороне сестры. К семнадцати годам дочки на её замужество отец уже и не рассчитывал: раз не хочет замуж идти, будет потом опорой семье брата, когда тот продолжит отцовское дело, тоже недурно, на приданое не придётся выделять долю.
Только не суждено было сбыться мечтам мельника. Ясным осенним утром отправились его дети в лес за грибами, к ночи так и не вернулись, а на следующий день домой пришла только дочка. Плача, рассказала она отцу, что брат её отправился бродить по свету в поисках счастья и в родительский дом не вернётся. Что просил он его не искать, не думать о нём дурно, только знать, что не может он больше оставаться в родной деревне. Пробовал мельник узнать у дочери, куда ушёл её брат, но та только плакала, клялась отцу, что ничего злого с тем не случилось и что ради счастья брата дала слово, что не станет помогать в его поисках.
И больше не смеялась она, ходила печальная, по-прежнему держась в стороне от парней и девушек. Некому было утешить её, как прежде брату, песнями и разговорами. Проплакала она несколько дней и ушла из родительского дома на край деревни, ближе к лесу, где жила старая ведьма. Просила она у ведьмы зелье, что даёт забыть всё случившееся и идти дальше новой дорогой. Старуха же зелья не дала, посмотрела только внимательно, будто в самую душу заглянула, сказала, что заждалась уже преемницу свою: "Перебирайся ко мне, учить тебя буду. А как всему обучу - сама решишь, нужно ль тебе то зелье. Коль нужно - сама и сделаешь".
Две долгих зимы и два долгих лета передавала старая ведьма свою премудрость, учила разбираться в травах и настойках, водила в лес, да не в ближний, а в самую чащу, брала с собой, когда шла помогать разрешиться от бремени женщинам и лечить скотину. Научив же всему, оставила ученице свой дом, запасы, да старого одноглазого кота и учёного ворона, сама же ушла, потому как пришло её время.
Прожила девушка в родной деревне ещё зиму и лето. Похоронила сгоревшего от лихорадки отца, которого не спасли ни травы, ни заговоры. Заговорила от пожара и другой напасти старую мельницу, доставшуюся кузену из соседней деревни. Отдала ему же и кота, ибо хоть и стар был кот, но мышей ловил лучше прочих, а для мельника мыши - первая напасть. Забрала с собой запас трав, ворона, что не желал покидать новую хозяйку, и отправилась странствовать.

***
Тропинка была узкой и извилистой, но лес вёл к ней и вёл по ней. А лесу следовало верить. Сколько лет прошло - а ни разу не подвела наука старухи-ведьмы. Зацепился за колючий кустарник плащ, порвался, но не зря - под курстарником прячется целебная трава, что снимает жар и облегчает боль, а ежели заварить её в полнолуние и обтереть полученным зельем новорождённого младенца, то ближайший год не будет ему страшна любая хворь. Выпал под ноги на тропинку неоперившийся птенец, а в гнезде, что совсем невысоко, пара пёрышек - вплетёшь такое в волосы или повесишь над порогом - спасёт от дурного глаза. Больно впился в ногу камешек - только камешек непростой, всякую мелкую нечисть отпугивает, закопаешь его под порог коровника или стойла, и не будут кикиморы путать гривы лошадям и воровать молоко.
Хоть и полезной была тропинка, а идти по ней было тяжко. Слишком уж напоминала она ту, что годы назад под дождём вывела заплутавших в лесу брата с сестрой к охотничьему домику. Казалось, свернёт тропинка, и покажется неподалёку покосившаяся крыша, стены из толстых брёвен, занавешенное белой тряпицей окошко.
Ведьма-старуха давно ещё научила тому самому зелью, что заставит забыть случившееся и начать жить по-новому. И сварить его с первого раза удалось. Только вот глядя в прозрачную как слеза жидкость, решила девушка, что не станет его пить. Не может она принять решение забыть брата, песни, которые он пел, ласковые руки, гладившие её по голове и вытиравшие слёзы. Не будет она забывать ночь в охотничьем домике, как бы неправильна та ни была. Не забудет, как плакала утром, уткнувшись брату в плечо, умоляла его не уходить и клялась, что никогда впредь не даст волю своим чувствам, а он лишь качал головой и говорил, что сам в подобном поклясться не готов. Если уж не суждено ей больше увидеть брата, память о нём она сохранит.
Треснула под ногой сухая ветка, обычная, бесполезная, какой разве что костёр разжигать. Сорвался с резким звуком с плеча ворон, полетел вперёд, задевая крыльями ветки. Забрезжил вдалеке огонёк, не то костёр, не то чьё-то жилище. А тропинка петляла, но вела к нему, и ворон летел, и лес вёл.
И чем ближе подходила к огню тропинка, тем шире становилась. Не задевали одежду ветки деревьев и кусты. Не ранили ноги камни. Легче стало идти, и почти все мысли исчезли из головы. Как будто и нет вокруг ничего кроме удобной тропинки и огонька впереди.
Огонёк оказался костром посреди поляны. Большим и ярким, который всю ночь мог бы гореть, даже не подкидывай в него никто веток и дров и не шепчи заклинаний, заставляющих огонь гореть ярче. Кто-то у костра уже сидел, только казались они со стороны лишь тенями и смутными очертаниями. Один только из них выделялся. Плясали отблески огня в его серых глазах, блестели, отливая красным, чёрные волосы. И нельзя было его не узнать.
Яркой тенью пронёсся над костром ворон и пропал, уселся где-то на окраине поляны на ветку. Вышла девушка с приведшей к костру тропинки, прошла мимо незнакомцев вокруг костра. Остановилась возле самого близкого и любимого, что был когда-то, молча села рядом. Накрыла его руку своей, вгляделась в знакомое лицо и ясные как прежде глаза.
И понятно стало, для чего ходила по свету, помнила и любила. Не зря вела лесная тропинка. Привела - куда надо. Что просила всегда - то и получила, вернулось у лесного костра счастье, а любовь и не исчезала никуда.
Настанет утро, и уйдут брат с сестрой от костра вместе, одной тропинкой. Снова будет он петь песни, а она звонко смеяться. Не разлучит их ни судьба, ни лес, ни они сами. А против молвы людской - зелье есть.

[Next]

Путь близнецов

- Держи, мальчик.
Хлеб черствоват, но когда с утра во рту маковой росинки не было, то и такой за счастье.
А ведь в последний раз нормальную еду, а не ту, что достает Эд, они ели два дня назад. И Тед, привыкший жить впроголодь, жадно вцепился в ломоть.
Эд такое не любит, он знал и потому даже не предлагал брату.
Эд сидел рядом и ел летучую мышь. Растягивал крылышко, обгрызал тонкие косточки, причмокивал и облизывал пальцы от крови.
Сколько Тед себя помнил, брат всегда был рядом. Играть куда веселее вдвоем; таскать воду из колодца - тоже, правда, Эд хромал и часто расплескивал ведра, если мимо проходил кто-то из жителей, и заливисто смеялся, глядя, как ругается сосед или отчаянно визжит девчонка. Когда старухи начинали крестить воздух перед собой, Эд шипел и плевался не хуже гадюки. Старухи переставали. Однажды одна упала замертво, и Эд очень веселился.
Именно он предложил сбежать прочь из дома в какое-то сказочное место, где можно учиться столярничать и плотничать, а еще там кормят и не бьют. И в качестве примера немедленно схватил две палки, выпавшие из частокола, и слепил из них - именно слепил! - крест. Тед попытался сказать, что перекладина должна быть наверху, а не внизу, но Эд его и слушать не стал и предложил отнести местному пастору, пусть оценит, как получилось.
Пастора в церкви не оказалось, и крест оставили просто на ступенях. Он прирос к двери; Эд долго смеялся и утверждал, что пастору должно очень понравиться.
Понравилось ли ему, никто не знал. Больше он в деревне не появлялся, да и дорожка к церкви заросла колючками - никто туда больше не ходил и не решался зайти внутрь.
Когда они уходили из дома, Тед подумал, что надо бы плотнее прикрыть дверь, чтобы не сквозило, а то простынет еще кто. Эд согласился и предложил для надежности заложить дверь поленом, а чтоб всем было потеплее, развести рядом костер. Мол, даже если сквозняк пойдет, пусть будет теплый.
Тед не спорил. Он вообще никогда не спорил с братом.

В соседних деревнях им не нравилось, хотя кое-где Эд находил повод для веселья. Например, однажды, когда их пустили переночевать в овин, Эд о чем-то долго шептался с черным бородатым козлом, а потом открыл его стойло. Сказал, что козлу осточертели эти заборы, пусть побегает на свободе, а потом вернется, если захочет.
Уходили они на рассвете. Козел возвращался им навстречу - неспешной трусцой, довольно помахивал бородой и тряс рогами. Теду показалось, что рога испачканы чем-то красным. Эд сказал, что это земляничный сок.

В другой деревне одинокая вдова пообещала их покормить, если они помогут ей со стиркой. Эд же, подняв тяжелый чан с мокрым бельем, заметил, что вдова совсем умаялась, и ей, наверное, стоит освежиться.
Уже вечером Тед заволновался, что вдова так и не пришла обратно в дом после купания. Брат отмахнулся - ерунда, придет, ей просто плавать понравилось.

У них неплохо получалось собирать сено в стога, и за это тоже неплохо кормили. Однажды Эд закинул на стог серп, сказал, что крестьянам полезно лишний раз поднять голову.
Чью голову подняли у того стога, Тед так и не узнал - они ушли в другое селение. А Эд не рассказывал.

Здесь, у костра, Эд притих и только зыркал на соседей из-под полуприкрытых век. Грыз запасенную мышь, бросал косточки в костер, льнул к брату всем телом - грелся. И молчал.
Тед знал это молчание. Брат затевал новую игру.

[Next]

Путь нацыги

Когда мама сердится, она морщит нос так, словно ей предложили отведать падаль. Ей даже не нужно обнажать клыки - едва серебристо-сизая шерсть начинает топорщиться, как мы с братьями и сестрами поджимаем уши и хвосты. Точнее - они поджимают сразу, а я сначала принимаю родную форму, ведь именно поэтому мама так часто сердится.
Когда я возвращаюсь к нашему логову в человеческом обличье, братья демонстративно рычат, Уррф и Раар  даже напали на меня однажды, "в качестве урока". Сестры избегают меня, а папа обычно устало шутит "не играй с едой", и в его интонациях все больше раздражения.
Я - самое настоящее семейное разочарование. Мне не очень нравится бегать на четырех лапах и выгрызать из шерсти чертополох, мне быстро надоедает общаться воем и вести лесную жизнь, и с детства я провожу большую часть времени среди людей. Мама часто угрожает, что уничтожит мои человеческие пожитки, поэтому самые ценные свои побрякушки и тряпки я прячу вне логова.
Я всегда любила общаться с людьми и очень расстраивалась, когда встречала злых, жестоких, высокомерных людей; ненравящихся я заманиваю в лес и съедаю, тем самым делая лучше для всех.  В деревнях всегда гуляли слухи о чудищах из чащобы, которые убивают молодежь, но никому не приходит в голову, что я тоже имею к этому отношение, даже по вечерам предупреждают - "будь осторожнее, возвращаясь к себе". Некоторые вызываются проводить, но я постоянно придумываю отговорки - если я не охочусь на хороших людей, то моя семья не такая избирательная.
Мир людей таил в себе немало загадок.
К примеру, некоторое время назад я поняла, что испытываю нечто незнакомое при встречах с одним из человеческих самцов. Я необъяснимо радовалась при виде его, а в груди что-то холодело и одновременно тянуло вниз. Если бы я была в своем истинном обличьи, я бы виляла хвостом и показывала живот, но как вести себя в такой ситуации человеком, я не знала. Я так и не научилась улыбаться, поэтому ходила за ним, не сводя глаз, не замечая даже смеха за спиной, пока он не спросил, что же мне все-таки нужно. Я попыталась объяснить, что я чувствую, но на этих словах он сморщился практически так же, как и мама, и потребовал, чтоб он меня "здесь больше не видел".
 После этого я очень долго не обращалась в человека, на радость всей семье. Я даже выходила на охоту с сестрами, чего никогда не случалось.
Ближе к осени мы отправились на поиски другого логова - деревенские стали все чаще обыскивать лес, вооруженные ружьями, вилами, кольями, а в последний вечер мы нашли оброненные на нашей территории спички. Мы наскоро собрали вещи и поспешно покинули те края - и наверняка той же ночью наше логово было уничтожено.
На новом месте моя обида скоро забылась, и я снова начала выходить к людям. Вуорр ворчал, что я пахну хлебом, и изображал рвоту, а Урхха считала, что я подаю плохой пример ее детям. Папа ожидал предательства и настороженно выл каждый раз, когда я уходила в деревню.
А в деревне у меня была новая и интересная жизнь - я сдружилась с отчаянно смелой беловолосой девушкой, и каждый день мы устраивали с ней незатейливые приключения. Когда мы выбирались на поиски редких цветов или на ловлю ящериц, я заодно изучала местность и подмечала неприятных персонажей, которых позже найдут обглоданными в тенистых оврагах и во мхах между камнями. Вместе с Анной мы мастерили бусы, забирались в старые дома, возвращали в гнезда упавших птенцов, ходили на танцы и к гадалке, красили цветными порошками лица, и я жадно слушала местные слухи.
Разрываясь между снова недовольной семьей и единственной подругой, я какое-то время не покидала лес, но, едва коситься на меня перестали, сразу побежала обратно к Анне. К моему удивлению, ее дом был пуст и разгромлен, а на полу среди осколков лежали знакомые мне разорванные бусы из ракушек.
Я кинулась по соседям - благо, помнила, с кем родственники Анны поддерживали теплые отношения, - и от одной до смерти напуганной старушки узнала, что шайка бандитов угнала мою подругу в рабство. Старушка разрыдалась прямо в свою лавандовую шаль, а меня переполнили страх и злоба. Я решила пойти по следам незамедлительно - запах чужаков еще был свеж, - даже если Анна не будет рада спасению из плена нежитью.
Я не стала сообщать о моих планах родителям. Да, папа, прости, ты был прав. Мама, теперь у тебя лишь послушные дети.
Анна, будь сильной.
Запах бандитов был крепок - ряд из них явно пренебрегал гигиеной, один злоупотреблял полынной водкой, еще один лечился зловонными травами. Я посочувствовала Анне, но потом вспомнила, что человеческий нос почти бесполезен. Я мчалась на четырех лапах и с каждым шагом становилась все ближе к устающим пешим людям, но к ночи и мои силы иссякли.
Я намеревалась найти брошенную нору или другое укромное место, чтоб переночевать, но заметила горящий в лесу костер. Я прислушалась к голосам сидевших вокруг него, а потом обернулась человеком и решилась подойти.
"Вы не возражаете?..." - начала было я, и седовласый мужчина сделал мне жест садиться к огню. Кроме него здесь было еще несколько человек - два парня, молодая ведьма и беспризорник лет двенадцати. Я хотела что-то сказать им в знак приветствия или поблагодарить за возможность отдохнуть с ними, но словно кто-то невидимый и теплый обнял меня за плечи - обволакивая и тихо напевая на ухо. Усталость перестала звенеть в теле, и ее заменила твердая уверенность, что уже днем я освобожу Анну и других пленных, и даже моя тайна не вспугнет ее.
И я свернулась клубком.

[Next]

Путь обычного парня

Ветер развевал ее каштановые волосы, пока она пыталась удержаться на спине дракона. Куда он летел — она понятия не имела, но ей хотелось визжать от восторга. Вцепившись левой рукой в выступающий бледно-зеленый гребень, она хохотала и гладила громадного зверя правой по сверкающей зеленой чешуе.

Седло под ней опасно кренилось, и, казалось, вот-вот соскользнет со спины могучего ящера вместе с девушкой, но она знала: даже если всадник упадет, его дракон непременно поймает, не дав разбиться.
Она подпрыгивала вместе с седлом от восторга и кричала:
— Дракон, я лечу на драконе! Выкусите все, я Всадник! Всадница! Первая…
— Дана, Дана, вставай! Уже рассвет два часа как был, засоня! Папенька ругать будет!
Резко встав с кровати и скинув чужую руку с плеча, Дана аж застонала от досады. Приснилось! Опять приснилось!

— Мила, тебя опять послали меня будить? — грустно поинтересовалась она, потирая глаза. Руки еще «помнили» какова чешуя наощупь, но большую часть сна она никак не могла воспроизвести в голове: сестра, поняв, что она проснулась, сразу затараторила что-то о том, что она опять поздно легла, проспала завтрак и папенька будет сердит и даже, может быть, высечет розгами.

Дану розги не слишком-то пугали. Ну секли ее, ну больно, ну и что? Куда больнее то, что ей не летать у дракона на спине. Никогда. Не берут в королевский драконий питомник женщин. А даже если б и брали… папенька все для старшей дочери давно распланировал, все решил. Как и для младших, впрочем, но им до того еще жить и жить, а ей… вот-вот жениха представят!

— Пошли лучше, собирайся, одевайся, иди и делай вид, что вышиваешь или конторские книги проверяешь, а то точно влетит!

Дана вздохнула.
— Так — точно не пойду, — проворчала она, показывая руками на ночную сорочку. — А если я даже и буду вид делать, мне только вернее влетит, папенька знает, где я видала ту вышивку и те книги, а вранья он не любит. Скажи, что мне нехорошо стало, вот и не вышла к завтраку. Это не проверишь, а если у него настроение хорошее, то он рукой махнет, — придумала девушка. — А пока иди, вышивай, ты-то любишь. А я переоденусь и вниз спущусь, наверняка мне тетя Марыська пирожков втихомолку даст!
— Ну ла-адно, — проворчала, шаркнув ножкой, сестра. — Только быстрее! А то тебя все остальные будить придут. Ты ж не хочешь, чтобы мы все всемером тебя отсюда вытаскивали, а? И Бата возьмем, пусть близняшку усмиряет!
— Совершенно не хочу. Иди уже! — и Дана вытолкнула сестру из комнаты.

И только после этого по-настоящему ощутила себя проснувшейся, и принялась заправлять кровать. Две соседние были уже заправлены — еще бы, что Мила, что Рынка, вставали ни свет, ни заря, все за собой убирали, переодевались, и бежали на завтрак, чтоб от папеньки не влетело, и маменька не ругала.
Это только она спит и два, и три часа после рассвета… А сестры хоть все могут навалиться, а не добудятся, пока сама не встанет! Маменька все время говорит, что муж пороть такую засоню будет… Ну кто ж виноват, что ей бы лучше ночью с драконами летать, чем днем конторские книги для мужа вести!

Так она под мысли и кровать заправила, и волосы собрала в высокий пучок, как маменька учила, и сама переоделась в мерзкое неудобное платье. Теперь можно было спускаться и упорно делать вид, что она — послушная дочь. Во избежание розог.
Спускаясь вниз, Дана зацепилась рукавом за перила, и едва не упала.
— Ну почему обязательно надо носить кружева! Кому вообще нужны эти неудобные тряпки! — мрачно воскликнула она себе под нос.

Как назло, навстречу как раз двигалась маменька: вся в шуршащем платье, которое у нее при движении не издавало ни звука, с высокой прической, нарумяненная и величественная. И это после пяти родов, при том, что дважды она рожала близнецов! Как она так двигается — для Даны было загадкой, хотя маменька честно пыталась ее научить. Но быстро поняла, насколько это на самом деле бесполезно, и перестала.

— «Тряпки», милая, нужны, чтобы покорять сердца мужчин и удачно выйти замуж. Так же, как и умение вставать рано и двигаться изящно, что бы ты ни делала. Кому нужна жена, которая скидывает все, мимо чего проходит и зацепляется за каждую деревяшку? Кому нужна шумная неуклюжая баба? Только таким же шумным и неуклюжим мужикам, каковые жен поколачивают и в опочивальню вваливаются пьяными. Спускайся, мы тебя заждались. У нас с отцом к тебе серьезный разговор.
— Да, матушка, — грустно кивнула Дана. Уж не о женитьбе ли тот разговор? Не хотелось бы!
— И не смотри на меня так, знаю я, что читала про драконов с лучиной до ночи, а потом завтрак проспала. И отец знает. Но это сейчас неважно, ты, главное, иди в Малую Гостиную, как у Марыськи перекусишь. Мы тебя там будем ждать.

Сердце Даны ушло в пятки. Если уж пропущенный завтрак — неважно, значит, стряслось что-то серьезное. А маменька улыбнулась и действительно ушла в направлении Малой Гостиной, видно, отец уже там сидит. Ждет. После такого есть Дане что-то не хотелось.
Но она все равно забежала на кухню, к дородной, вечно улыбающейся поварихе.
— Теть Марысь, теть Марысь! А дай пирожков, пожалуйста! — попросила она по-привычке.
— Ну какая я тебе тетя, милая, — махнула рукой повариха. — Я — прислуга твоих родителей. Но пирожки держи, специально самые румяные отложила.
Марыся протянула кулек с тремя ароматными пирожками, которые Дана тут же и схватила.
— Спасибо, теть Марысь! — и убежала.

Есть не хотелось, к поварихе она забежала больше чтобы время потянуть. А потому кулек с пирожками она спрятала под подушкой, благо, в комнате никого не было, все сестры при деле были.
И только после этого Дана маленькими шажочками направилась в сторону Малой Гостиной. Ой будет что-то, ой бу-удет…

И как бы медленно она ни шла, а вскоре вошла в гостиную и обнаружила отца, развалившегося в кресле у камина. Тот был одет в лучший, расшитый жемчугом камзол, туфли из выделанной кожи теленка, и весь его вид навевал на Дану тоску. Усы расчесаны и напомажены, волосы причесаны так, что лысины не видать, и даже трубка, коею он таскал только для солидности, и та при нем. Все плохо!
И маменька рядом в своем струящемся шуршащем платье с кучей нижних юбок, стоит, и смотрит прямо перед собой зеленущими своими ведьмовскими глазами. Ой-ёй!

— Проходи, Дана, я тебя вижу, — проговорил отец внушительным басом. — С матерью у нас для тебя хорошая новость.
Она прошла в центр гостиной и присела в книксене перед отцом, стараясь не сильно шуршать. Тот одобрительно улыбнулся и продолжил:
— Когда ты последний раз в лавке помогала, на тебя обратил внимание влиятельный купец Первой Гильдии, и предложил нам породниться. Для семьи это значит очень многое, у нас очень вырастет благосостояние. Да и ты не в накладе — он богат и щедр, и всех жен своих всегда баловал.
— Жен? — с опаской уточнила Дана.
— Ты третья будешь, он, к сожалению, или к счастью, дважды вдовец. Но я слова дурного о нем не слышал, и считаю эту партию идеальной. Хватит тянуть, давно пора выдавать тебя замуж, коли тебе уже шестнадцать. Не гоже в девках дольше нужного задерживаться! Да и сестрам твоим четырнадцатилетним пора бы уже искать кого-то, а вперед старшей женихаться не след. Так что жених будет сегодня с нами обедать, а тебе нужно быть вежливой и не испортить впечатление, что ты на него в лавке произвела. Не дай бог передумает! Поняла меня?
— Да, папенька, — она снова присела.
— Не подведи нас, это очень важно! — вторила ему маменька.
А Дана, бледная от ужаса, молча вышла из Малой Гостиной, и сбежала к себе.

***
Продать меня решили! — думала она мрачно, расхаживая по комнате в ожидании рокового обеда. Дочь родную на «повышение благосостояния» разменивают, что кобылу продают. У, сволочи! Она ходила туда-сюда по комнате и радовалась, что сестры сейчас музицируют, и им не до нее.

А время обеда приближалось. Вскоре зашла маменька и подобрала самое шуршащее, большое красное платье, с корсетом, в котором Дана еле дышала. Она же, сама — не доверив слугам — заплела ей странную высокую косу с кучей шпилек и ленточек, от которых сразу же разболелись голова и шея. И она же намазала ее всякой гадостью, от которой дурно пахло и кружилась без того уже больная голова. А потом подвела к зеркалу и сказала:
— Посмотри, какая ты красивая! Ни один купец не устоит!

Дана заглянула в зеркало, и увидела там… куклу. Бледную, краснощекую куклу со стеклянными несчастными глазами. И так ей захотелось плакать… Да только маменька выпорет, если всю эту гадость с лица слезами смыть, и не чета папеньке, она так выпорет, что сидеть неделю не сможешь, а спать только на животе, да и то, просыпаясь все время. Тяжелая у маменьки рука была, хоть она и порола редко, все больше отдавая эту «почетную» обязанность отцу, как главе семейства.

Но маменьке она, конечно, ничего не сказала, лишь покорно кивнула и следом за нею отправилась в парадную столовую. Идти приходилось очень медленно, иначе платье будто само бросалось под ноги, и она начинала падать. Дурацкое платье!

Когда маменька отворила тяжелую, облицованную металлом дверь столовой, Дана обнаружила целый прием, на котором было куча народа помимо ее семьи.

Помолвка, — обреченно осознала она. — Никакого знакомства не будет, ее сегодня же обручат с этим неведомым купцом и объявят об этом на всю гильдию!
Но снова ничего не сказала, грустно осматриваясь вокруг. Вот сестры сидят в таких же неудобных, но не таких ярких платьях и смотрят в пол, чтобы на них никто лишний внимания не обратил.

Вот Бат с кем-то что-то деловито обсуждает, и по довольной роже братца видно, что в родительском деле он понимает немало и других умеет на хорошую сделку уболтать не хуже, чем отец.

А вот на центральном месте, за столом, сидит мужчина в годах, и жрет в три горла, облизывая жирные пальцы. Мимо ходят служанки, которым он то и дело норовит залезть грязными руками под юбки, но они хихикают и отбиваются, делая вид, что им приятно такое «внимание».

Он громко смеется и временами проливает вино на бороду, но даже не пытается вытираться. Его камзол в пятнах, а на каждом толстом пальце по три золотых перстня с большими камнями.
Глядя на него, Дана чуть ли не молится: хоть бы не этот, хоть бы не этот, хоть бы не этот!

Но папенька быстро развеивает ее сомнения, подводя именно к нему и объявляя на всю столовую:
— Дорогие други, моя дочь Дана стала из девочки девушкой, и теперь я жду поздравлений. А еще поздравлений ждет уважаемый господин Блоготко, ведь именно с ним она теперь обручена! Подойдите ко мне, мои дорогие дочь и будущий зять!

Медленно, как во сне, Дана подошла к веселому, радостному и слегка пьяненькому отцу, а потом к нему же подошел тот самый, бородатый и лысый дядька, что проливал вино себе в бороду и не вытирал рук.
Отец вложил ее руку в его, и Дана ощутила тошноту. Рука была мягкая, словно глина, липкая и влажная, и так Дане захотелось ее, руку, вырвать из его, что она чуть было этого не сделала. Но в последний момент решила не портить отцу «праздник», чтобы не быть за это потом выпоротой.
Что уж там говорил страшный «будущий муж», она не запомнила. И что было на «празднике» принесения ее в жертву жирному борову, она не запомнила тоже. Дана все время старалась не заплакать, но спрашивать у родичей сочувствия ей не приходило и в голову, как и выказывать признаки неповиновения.

Не помнила она, сколько это все длилось, и не смотрела на купца Блоготко, просто неожиданно поняла, что все закончилось.

[Next]

А ночью Дана не спала. Она плакала. Навзрыд, мешая сестрам спать и почти не чувствуя из-за этого угрызений совести. Их-то не выдадут за ЭТОГО. Они не будут жить с жирной мерзкой свиньей, потому что родителям хочется побольше на них заработать. Ужасно! Ужасно! И ради этого она маменьку с папенькой всегда слушалась, когда завтрак не просыпала? Да лучше бы они ее в монастырь отправили, как грозились, и пусть бы ее там уморили!

Наконец, Мила не выдержала и встала с постели:
— Данка, а Данка? Хорош реветь, мы тебе убежать дадим, и не будет у тебя мужа-мерзосвина!
— Это ты сейчас при-ду-ума-ла? — поинтересовалась Дана, почти не прерывая рыдания.
— Ага, вот пока мы там сидели, и пока ты плакала, мы с девочками и Батом думали, как тебя спасти от этого вот. Бат даже родителей уговорить пытался не отдавать тебя свину, но у них золотые в глазах одни!

Дана даже плакать перестала.
— Правда? Он обо мне заботится?
— Ну конечно! — топнула ножкой Мила. — Мы все против. Маменька с папенькой совсем с ума сошли. Этот Бротко, или как там его, он же двух жен уморил, про него такие слухи ходят, что аж до нас дошли! И бил он их, и что-то такое делал, что у них меж ног кровь шла и прям много, не как в женские дни… Не мог Бат позволить, чтобы тебя, его сестру-близняшку, и душегубу отдали!

— И мы не можем, — добавила Рынка тихо. — Так что ты сейчас свечу зажги, и замолчи, а как она догорит, к нам сюда Бат придет, и принесет тебе свою одежду. Ты ж вылитый он, так и убежишь!
— А ведь и правда, — вдруг приободрилась Дана. — Я же на него правда очень похожа, так, может и в драконий питомник возьмут меня, если не светить, кто я…
И затихла она, плакать перестала, пока горела свеча. Время ползло, как свечной воск, и Дана ерзала на постели от нетерпения, но в конце концов раздался тихий стук.
— Заходи! — шепнула Мила.

В дверном проеме показалась каштановая голова и вскоре братец зашел полностью, притворив за собой дверь.
— Родители спят. Самое время сматываться. Я пока тут посижу, тебя поизображаю, чтобы не хватились до утра хотя бы, я-то часто по ночам уезжаю. А ты переодевайся в мою одежду и беги. Девочки, вы ж собрали Дане котомку?
— Обижаешь! — бросила Мила. — Собрали, конечно. Даже пирожки ее заныканные туда положили! И с того… заклания ее тоже много вкусного унесли.
Дана бросилась к брату и сестрам и по очереди крепко обняла всех троих.
— Я вас обожаю! И буду скучать.
Бат щелкнул ее по носу.

— Свидимся еще. Стань первой девушкой-укротительницей драконов! Всяко лучше, чем под боровом умереть. Я отцу говорил, что нельзя родную кровь продавать, а он только усмехался и говорил, что купцу из меня еще расти и расти. Тьфу, падаль! Я тогда подумал, что не позволю тебя отдать. И не позволю. Отцу только не сказал, много будет знать — состарится раньше времени. Беги, мелкая, и не оглядывайся. Вину за твой побег я на себя возьму, а единственному наследнику ничего он не сделает!
Она снова крепко обняла брата, и, нисколько его не смущаясь, переоделась в его рубаху и штаны. Благо, сама она в него была, высокая, крепкая и без груди почти, так что вещи сели почти впору, только жали слегка.

А потом светлокосая Мила подошла к ней с большими ножницами.
— Последний штрих остался. А ну наклонись, ты высокая, не то, что я, — буркнула девочка.
Руками она собрала волосы сестры, как лентой, отдала ножницы Рынке, и та, прямо под корень обрезала волосы. Огромный их пучок остался в руках у Милы, и та набив пространство под одеялом Даны подушками, сверху так положила волосы, что казалось, будто их хозяйка с головой забралась под одеяло, и теперь только пряди и торчат.
— О, это умно, — кивнул Бат. — Вдруг матушка сюда заглянет, меня-то вы спрячете, но на спящую Дану я не тяну.

Наконец, все приготовления были закончены, и, разобнимавшись с сестрами и братом, забрав у них запасные вещи и котомку, Дана выскользнула из комнаты. На воротах ее приняли за брата, и даже позволили забрать коня, благо, Бат ее и учил с ним управляться с нормальным седлом. И вскоре Даны и след простыл в родных краях.

Знала она, куда отправится, и знала, что Драконий питомник находится на юге, в центре страны, в Долине огня. Туда-то она и путь держала.

***

Долго скакала Дана, ночуя в лесу и питаясь собранными сестрами припасами, но любая едва имеет свойство заканчиваться, а денег у нее почти с собой не было, только то, что брат отдал вместе с вещами.

Пришлось Дане идти в первую попавшуюся деревеньку и спрашивать, нет ли какой работы для молодого парня. Спасал здесь голос — он у нее тоже был на братов похож, низкий, грубоватый, потому и жениха так долго искали, а нашли… это.

Стоило Дане спросить о работе, как полная крестьянка, чем-то похожая на Марыську, радостно возвестила:
— Ой, а нам как раз воду натаскать надо! Натаскай, путник, а мы тебе котомку в путь соберем, и, если надо, постель погреем!
— Еды хватит, спасибо, я спешу, — тихо, но внушительно проговорила Дана.
— А тебя как звать-то, спешащий?
— Дан я, матушка, — не мудрствуя, представилась Дана. — На отбор в драконий питомник короля спешу, не хотелось бы будущего года ждать!
— А, ну эт дело хорошее, хоть и опасное, ты беги тогда, только воды натаскай, и мы мигом тебе много-много еды в путь соберем.

Так оно и вышло. Когда Дана принесла последние два ведра — с удивлением обнаружив, что таскать тяжести ей куда проще, чем пытаться не задеть перила платьем, и она даже почти не устает — ей сразу же передали мешок со всякой снедью. Да еще и накормили на дорожку. И ни у кого не возникло сомнений, что она — парень! Это же прекрасно!

Так и повелось. Когда еда заканчивалась или конь требовал отдыха, Дана останавливалась в деревнях, и за помощь с тасканием тяжестей и ворочанием мельничных жерновов она получала кров, пищу, и новый мешок с провизией.

Пока еда еще была, она предпочитала ночевать в лесу, привязывая коня к ближайшему дереву. Почему-то дикие звери Дану не трогали, а в лесу ей было спокойнее всего, да и не боязно там было, что кто-то узнает, кто она, или даже просто поймет, что он — вовсе не он, а вполне себе она.

В одну из таких лесных ночевок Дана прибилась к странному костру. Там сидели два молодых парня, мужчина в годах, мальчишка лет двенадцати и две девушки. Левая из них, черненькая, скользнула по Дане проницательным взглядом темных глаз, и ей показалось, будто она уже прекрасно знает, и кто такая Дана, и зачем так далеко убежала от дома. Впрочем, никакой враждебности она не ощутила, и потому спросила:
— Могу ли я погреться у вашего костра, путники?
— Конечно, малой! — кивнул седой мужчина в шрамах. — Мы всякому рады, коли нет у него злых намерений, а мы видим, что у тебя их нет.

Дана кивнула, и села возле костра, чувствуя небывалое тепло. Она достала свои припасы, пригласила невольных спутников разделить их с нею, а сама села прямо у костра, и всмотрелась в огонь.
С побега из дома прошли месяцы. Она не знала, влетело ли Бату за ее спасение, и уж тем более не знала, как отец выкрутился перед мерзким купцом, но от души желала последнему подавиться вином и больше не вставать.

А еще вдруг поняла, как крепко любит сестер и брата. И как здорово, что они ее удачно пнули не плакать, а бороться.

Глядя в огонь, Дана поклялась себе, что вернется. Вернется домой Укротительницей Драконов, и заберет сестер, не дав продать их замуж. А Бат ее поддержит. Да. Брат будет ею гордиться!

[Next]

Путь лешего

- Слыхали, слыхали? Наш-то старшой уходит. Ох, горе-то какое! - немолодая зайчиха, устроилась около поваленной ели, в ожидании реакции на ее новость.
 - Конечно, слыхала! Конечно! А я и говорила! Говорила! - юркая белочка соскользнула с дуба, прошмыгнула меж колючих ветвей и присела около приятельницы. - Пока старшой за лесом приглядывал, да порядок наводил, пока сорок с кукушками мирил, кротов ругал, его младшой-то времени даром не терял.
 - Ох, наплачемся мы с младшим-то! - низким голосом прогудел медведь, тяжело опускаясь на пушистый мох рядом с кумушками. - Еще и жинка его нездешняя. Откуда пришла? Тогось не знамо! Старшой-то понятие имел. И к нам с уважением, и к деревьям, и всякого червячка-паучка в морду его благообразную знал.
 - Потапыч прав! - снова застрекотала белка. - Ему старшой в том году кажись занозу вытащил из лапы. И капканы охотников-безбожников убирает. Эх, хороший леший! Да родительская воля пуще своей охоты будет и пуще нашей. Завещан лес женатому - значит женатому и отойдет на присмотр.
 - А когда ему женихаться-то? - зайчиха уперла лапки в упитанные бока. - С утра вместе с солнышком поднялся да пошел округ леса обходить, границы проверять, татей выдворять. Погодя чуток ходил деревья лечить, кои еще можно вылечить, а там и зверя всякого выручал - знахарствовал, потом с запасами помогал то белкам, то зайцам, то еще кому надобно, к полудню может прикорнет на пенёк какой, да яблочком али горсткой орехов перекусит, бедолага. А вокруг всем чой-та надобно. Только леший наш в яблочко зубок запустит, тут уже мышь какая пищит - заливается: “Ох ты гой еси, славный отец лесной!..” Тьху! Конечно славный, кажду жалобу да поклепу разбирал. Знамо ли дело, муравьев судил?! У них тама один разумник не хотел со всеми пахати, со стрекозою хотел убежати да пляски плясать. Так сородичи его к лешему обратилися. А он и вразумил баламута.
 - Соскачу-ка я к нему, к батьке нашему, да попрощаюся. Может орехов ему своих в котомку оделю, - белка призадумалась. - А то небось оголодает в дороге, пока лес свой искати будет.
 - Правильно, - кивнул медведь. - А я меду припас. Тоже одарю нашего лешего. Заслужил.
 Зайчиха тоже соображать стала, чем можно лешего снарядить в путь-дорогу.

 Долго ли, коротко ли, собрался в путь дорогу старшой брат. И очень приятственно было ему, как звери гостинцами с ним делились, как котомку его набивали. Попрощался он и с братом, и с женкой его, обошел лес родной на прощание, со зверями раскланялся, да пошел своей дорогою. Все утро шел, день шел. Устанет - присядет, орехом закусит, водицы родниковой из бурдюка отхлебнет, усмехнется в усы зеленые, бороду мшистую огладит, да пойдет дальше. Мимо чужих лесов проходил, мимо полей. Нигде хозяин-смотритель не требуется. Притомился уже леший, а конца пути-дороги и не видится. Присел он снова, отдохнуть да призадуматься, как вдруг из кустов придорожных лешачка выходит. Старая-престарая, волосья уже побелели, зелени не видно в глазах, лицо как яблоко печеное. Вышла она да молвила:
 - Здрав будь, сынок. Куда путь держишь? Как лес-то родной покинул, на кого оставил, башка твоя окаянная, неразумная?
 - Не серчай, матушка, - смиренно леший отвечал, да голову склонил в почтении. - Мой лес брату моему остался на попечение. Как родители наши завещали. Кто оженится первым - тот и главным будет. Не осталось мне там места. Вот и ищу себе пристанище.
 - Уж прости тогда коли обидела, - подобрела лешачка. - Угости-ка меня медком да орехами. А я тебя уму-разуму научу. Да водицы твоей родниковой дай испробовать.
 Поделился леший с бабкой своими припасами, а она ему и говорит:
 - Ты, милок, на южную сторону иди. Там лес стоит огроменный да дремучий. Хозяин его преставился на днях, а ни семьи, ни дитёв не нажил. Стоит лес без заботы. Иди туда - найдешь себе куда главу преклонить.
  Поблагодарил леший старую лешачку и отправился в путь дальше.
  Шел и шел себе, да только идти стало радостнее, с надеждой же. Уже и свечерело, и солнце закатилось, а леса все не видно. И только, когда ночь наступила, да темно стало, что хоть глаза выколи, встал лес перед леший громадой всей. Хороший лес, густой. Да видно, что без хозяина: то капкан какой попадется, да дорожки не чищены, деревья есть хворые. Пошел леший вглубь леса, да дорогою с деревьями общаясь. Кому просто слово доброе шепнет, здоровья пожелает, с кем силой поделится для пущего роста, с ночным зверьем познакомился. Они-то и сказали ему, что нет у леса хозяина. Сова ему ласково наухала о избе справной посередь леса, где и жить можно, а в соседнем лесу целое семейство живет с молодыми дочками. Глядишь, и жениться можно будет да лешачат завести.
 Ходит леший по новому лесу не нарадуется. И зверья много, и ягод-грибов вдоволь, и родники веселые бегут то тут, то там. Шел бы себе дальше к избе как сова научила, да вдруг огонь заметил. Неужто люди тут живут? Иль костер, окаянные, развели? Али не потушат? Весь лес сгорит!
Поспешил леший к огню скорее, подошел ближе. И вправду костер развели. Но как надобно. Дерн сняли да отложили, кострище камнями оградили, сидят себе греются люди, тихо переговариваются, как заутра снова в путь пойдут.
 Стоит тихо леший за деревьями, прислушиваясь к мирной речи путников, глядит на огонь пляшущий радостно, и так хорошо у него на сердце, так радостно и покойно. Наконец-то он дома.

[Next]

Можете писать рецензии и начинать маскарад.

У костра сидят:

Шебуршунчик
Снайпер
[Begotten]
der Westen
Сашетта
Next
Шинанай
Чехарда

Про рецензии все напишу в личку, выкладывать можно прямо в тему.

Отдельное замечание - да, в текстовушке Белль Шинанай не сдала рецензию. НО. В этой текстовушке она, аки рыцарь в сияющих доспехах, подхватила наводку слетевшего Тюленя, быстро и в срок написав шикарный текст. Поэтому я считаю, что она полностью оправдана, чур здесь к ней не придираться.

[Чехарда]

Прежде всего, замечу, что большинство текстов будто один автор написал. Видимо, наводки создали такой настрой у авторов. Волшебный.
Мне досталась Нацыга. Начало очень понравилось - мгновенно погружает в атмосферу рассказа. Вообще когда читаешь, вспоминаются давно читанные детские рассказы о зверятах. Булка цвета лисьего хвоста, например, Белый Клык там, и особенно Книга Джунглей. Только если в Книге стая принимает детеныша, так отличающегося от них, то в данном случае свой слишком чужд стае. Тоже, кстати,популярная тема в текстах. Написано здорово, но возникает вопрос - а дальше?   Нет, я понимаю, что у всех наводка заканчивается костром, и формат текстовушки не подразумевает роман на 300 страниц, но я не отказалась бы почитать подробнее про Анну, и чем там все обернется. А любовная линия между ними будет? Не, ну а чо?
За текст 5+

[Sashetta]

Я ненавижу рецензии, так что буду в первом ряду

Леший
Текст про лешего - милый. И очень детализированный, хотя, казалось бы, и небольшой. Сразу ярко представляется и лес, и его обитатели, и как-то немношк даже жалко их, что лишились ответственного покровителя. И очень мимими, что они собрали ему котомку со всякой снедью, это прям клевый показатель симпатии. А еще порадовала деталь с костром, что он правильно сложен и людей можно не гонять. Атмосферно получилось. Кто это предположить сложно, но тыкну пальцем в небо: дер Вестен или Чехарда.

[Чехарда]

Это не я. А обычный парень не твой, случаем?

[Sashetta]

Это не я. А обычный парень не твой, случаем?

Палево-палево. Да, мой. Йа его часа четыре писала, остановиться не могла.

[Чехарда]

Целый текстище. Мне понравилось)

[Чехарда]

Потыкаю и я пальцем в небо.
Леший - шебуршунчик? Король - der Westen? Или, может, Шинанай?

[der Westen]

Обе не попали. Не король и не леший.
С рецензией я, увы, как минимум, до завтра торможу

[Sashetta]

Целый текстище. Мне понравилось)

У меня последнее время часто так. Зайдет тема - фигак, 2000+ слов
Спасибо.

[Sashetta]

Обе не попали. Не король и не леший.
С рецензией я, увы, как минимум, до завтра торможу

Можыд, нацыга?

[der Westen]

Тоже нет
Но щас, методом исключения, доберётесь)

[Шебуршунчик]

Чехарда меня угадала  

[Чехарда]

Тоже нет
Но щас, методом исключения, доберётесь)

Вызов принят.   Близнецы?