Текстовушки. Архив

[Todo Uno]

Одно другого не исключает
Я только что освободилась и буквально пару минут назад получила последний текст.
Вам как, сразу выкладку начать, или сначала честно отсыпать офортов Гойи всем сдавшимся?

[Шебуршунчик]

Офортов, конечно! )))  Сначала зрелищ, так скзать)))

[Simka]

Это я подлец и самый свиннистый свинни
ночер таки оказался непродуктивным, дописывала-вымучивала ещё сегодня  

[[Begotten]]

Боже, боже, этот день настал!

[Todo Uno]

Итак, тогда сначала слайды.

Для Кейли:


Для Шебуршунчика:


Для Актриски:


Для Снайпера:


Для Симки:


Для Шинанай:


Для Сашетты:


Для [Begotten]:

[Todo Uno]

Список авторов:

Актриска
Кейли
Сашетта
Снайпер
Харухи
Шебуршунчик
Шинанай
Simka
[Begotten]

[Todo Uno]

1. Танец.

Этот остров был прекрасней всех прочих. Зелень, белый камень, серебристый блеск металла. Он рвался к небу своими башнями. Жители острова смотрели вверх без страха, но с усмешкой: знали, что еще чуть-чуть и они постигнут тайны богов, победят смерть. Гордые, храбрые, самоуверенные глупцы.
Этот остров был велик и славен. Прежде. Ныне он погибал. Гремел гром, сверкали молнии, шторм был такой силы, которой не ведал мир со дня Творения. Волны вздымались до туч и даже выше - к самому порогу Небесного Иерусалима. Туда, где внимал симфонии гибельной бури ангел музыки Израфель. Он видел это сотни раз прежде и увидит тысячи раз после: смертные хотели победить смерть, и наказаны за это.
Этот остров был мертв и залит водой. Первая волна цунами отступила, прежде прервав навсегда горделивую песнь смертных, теперь Смерть шла по безжизненной земле. Она поднимала души смертных, что считали себя победителями, и заставляла их танцевать в безумном танце, повинуясь Ее воле.
Этот остров был во власти Смерти. Но Израфель захотел спасти несколько душ - тех, чья мелодия звучала особенно ярко.  Он спустился на землю, в розовый сад, дивно прекрасный раньше, а теперь растерзанный, как и все на острове. Первая душа, которую выбрал ангел, была темной, но страстной В ее мелодии слышался рев диких зверей, шум лавины, сладострастный крик язычника, приносящего себя в жертву божеству. Вторая душа была светлой, белой, как морская пена, но с червоточиной внутри. В ней слышалось завораживающее пение русалки, что утянет на дно очарованного путника. Третья душа ярко светилась, но то был не белый огонь и не красный адский, а инфернальный, нездешний свет. Музыка звезд - вот на что была похожа ее мелодия, музыка звезд, слышать которую смертным не надо.
Этого острова больше не было. Израфель с тремя душами поднимался в небо, а остров накрыла вторая волна цунами, похоронив его в морской пучине.

[Todo Uno]

2. Мы забыли, что умерло лето.

Свое детство я помню отрывками, иногда даже крупные и яркие события стираются из памяти, но эти зимние вечера, похожие на страшную сказку - они все еще со мной. Я сижу на кровати, укрытый пледом, завернутый в колючий шарф из собачьей шерсти. Свет выключен, горит только лампа в оранжевом абажуре на столе матери, и она, эта лампа, как хороший камин, делает нашу маленькую комнату с потертыми обоями на стенах, старой мебелью и тысячами книг намного уютнее. Оранжевые блики скользят по стенам, а я чувствую, как у меня снова поднимается температура, но не хочу прерывать мать. Она порывисто ходит по комнате, жестикулирует, кидается в пространство сложными непонятными словами, курит; помпоны ее вязаной шали всегда в движении и создают причудливые переплетения теней на стенах. Мать занимается чем-то ужасно интересным и непонятным, кроме нее никто в этом не разбирается; все, что она умеет - читать и потом рассказывать об этом, объяснять дурачкам типа меня, что имел в виду автор, что хотел этим сказать. Дома мать планирует новые лекции для своих "студиозусов" и каждый раз сердится, когда вспоминает о них, об их бессмысленных взглядах, безразлично блуждающих по стенам и партам даже в разгар самого увлекательного повествования. Я являюсь гораздо более благодарным слушателем, хоть и понимаю иногда одно слово из трех. Но меня, в отличие от них, манят тайны старинных книг; мать говорит, что пока этого вполне достаточно.

В один из таких вечеров она рассказывает мне, что ей разрешили читать спецкурс ("это только для одаренных и увлеченных темой слушателей", - поясняет она торопливо); я зажмуриваюсь и несколько раз повторяю про себя название, чтобы точно-точно запомнить: "Цветовой символизм вудуистического культа, основанного на рубеже 17-18 веков в Тейне". Мне очень хочется спросить, что такое "цветовой символизм" и где находится Тейн, о вудуистическом культе у меня есть кое-какие представления, но мать не любит глупых вопросов, и я просто устраиваюсь поудобнее, облокотившись на диванную подушку, и слушаю. Погружаюсь в транс и слушаю. Засыпаю и все еще слушаю.

Мой сон нарушает ее внезапный вопрос:
- Какого цвета Феликс?
- Белого, - не задумываясь, отвечаю я. Перед моим мысленным взором стоит субтильный юноша - блондин, светлокожий, глаза голубые до полной прозрачности.
- Точно! - мать хлопает в ладоши и смеется. - А Розамунда?
- Черного, конечно, - зеваю я. Мне обидно, что она задает такие простые вопросы. Разумеется, я многого еще не знаю, но разве это повод спрашивать такие очевидные вещи?
- Да, да, безусловно. А Дерик?
Я задумываюсь. Медные волосы и золотистый загар, вовсе не свойственный рыжим. Глаза темно-медовые. Веснушки.
- Оранжевый? - на этот раз я не уверен.
- Только из-за волос? - мать хмурится. - Нет. Подумай еще. Представь его целиком. Не концентрируйся на внешности. Постарайся увидеть, что у него внутри.
У нас у всех внутри кровь, мам, - хочу возразить я, но замолкаю с раскрытым ртом. Кровь. У Дерика внутри кровь. У Феликса - снег, у Розамунды - деготь, а у Дерика - кровь.
- Красный, - улыбаясь, говорю я.
- Точно. Ты молодец. Я принесу тебе молока. И аспиринку... - вздыхает она, касаясь моего лба. А потом возвращается и продолжает рассказ. Феликс белый, холодный, покалывающий пальцы. Розамунда черная, гладкая, тягучая. Дерик живой, сильный, горячий. Красный. Все остальные люди тоже цветные, кто-то яркий, кто-то блеклый. И над всеми ними - маленький город Тейн. Город цвета скал, штормового моря и дыма, который тянется от сигареты матери.

Феликс и Розамунда рано остались сиротами, но оказались удивительно безучастны к этому. Феликса волновала в основном Розамунда, Розамунду - мечты о власти и величии. Маленький городишко не вполне соответствовал ее амбициям, но с чего-то нужно было начинать. Как в ее руки попал древний манускрипт, оставалось тайной (как и то, каким образом рассказ о троице из Тейна попал в руки моей матери). Манускрипт обещал старательному исполнителю целую армию послушных его воле зомби, вот только ингредиенты требовались довольно экзотические. Большинство из них Розамунде удалось достать (хотел бы я посмотреть, как она добывала хвостовые перья ворона-компаньона ведьмы или коленные чашечки повешенного), но оставалось кое-что важное и совершенно недосягаемое в Тейне конца 17-го века: кофейные зерна. Зерна должны были быть зелеными, свежими, недавно собранными - считалось, что они обладают особенной живительной силой, а потому именно ими нужно было заполнить то место, где у куклы вуду предполагалось сердце. Кофейные зерна Розамунда, щедро заплатив за товар и молчание, поручила добыть капитану одного из торговых кораблей, отбывавших в Вест-Индию, и теперь с нетерпением ждала последнего необходимого ингредиента. Примерно в это же время в Тейне появился Дерик. Он то ли солдат, то ли дезертир, он хорошо сложен и овеян романтическим ореолом, а его умение вести себя в обществе тут же завоевало ему популярность в кругах немногочисленной тейновской знати. Розамунда увлекается Дериком - то ли ожидание становится слишком нестерпимым, то ли природа берет свое, но в конечном итоге молодые люди заводят роман и даже собираются пожениться. Но их планам осуществиться не суждено, как и мне не суждено дослушать их историю до конца.

Когда мать умерла, за мной пришли равнодушные серые люди. Мне разрешили взять с собой что-нибудь на память. Я беспомощно метался по нашей маленькой квартирке, сунул в рюкзак две книжки, которые она читала мне тогда, когда я еще не умел сам: "Волшебник Изумрудного города" и сборник глупых детских стишков. Остановился около ее вязаной шали с помпонами, небрежно брошенной в кресло, сжал руками, уткнулся лицом, в последний раз вдохнул запах сигарет и резкий аромат ее духов. А потом бросился к ее рабочему столу и из-под груды книг и пожелтевших бумаг вытащил небольшой мешочек из грубой ткани. В мешочке перекатывались твердые зерна, ткань шуршала - шорк-шорк-шорк. Я сунул мешочек в карман и почувствовал, что больше меня здесь ничего не держит.

После этого пришли сны. Теперь я уже не знаю, что было изначальной историей троих несчастных из Тейна, рассказанной матерью, а что - плодом напряженной работы моего воображения, но после нескольких месяцев снов я мог рассказать все о Феликсе, Розамунде и Дерике. Я побывал каждым из них бесчисленное количество раз, я видел их со стороны, я мог бы, наверное, смотреть на них глазами табакерки на каминной полке, если бы у табакерки были глаза. Все их эмоции и переживания были моими эмоциями и переживаниями, и сейчас я сожалею только о том, что был слишком мал для полноценного понимания и интерпретации.

Спустя годы я вдруг понимаю, что Феликс любил Розамунду не только как сестру. Он любил ее как единственного человека, достойного любви. Но для нее он был лишь первым послушным зомби - репетицией перед захватом настоящей власти. Он ревновал сестру ко всему, что увлекало ее - к подругам в детстве, к книгам, к тайному знанию, носительницей которого она стала, к Дерику. Однажды Феликс, нарушив строжайший запрет, вошел в рабочий кабинет Розамунды. Тяжелый дубовый стол испещрен странными надписями: значки и буквы неизвестного алфавита написаны мелом, чем-то черным и даже выжжены на столешнице. Кругом валяются ужасающего вида тряпичные куклы - круглые глаза-пуговицы, оскаленные рты. У каждой - дырка на месте сердца. На полках под слоем пыли (Розамунда запрещала прислуге даже близко подходить к ее кабинету) можно различить какие-то камушки, бусинки, перышки и косточки мелких животных или птиц. Я почувствовал ужас Феликса перед неизведанным. Он (или я) метнулся к столу сестры, схватил первую попавшуюся куклу и начал рвать ее в клочья, бросил на пол, в отчаянии топтал ее, как ядовитую гадину. Приступ быстро закончился от осознания, в какую ярость придет Розамунда, если заметит. Истерзанная кукла была брошена в камин, а Феликс постарался забыть об увиденном. Феликс, но не я.

В детдоме меня считают безобидным чудаком и не обращают особого внимания. Это положение вещей вполне устраивает меня - не слишком успеваешь жить реальной жизнью, когда каждую ночь проживаешь жизни чужие и выдуманные, но кажущиеся такими настоящими. А потом кто-то из мальчишек подсматривает, как я перебираю кофейные зерна сквозь ткань мешочка, бормоча что-то себе под нос. Меня объявляют колдуном, а мои сбивчивые объяснения о культе вуду все только портят - мальчишки вытаскивают меня во двор и крепко держат, пока в наспех разведенном костерке сгорает мое единственное вещественное напоминание о матери. Мне кажется, я слышу, как кофейные зерна потрескивают в огне. Шорк-шорк-шорк.

После этого сны уходят, но я все равно частенько забредаю в мой мысленный Тейн. Цветная история обрастает новыми подробностями. Корабль из Вест-Индии, который должен был привезти Розамунде ее сокровище, оказывается заражен страшной болезнью. Команда, торговцы, пассажиры - все они живые мертвецы, это лишь вопрос времени. На корабль никого не пускают, но Розамунда, подпоив глуповатого матроса, переодевается в его форму и пробирается в каюту капитана. Он мертв и его кожу покрывают жуткие язвы. Чума - Розамунда понимает это, но ее не останавливает понимание. Она бросается к капитану и с остервенением обшаривает его карманы в поисках такого желанного ингредиента. Потревоженные язвы на теле капитана источают зловонный гной. Кофейные зерна обнаруживаются в мешочке возле сердца. Розамунда сдавленно хихикает. Одну жизнь они уже отняли, может быть, это усилит их действие?

Розамунда возвращается домой, в ее руке шуршит мешочек кофейных зерен - шорк-шорк-шорк. Она печальна, но деловита. Отменить помолвку, не выходить из комнаты, искать, искать выход... Все тщетно. С этой жизнью покончено, лечения нет. Все, что осталось - умереть и родиться заново, попытавшись сохранить воспоминания о прошлой жизни в новом теле.

- Мне нужно, чтобы ты меня убил, - говорит Розамунда Феликсу, и в ее темных глазах сверкают искры безумия. Брат не понимает и впадает в отчаяние, но он привык повиноваться, а маленькая, но уже вполне узнаваемая язва на запястье Розамунды, которую она прячет под браслетом, убеждает его окончательно. Он обнимает сестру и аккуратно вонзает нож туда, куда она указывает - в левую сторону груди.

Дерик, глазами которого я наблюдаю последние моменты, вбегает в комнату и видит, как яркая кровь заливает одежду его возлюбленной. Розамунда, черная, холодная, тягучая вдруг становится горячей и живой на один короткий последний миг.

***

Я сижу в кресле, маленькую комнату окутывает оранжевый полумрак. Я думаю о том, что где-то в этом полном обыденности городе, не таком романтично сером, как Тейн, а мышино-сером, безнадежно-сером, уныло-сером, может жить человек, помнящий свою прошлую жизнь - жизнь моей погибшей при неясных обстоятельствах матери. Где-то бродит зомби, сердце которого уже не стучит, а только шуршит, как кофейные зерна о ткань мешочка - шорк-шорк-шорк. А где-то в другом измерении черная гладкая Розамунда вдруг вспыхивает и становится красной. Но не такой красной, как кровь и как Дерик. Красной, как огонь - всепожирающей, жадной и обжигающей.

[Todo Uno]

3. Курильщик опиума.

«…..Огромное зеркало, как мне показал
ось сначала в моем состоянии волнения, находилось там, где прежде не было никакого следа его; и в то время, как я в ужасе направлялся к нему, я увидел, как мое собственное отражение с бледным и забрызганным кровью лицом, шло медленно и шатаясь ко мне навстречу….»

- Что привело тебя сюда?
Его голос развеял благословенный туман, который с обманчивой лаской окутывал меня.
Я с трудом поднял отяжелевшую голову и посмотрел на странного юношу, задавшего столь неожиданный и нелепый вопрос. Что может привести человека в это проклятое место? Что может заставить добровольно принимать отупляющий яд?
Желание забыться. Унять боль. Отогнать кошмарные виденья, настигающие меня подобно тому, как  безжалостные Эринии неумолимо преследуют нечестивца, осмелившегося пролить родную кровь.
Хотя почему «подобно»? Я ведь и был таким грешником, который cмотрел на свои руки – и видел застывшую на них кровь; который боялся даже мельком узреть свое отражение, так мучительно похожее на лик погибшего по моей вине.
Итан. Моя любовь. Моя боль. Мое проклятье. Мой брат.
Погибший из-за моей трусости.
Я уговаривал его отступиться, всеми силами пытался удержать от участия в том трижды проклятом бою против Тейна. Но он уже успел пообещать готовящимся к набегу уирцам, что пойдет с ними, а Итан никогда не нарушал данного слова.  
Он был словно одурманен, не хотел видеть, не хотел понимать всей глупости и опасности этой бессмысленной войны. Казалось, он смотрел на все происходящее сквозь какую-то пелену.
И в этом моя вина.
Я всегда чувствовал себя никчемным, безвольным трусом. Слабый, мягкий, податливый. Мне было невыносимо тоскливо в  Уире, этом чудовищном городе, требующем от людей умения отвоевывать, выгрызать у судьбы каждый день, дабы продлить свое существование. Я чувствовал себя здесь чужим и ненавидел окружающих за кажущуюся простоту их бытия, за силу и столь непонятную мне жажду жизни. Они не предавались горестным размышлениям, не пытались обрести себя – просто выживали на этой суровой земле.
Иногда я думал, что лучше бы мне умереть при рождении или быть убитым индейцами. Так было бы легче всем.
Только Итан придавал моей жизни смысл.
Сильный, уверенный в себе Итан, так похожий на меня внешне и так разительно отличающийся по духу.
Я тянулся к брату, только с ним чувствуя покой и защищенность.
Страхи, мучительная неуверенность, осознание свой никчемности – все отступало, когда мы были вместе, когда его тело накрывало меня, даря благословенную боль и постыдное удовольствие.
Иногда мне казалось, что полностью  вверяя себя ему, впуская в свое тело, я одновременно вбираю толику его силы. Его любовь и все растущая зависимость делали меня значительнее.
Я готов был расстегивать на себе кожу - для ещё большей близости с ним.
Слабый трусливый паразит. Я совратил его и привел к гибели.
Если бы он не привык таиться, вырываться из окружающей реальности в наш тесный уютный мирок, созданный лишь для двоих – тогда он сохранил бы рассудок и трезвый взгляд на происходящее вокруг, и смог бы понять  всю глупость той военной затеи.
И остался бы жив.

Я путался в словах, жалким лепетом пытаясь объяснить странному собеседнику свою боль, свою потерю, и даже сейчас, в опиумном тумане, страшась полностью ракрыть тайну нашей с Итаном кровосмесительной, постыдной  и пагубной любви.
Юноша внимательно слушал мою исповедь. Он выглядел скорее призраком, нежели человеком из плоти и крови; его бледная кожа будто испускала слабое сияние в темноте курильни.
Закончив рассказ, я снова безвольно распластался на койке. Мне хотелось забыться. Забыться и тихо угаснуть, освободиться от мучительных воспоминаний.

- Если ты забудешь, что было в прошлой жизни, то считай, что и не жил. Только где-то между смертью и жизнью есть место, где можно не забывать - жить, но и не подвергаться забвению смерти…
С каждый произнесенным юношей словом его облик потихоньку изменялся, а голос приобретал знакомые нотки…Я смотрел на него - и не мог, не осмеливался поверить. Но его глаза,  грустный изгиб рта, непослушные смоляные волосы – нетнетенет, не может быть!
Я бросился к нему – и внезапно провалился в темноту.

Когда я очнулся, юноша безвольно лежал на койке. Со страхом и безумной надеждой я заглянул ему в лицо – и отпрянул. Поразивший меня знакомый лик исчез, черты стали прежними, чужими.
Не знаю, сколько времени провел я рядом с ним, пока не подошли служители.
Они грубо отодвинули меня, что-то сказав, взяли тело за руки и ноги и вынесли наружу.
Оглушенный, я последовал за ними и молча смотрел, как труп моего собеседника выбрасывают в канаву.
Слова служителей не сразу пробились сквозь опиумную пелену.
Два дня.
Юноша был мертв уже два дня.

[Todo Uno]

4. Земля храбрецов.

Ты можешь не верить мне, дорогой читатель. Мой рассказ не похож на байки прочих ветеранов. Честно признаться я и сам не вполне уверен, что все это было на самом деле. Война и плен не прошли для меня даром. Однако, если ты полон скепсиса, пройди мимо моей странной истории и сэкономь себе время.
Я помню ту атаку, будто это было вчера. Она должна была стать настоящим самоубийством. Не уверен, что могу сказать как мне удалось ее пережить. В себя я пришел уже в плену. Судя по всему, меня здорово приложили по голове. Воспоминания о том, где я содержался в первое время довольно смутные. Отчетливая картина предстает перед моим внутренним взором лишь с воспоминаний о суде надо мной.
Зал суда был довольно велик, но не огромен. Высокие потолки, углы утопающие в тенях. не знаю зачем вообще устраивать это представление. В зале было еще от силы десяток человек,не считая меня. Пара охранников, уирские ведьмы, секретарь да несколько полусонных зевак. Эти то три старые гарпии и осудили меня. Признали "храбрецом" и приговорили к "превращению в землю". Есть в Уире такой ритуал. Они закапывают отличившихся солдат противника в "землю, из которой растет храбрость наших солдат". Так и сказала самая мерзкая карга из той троицы, что правила этим проклятым городом. Добровольно отдать власть совету препаскуднейших старух! Да за одно только это стоило стереть Уир с лица земли!
Так или иначе, но приговор был вынесен и потянулись длинные серые дни моего заключения. Неделя ожидания казни - самый длинный период в моей жизни. Сейчас мне кажется, что я провел годы в той крохотной вонючей камере. Тогда же каждый час казался мне бесконечность. И одновременно с этим дни летели с адской скоростью.
В камере я был не один. Со мной сидел еще один солдат армии Тейна. Нашей армии. Честно сказать, я не могу вспомнить ни имени, ни лица. Только байку, которой он пичкал меня днем и ночью. Как заведенный он рассказывал одну и ту же историю. Когда повествование заканчивалось он начинал его с самого начала. Снова и снова.
Я, наверное, сотню раз успел услышать эту старую сказку.
В давние времена, в эпоху Атлантиды, Нового Света не существовало. Не было ни благословенного Тейна, ни проклятого Уира. На месте гор, лесов, долин плескалось безбрежное серое море. А там, где сегодня океан катит свои воды, раскинулась величественная сияющая Атлантида. Населяющие материк атланты были величественны, умны и талантливы. Их полис украшали пышные сады при грандиозных дворцах. Воздушные вернады опоясывали тонкие рвущиеся в небеса башни, соединенные изящными резными мостиками. Чего только не было у атлантов. Первейшие умы человечества были родом отсюда. Алхимики, врачи, инженеры, изобретатели, философы.
Воплощение золотого века человечества.
Но не были лишены атланты и тщеславия, гордыни. Этому греху особо яростно предавался наследник престола, юный принц. Он считал, что его народ достоин больше. Что они должны быть на равных с ангелами. Ангелами Господними!
Упорный и неглупый юноша, он смог отыскать способ, рецепт открывающий путь на Небеса. Тут стоило бы устыдиться своей непомерной гордыни и молить Господа о прощении за столь дерзкие помыслы. Но принц был упрям, как вол. Он сделал попытку открыть Врата. Никто не знает доподлинно что произошло. Те ли Врата он открыл? Что пролилось на Атлантиду? Гнев Божий? Или она просто не выдержала сияния Небес?
Однако, прекрасная Атлантида со всеми жителями была стерта с лица земли. А то, что осталось, ушло под воду.
И, не иначе как ей на замену, океан выплюнул Новый Свет на поверхность.
Раз за разом рассказывая эту байку, услышанную от деда, мой сосед в исступлении размахивал своим медальоном. Могу лишь отметить, что медальон был презанятливейшим. Изящный, тонкой работы, выполненный в виде солнца. Словом, дорогая безделица.
Как бы странно ни текло время для меня, все же моему заключению, равно как и жизни, пришел конец
Оказалось что не одному мне предстоит приобщение к проклятой земле проклятого Уира. Нас провели пешком через весь город: от здания тюрьмы до окраины, места нашей казни. Город встретил нас, изможденных и безрадостных, серым небом и мелкой противной моросью. Всю дорогу я жадно рассматривал все вокруг. Улицы, переулки, дома. Я с ужасом и горечью понимал, что не вижу кардинальных различий. Так могли бы выглядеть и улицы моего родного Тейна. Я задумался. В сути своей мы очень похожи. И все же мы с уирцами непримиримые враги.
Кажется мгновение назад мы покинули ворота тюрьмы и вот, я уже вижу стройные ряды могил. И возле каждой стоит человек с лопатой. Нас поставили каждого возле своей ямы. И начали хоронить. Я потерял дар речи и возможность двигаться, да и всякую волю к сопротивлению. Меня сковал ледяной ужас. Нас хоронили заживо! Просто накидывали на голову мешок, сталкивали в яму и принимались быстро закапывать. Похороненному оставалось лишь медленно задыхаться под тяжестью влажного грунта.
Я отказывался понимать и принимать происходящее Внезапно в глазах потемнело - подошла моя очередь умирать. Земля больно ударила меня в грудь.
Когда я пришел в себя на голове у меня по прежнему был холщовый мешок, а руки, скрученные за спиной, нещадно ныли. Я лежал и слушал тяжелые удары сердца. И, клянусь Богом, прошло немало времени, прежде чем я понял, что это канонада боя, идущего совсем недалеко.
Это обстоятельство вдохнуло в меня надежду, заставило шевелиться.
К тому моменту как я смог выпутаться из веревок и выбраться из ямы, едва не ставшей мне могилой, Уир был взят нашими войсками.
На этом я и закончу, пожалуй. Спасибо за внимание, дорогой мой читатель.

[Todo Uno]

5. Червь побеждённый.

Нора… Четыре буквы имени, что вырываются на вдохе вместе с ним. Он любовался ею. Пусть эта женщина не была похожа на его румяную и веселую матушку, пусть она не вписывалась ни во что, и пусть она была странно немногословна и практически никак не реагировала на его шутки. Зато она была прекрасна. Завораживающа. Словно гипнотизировала мужчин одним своим видом…

И, что самое важное, Нора ответила согласием именно на его предложение руки и сердца. Это был великий день, когда она согласилась. Это праздник его души, незабвенный, как она сама. По крайней мере, новоиспеченный муж думал именно так, глядя на свою прекрасную супругу.

Ее бледная кожа напоминала тончайший фарфор, и он был готов касаться рук Норы кончиками пальцев до скончания времен. Ее алые губы манили и завораживали, а глубокие темно-синие глаза вызывали ощущение, что он смотрит в бездну, открывшуюся в очах фарфоровой куклы.

Ее волосы цвета вранова крыла отливали благородной синевой, и шелк их хотелось пропускать сквозь пальцы бесконечно, ни на минуту не останавливаясь. Ее тонкий стан можно было обхватить одной рукой, и первое время он боялся сжать ее слишком крепко, потому что тогда прекрасное видение сломается.

А потом он вдруг понял, что это создание, его Нора, сама способна сломать кого угодно. Ее каркающий шепот начал сниться ему по ночам, и слова, что шептала она, не внушали ничего, кроме иррационального страха, заставлявшего со слезами ложиться в супружескую постель.
Ее странные идеи, будто смерть можно обмануть, перейти черту, не переходя ее, заставляли побледневшего, подобно ей, супруга, дрожать от страха и обливаться холодным потом. Он чувствовал. Он знал. Она говорит правду. Или, как минимум, верит в то, что говорит.

И если между Норой и ее бессмертием встанет он, то смахнет надоевшего муженька, как лишние крошки от пирожных со стола. Ему казалось: она готова сожрать его, если понадобится. Снилось, как алые губы, вымазанные в крови, смеются над ним своим мелодичным смехом, пока сама Нора стоит над его могилой.

В конце концов, бедному супругу стало казаться, что он сумасшедший. И что не стоило выбирать жену, глядя лишь на ее потустороннюю красоту. Ведь не может же это хрупкое, нежное рахитичное создание в самом деле что-то сделать с ним, здоровым мужчиной?

Ведь… Ему просто кажется, что Нора смеется над ним? Разве нет? Пусть она одержима! Пусть ее преследуют навязчивые идеи! При чем тут он? Разве должен он сходить с ума за компанию? Это… разве же это правильно?

Неееееееет… Наваждение надо разрушить! Во что бы то ни стало. Мужчина мрачно и решительно улыбается, надеясь покончить со своими кошмарами. И начинает следить за своей чудесной, прекрасной, безумной Норой, тем более, что она начала пропадать и нести какой-то совсем уж несусветный бред, а кошмары стали еще гротескнее, и если раньше его преследовали губы, то теперь они обнажались в клыкастой улыбке, становясь существом, пожирающим его изнутри.

Идя за Норой, он вдруг понимает, что эта женщина идет не куда-нибудь, а на кладбище. На самое старое, неухоженное и весьма жутковатое кладбище, куда побаиваются ходить после наступления темноты даже самые отчаянные дети. Где он сам когда-то, еще мальчишкой, провел ровно час, после чего в слезах сбежал, наплевав на насмешки товарищей по играм.

И она там… на своем месте. Словно часть той вуали тьмы, что окутывает кладбище. Словно кусочек недостающей мозаики. Или? Он, кажется, путает слова от страха и чувства, будто происходит нечто непоправимое. Какая-то деталь будет нарушена неисправимо, если Нора сделает все, что желает. Ее необходимо остановить! Просто… физически.

Но он ведь не может причинить ей вред? Это же… браки заключаются на небесах? Только где это видано, чтобы создание, брак с которым можно было заключить на небесах, зажигало черные сальные, дурнопахнущие свечи, напоминающие о горящих мертвецах? Разве стало бы оно облизывать губы неожиданно длинным и юрким языком и читать на латыни что-то жуткое, вызывающее нервную дрожь и желание бежать без оглядки?

И разве смотрело бы оно прямо ему в глаза, через все кладбище, шепча тихо и пронзительно:
— Эдвин…

Имена. Имена. Имена. Имена. Имена. Имена. Может, в них и правда сокрыта какая-то сила, раз ему теперь хочется быстрее добраться до жены и придушить ее к дьяволовой матери? Может, назвав его, она получила какую-то потусторонюю власть? Но ведь Нора всегда знала, как его зовут, разве нет?

Эдвин трясет головой, пытаясь отделаться от наваждения, но она начинает нестерпимо болеть. И стоит лишь приблизиться к жене, как ощущения отступают, вместе с болью и он понимает, что выбора просто нет и никогда не было.

И он подчиняется этому чувству. Сначала идет, потом все ускоряет шаг, переходя в конце концов на бег, и оказывается возле не сопротивляющейся и не пытающейся исчезнуть Норы. И душит ее. С упоением, какого не было в его жизни прежде. С каким-то… извращенным удовольствием, хоть и понимает, что жена сопротивляется лишь инстинктивно.

Когда из ее горла вырывается последний хрип, Эдвину кажется, будто земля вокруг горит красным светом. Он аккуратно кладет тело Норы на землю рядом с могилой и ее… принадлежностями, и медленно уходит, насвистывая под нос незамысловатую мелодию.

Вскоре, мужчина возвращается домой и с наслаждением ложиться спать. Он свободен! Свободен!

Естественно, наутро он видел кричащие заголовки газет, изображал скорбь, плакал (на самом деле от облегчения, но это вполне походило на горе) и договаривался о похоронах. Естественно, когда ее тело опускали в гроб, он выглядел скорбящим и несчастным.

Только… Откуда ее улыбка на чужих, мальчишечьих губах? Только… почему рыжий паренек лет семнадцати смотрит на него издали и беззвучно, но пронзительно шепчет:
— Эдвин…

[Todo Uno]

6. Любовник из сновидения.

Здесь статуя, как символ детских игрищ,
Замрет в тиши, под капюшоном скрыв
Лицо свое и пальцем губ коснувшись,
Тебя к молчанью призовет. И тишь ‒
Ночная ли? Дневная? ‒ крепкой нитью
Совьется вокруг лапок твоих, мышь.
И чтоб услышать, как сама звучишь,
Внимай молчанью.

‒ Кто ты?
Тишина в ответ. Безликий качает головою, закрывает лицо ладонью.
Старый храм можно обойти с закрытыми глазами, про себя проговаривая – тут тропка, там стежка, тут травинка, там камушек. Много-много лет он не меняется, будто бы кто-то остановил не только звуки, но и само время. Оставил только – голоса? Мысли? Она шевелит губами, но не знает, сходит ли с них голос, а безликий… Она слышит его, но говорит ли он? Кто знает, кто знает.
‒ Где мы?
Безликий опускает руки. Хоп-хоп – прыжок, поворот, ступни бесшумно касаются выщербленного пола. Замерев на мгновение, девушка нащупывает крупную ямку в камне, погружает в нее подушечку большого пальца. Годы и годы она приходит сюда по ночам играть и танцевать, годы и годы ямка встречает ее острыми, будто минуту назад выбитыми краями.
‒ Ты – он?
Длинный узловатый палец указывает на статую у стены. Безликий вновь вскидывает руки к лицу, силуэт его дрожит. Ей кажется, это означает беспомощность. Или раздражение? Годы и годы слышать одни и те же вопросы – кто угодно утомится и начнет испытывать неприятные эмоции.
‒ Что ты чувствуешь?
Безликий вздрагивает и на мгновение сливается с обстановкой. Можно ли задать более глупый вопрос призраку? Наверняка, но она предпочитает не отступать от сложившихся традиций; как знать, когда наступит та ночь, когда молчание призрака расколется, будто иссохший орешек под ударом камня?
Или это будет день; кто знает, что там, за стенами храма? Она – не знает, безликий ‒ молчит.
Три, два, один. Хоп-хоп! Вновь бесшумно подпрыгнув, она делает пируэт и встречает своего собеседника протянутыми навстречу ему руками. Безликий проходит мимо, зная, что время излюбленных вопросов прошло. Теперь, исполнив ритуал, они будут говорить о разном, она будет танцевать, вплетая пальцы в волосы и раскидывая тонкие руки, будто крылья, а он будет смотреть и видеть в ней чайку, летящую над морем. Он помнит ее маленькой настороженной девочкой с темной водой в глазах и ветром в ногах; он знает ее усталой девушкой с радугой в сердце и телом, поющим даже в этой тишине.  

Ты в танце рвешься ввысь, навстречу небу,
Под перелив мелодии без слов,
И не остановиться, коль захочешь,
И не поверить, что ты просто спишь.
Здесь пляшут все: и ты, и он, и тени,
Но страху ты не поддавайся, мышь.
Постой, услышать чтоб, как ты звучишь,
Внимай молчанью.

Если ты выглянешь в окно полнолунной ночью и увидишь, как величественный ягуар несет на спине странного всадника, скорее выходи и следуй за ними.
Следуй осторожно, ступай бесшумно – слышишь, от тишины в ушах раздается тоненький звон? Так и должно быть.
Если увидишь, как они входят в море и идут ко дну, закрой глаза и беги прочь, едва касаясь земли кончиками пальцев. И молись, чтобы они тебя не услышали.
Если увидишь, как они ступают по лунному лучу, будто по тропе, следуй за ними.  Следуй за ними ввысь, следуй за ними в самое небо и ничего не бойся.
Ничему из этого, конечно, ее не учили. Но она знала, когда важно слушать и что нужно слышать. Серебро под ногами тает, растворяется в тенях, толстым слоем облепивших пол, и стены, и потолок. Тени вьются в углах, выкруживают сложные па, плетут узоры, и вдруг она слышит музыку.
Музыка почти бесшумна и непреодолима. Как в той сказке, ноги сами переступают в такт, взлетают руки, взметнув копну волос. Бежать бесполезно.
‒ Кто ты? ‒ задает она привычный вопрос. Безликий молча присоединяется к танцу.
‒ Где мы? ‒ продолжает она и отшатывается, услышав неожиданный ответ.
‒ Здесь собираются души тех, кто не хочет уходить.
‒ Мы мертвы?
Безликий молчит, сливаясь с тенями, и она закрывает глаза. Прочь отсюда, прочь, страшно от догадок и невыразимо хочется вернуться назад в покой и безопасность. И тишину. Вырастают из памяти затертые каменные своды, выходит из тьмы бессловесная статуя, призывающая к молчанию. Здравствуй, безмолвный друг; вот и довелось тебе прийти на помощь.

Остывшие ладони гасят ветер,
Озера глаз затягивает льдом.
Спрячь в пальцах стон, танцуй, пока не видят,
Вонзая зубы в вычурную тишь.
Рви
в клочья
все,
что попадется в лапки,
И бей хвостом, как мощной плетью, мышь.
И пусть услышат, как же ты звучишь!
Убей молчанье.

Люди думают, если они молчат, то они хранят тайну. Но и сомкнутые губы могут о многом поведать. Тут взгляд обронили, там щекой дернули. Хоп-хоп! И секретик открыт.
Лечебница. Скорбные разумом. Мирные тут. Она среди них. Тоже мирная. Почему? О, это пока тайна.
А у безликого есть лицо, милое, белое. Не хотел признаваться, но она – она слышит больше, чем он думает. И он наконец говорит.  
‒ Я помню тебя, ‒ признается.
‒ Я не знаю, где мы и почему, ‒ качает головой.
‒ Я не могу пойти с тобой, ‒ кривит лицо встревоженно.
Она отводит взгляд, глядит в окно. Свет меркнет там, за этим огромным чистым окном, где сейчас гуляют другие больные под присмотром странных людей. В сердце отчего-то тянет, где-то за спиной переступает с ноги на ногу… больше не безликий. Трус. Молчит.
И она молчит и трет кончики пальцев, чувствуя нарастающий зуд, слыша нарастающий гул. День за днем она молчит и слышит: приближается. В гул вплетается тонкий перезвон: нервно верещит посуда в шкафах, взбрыкивают стекла окон, подвывают стены.
Вдох – и лечебница содрогается.
Снова.
И еще раз, отзываясь на удары сердца.
Она улыбается, глядя, как стены расцветают узором трещин и осыпаются. Она не видит никого, кроме него.
Таинственный всадник протягивает ей широкую ладонь, и она принимает приглашение, садится перед ним. Ягуар сходит с места бесшумно, увозя двоих прочь.

[Todo Uno]

7. Месмерическая дымка.

## 1887 год, психиатрическая лечебница Сизые Мхи, Англия.
## Записи доктора Персиваля Р. Мура.

Я всегда относился к своей работе как к чему-то, что позволяло мне коснуться непознаваемого; оказаться на той границе, где человек касается рукой своих видений, общается с бестелыми друзьями, понимает вращающие мир шестеренки и смеется над простотой устройства вселенной, но при этом не быть причастным к этому самому. Иногда я чувствовал острую зависть к своим пациентам, а порой ловил себя на мысли, что вполне могу запирать в зарешеченной палате кого-то, кто стоит на более высокой ступени развития, нежели я.
Эти вопросы терзали меня так часто, что зародили почти религиозный трепет перед перешагнувшими порог нормальности, и часы, что я присматривал за больными в комнате отдыха, я проводил за пассивными наблюдениями. Благо, почти не пропускающие свет оконные стекла способствовали - здесь всегда царила полусонная атмосфера, а случайно пробившийся болезненно-тусклый солнечный луч вызывал оживление, словно бы вам на ладонь села осыпанная пыльцой фея под морфием.
На многих моих коллег комната отдыха навевала бы тоску, для меня же лишенные углов, обтертые тысячами языков и ладоней желтые стены, за пару веков исписанные всем, что попадалось под руку психам-хитрецам, представляли особый интерес. Видимо, предыдущим поколениям врачей тоже так казалось, поэтому сейчас я за кружкой травяного чая с каплей абсента могу прочесть истошный крик из далекого прошлого. Вот округлыми буквами, темно-красной (видимо) помадой, под схематично изображенным человечком с нимбом аккуратно выведено - "не оставляй меня, господи". Над шахматным столом неровно и угловато нацарапано "я так щаслив сиводня я встретил друзей". Мое же любимое - написанное размашисто, черной краской, над окном - "солнце никогда не взойдет". Про эту надпись ходят легенды - говорят, сделавший это безумец подселил в соседние палаты не одного сотрудника лечебницы, вел себя вызывающе и обладал острым умом, к тому же мог выбраться из любой запертой комнаты; а однажды, когда была особенно суровая зима, он сделал эту надпись и повесился на карнизе, прямо у свежей надписи. Его холодное улыбающееся тело, покачивающееся на сквозняке, нашли под утро, и никто не мог понять причин этого поступка. Видимо, уже тогда это окно было символом безысходности.
Сейчас, конечно, таких зловещих пациентов у меня нет. Да что там, сейчас и сделать банальнейшую из надписей для моих подопечных - уже многоступенчатый и почти невозможный поступок.
Я даже не знаю, кого можно назвать интересным случаем среди нынешних обитателей лечебницы.
Есть двое неразлучников, Толстый Боб и Рыжий Билли, которые, держась за руки, покачиваются в углу комнаты и напевают что-то, напоминающее очень темное кантри. Другие врачи клянутся, что никогда ранее не слышали этих песен, а еще - что каждый раз они поют новое. Как ни странно, оба не знают нотной грамоты и не владеют ни одним музыкальным инструментом. Общения между собой между Бобом и Билли также не замечено, однако же, они действуют словно один организм: одновременно говорят, одновременно идут в туалет, одновременно выплевывают таблетки, одновременно начинают петь - и поют одинаковый текст. Я зову этих двоих хором инфернальных мальчиков, поскольку в ночи их пение, безжизненно-стеклянное и на удивление в унисон, звучит величественно и жутко, как перезвон призрачных колокольцев.
Есть мистер Стекляшка, нянчащий цветной перламутровый шарик. Поначалу у него пытались отобрать столь опасную игрушку, но без своей укутанной в тряпки Искорки тот становился агрессивен. В итоге шарик был заменен на другой, достаточно легкий (чтоб не убить человека), достаточно мелкий (чтоб не страшно было проглотить) и достаточно прочный (чтоб не разбиться и не превратить мирного старичка в дьявола). "Искорка привела себя в форму ради вас", - и восторженный мистер Стекляшка получил в подарок еще и красивую бархатную простынку для любимицы.
Есть изможденная женщина, называющая себя Манией и считающая себя матерью-покровительницей всех обитателей лечебницы. Она постоянно старается обнажиться подобно древнегреческим статуям, но делает это с таким достоинством и аристократизмом, словно она и правда снизошедшая до смертных богиня. Она часто стоит, замерев, перед покрытым грязью окном, бледная, словно мрамор, молчаливая и царственная. Единственный способ спровоцировать вспышку с ее стороны - дотронуться до ее голой кожи.
И есть Ажурный Старик. Сначала я думал, что передо мной бывалый моряк или беглый заключенный, сплошь покрытый татуировками, однако позже я понял, что татуировка на Старике всего одна - смеющаяся маска на левом плече, а все остальные - странное переплетение шрамов и отчетливо видимых кровеносных сосудов. Это очень крепкий мужчина, возраст которого выдает разве что окладистая серебристая борода, - хотя кто заметит морщины на его исчерченном синими линиями теле? - он любит закатывать рукава рубахи выше локтя, чтоб показать массивные руки, и помогать медсестрам, когда нужно что-то отодвинуть, открыть, перенести. Никто толком не знает, в чем его безумие, но все чувствуют исходящую от него спокойную уверенность. Пожалуй, его единственного боятся, причем все: стоит начаться какой-либо заварушке, как Ажурный Старик, шепнув пару фраз на ухо буяну, прекращает конфликт, а заодно начинает цепочку кошмаров, от которых смутьян еще не раз и не два будет оглашать спящую клинику истошными воплями. На самом деле, я не верю, что у Старика есть какие-то способности, все объясняется куда проще: если к вам подойдет подобного вида человек, вы тоже будете просыпаться в холодном поту, даже находясь в здравом уме. Потому мы старались обращаться с Ажурным как можно более вежливо, но кое-кто, как всегда, переборщил: поговаривали, что супруги некоторых врачей даже рожали от этого удивительного старца. Так что, если увидите удивительного человека, словно бы завернутого в кружево, - вы знаете, кто его отец и чем увлекалась его славная мамочка.

Каждый день в Сизые Мхи приходят люди с извне.
Я всегда рассматриваю их с интересом - они словно привносят хаос в мой привычный мир. Такие разные, но при этом удивительно одинаковые, несмотря на попытки выделиться цепочкой часов или количеством лошадей в упряжи. Мы, одетые в одинаковые белые халаты, и то более разнообразны, хоть и живем практически в изоляции.
Мне нравится беседовать с ними, узнавать, как течет жизнь там, среди людей, которые не видят около себя кокетливого демона в мыльном пузыре и которые говорят только то, что сочтут уместным окружающие. Как правило, они быстро разочаровывают меня, так как скучны до зевоты, и, едва они начинают говорить о скачках и мануфактурах, о подарках любовницам и модных жилетах, я ссылаюсь на занятость. Это всегда работает - врачей уважают, и их "простите, мне нужно идти" расценивается как "о да, конечно, я не хотел задерживать вас своими глупостями". Они правда думают, что я спасаю жизни и души их близких, о прекрасные в своих заблуждениях глупцы.
Чаще всех в толпе посетителей мелькала молодая девушка необычной внешности. Многие старались держаться от нее подальше, поскольку на ее длинных локонах цвета лаванды едва-едва удерживалась шляпка, а платья всегда открывали плечи, украшенные рисунками с фиолетовыми цветами. Это казалось таким дерзким и таким вульгарным, что дамы брезгливо отворачивались, приговаривая "блудница", а мужчины неодобрительно покачивали головами, исподтишка бросая взгляд на высокую грудь девушки, и уводили своих супружниц под локоть подальше от нарушительницы спокойствия. "Неудивительно, что такую попугаиху я увидела именно среди умалишенных", - во всеуслышание как-то заявила одна из гостий. Увидев, как вспыхнул гнев в светлых, почти белых глазах девушки, я решил вмешаться.
- Прошу вас соблюдать приличия, мэм, - сказал я. - Вы все же в лечебном учреждении, а не на городской площади у торговки яблоками.
Пока покрасневшая от злости и стыда дама подбирала юбки и, что-то бормоча под нос, шла к выходу, я узнал, что мою лавандовую чаровницу зовут Хэзер, она любит улиток, землянику и ходить босиком, а еще что она дочь Ажурного Старика.
"Это было так очевидно", - чуть было не воскликнул я, но вовремя спохватился.
Она, увидев мое некоторое замешательство, рассмеялась, и смех ее был похож на звонкие капли весеннего дождя.
- Можете не скрывать свой интерес и не бросать якобы незаметные взгляды, на мне нет этой странной паутины из вен, - сказала она.
А потом посмотрела из-под присыпанных солнечной пылью ресниц и добавила со значением:
- Нигде нет.
О, мне посчастливилось убедиться в этом так скоро, как я не смел и мечтать. Неповоротливые светские дамы могли называть Хэзер распутницей, Иезавелью, Мессалиной, блудницей, бесстыдницей, но я был в совершеннейшем восторге. Я словно держал в объятиях северное сияние, о котором столько читал в описаниях мореплаваний. Словно коснулся радуги, а та заговорила со мной о красотах невиданного. Словно отдал себя на волю буре, а та осыпала меня разноцветными перьями и шелковыми лентами.
- Я не понимаю, что ты со мной сделала? - обессиленно спрашивал я раз за разом, а она смеялась и рисовала на моем теле какие-то символы соком черноплодной рябины. Порой мне казалось, что в мою тесную комнатку, на мою узкую кровать является ангел, но не статичный холодный ангел с церковных статуй, а неподвластный человеку божественный хамелеон, непостижимый, как болотные огоньки, и прекрасный, как закат. Ангел цвета сирени, лаванды и вереска.
- Да ты никак влюбился в меня, - воскликнула она почти возмущенно, когда я попытался рассказать ей об обуревающих меня чувствах. Я замялся, сбился, сказал, что "видимо, да", а потом покраснел и разозлился из-за упущенного момента, но Хэзер, казалось, лишь развеселилась.
- Докажи, что ты меня любишь, - с вызовом бросила она.
- Все, что угодно, - пробурчал я, все еще досадуя из-за несказанной речи.
Хэзер посерьезнела и долго всматривалась в мое лицо, словно бы проверяя, насколько мне можно верить. В этот момент я ее почти не узнавал - присущее ей ребяческое выражение пропало, а скулы словно бы стали резче, делая Хэзер старше. Я впервые задумался, так ли уж юна моя возлюбленная, как мне казалось.
- Помоги моему отцу бежать, - наконец выпалила она.
- Что?!
Она вздохнула - и я готов спорить, я слышал в ее вздохе нескрываемое раздражение.
- Помоги моему отцу бежать, Перси. Он не должен находиться в Сизых Мхах.
-  Я не могу, он мой пациент.
- Да? И в чем тогда его безумие, скажи мне.
Я замялся.
Увидев мое сомнение, Хэзер взяла меня за руку и заговорила - так горячо, как могла только она. В общем-то, ее глаза были настолько выразительны, а ладони настолько умелы и нежны, что она могла бы и не тратить время на слова. Когда ее губы коснулись моего тела, я мог только простонать:
- Все, что угодно, ради тебя - все, что угодно, о господиииии...
Когда я проснулся, Хэзер уже не было рядом, лишь следы от рябины и глубокие царапины на плечах свидетельствовали, что она была здесь.
- Во что же я ввязался, - вздохнул я, стремительно трезвея от плотских желаний.
Взвесив все за и против, я пришел к выводу, что данное обещание вовсе не такое страшное, как показалось изначально. В конце концов, в сумасшествие Ажурного Старика я не верил. А после знакомства с его яркой неординарной дочерью я был склонен считать, что в лечебницу его упекли скорее за особенности личности, а вовсе не за ненормальность.
Я мерил комнату шагами, разговаривал сам с собой и звучал все убедительнее и убедительнее. Спустя минут пятнадцать я уже был убежден, что Ажурному Старику здесь не место, и я только сделаю лучше, если помогу ему бежать.
- Что ж, Хэзер, так и быть, - пробормотал я. - Я помогу твоему отцу бежать.

[Todo Uno]

## 1887 год, загородное поместье Серебристый Клен, Франция.
## Записи доктора Персиваля Р. Мура.

Устроить побег безумцу - заданьице не из легких, как я убедился на собственном опыте.
Сначала я хотел все провернуть законным способом - поднял из архива бумаги на Ажурного Старика (я продолжал называть его именно так, несмотря на изученные материалы биографии) и стал искать в них возможные ошибки, с которыми можно было бы прийти к управляющему лечебницей и сказать "он совершенно здоров, верните ему светскую одежду и отпустите на все четыре стороны". Но его бумаги были в совершеннейшем беспорядке, а Хэзер уже начинала злиться и покусывать меня за ухо, шипя "поторопись".
- Я ищу способ, любимая! - восклицал я, а она фыркала, что, видимо, не к тому обратилась.
На несколько дней Хэзер пропала, изрядно заставив меня беспокоиться, а на четвертый день ее отсутствия в Сизые Мхи пришел монах, держащий в руках увесистую библию.
- Чем я могу помочь? - обратился к нему один из санитаров. Из-под широких рукавов мелькнули затянутые в перчатки руки, и монах протянул ему записку. - Простите, я не умею читать. Доктор Мур!
Я подошел. На листке бумаги было написано "простите, я дал обет молчания".
- А с какой целью вы к нам..., - начал было я и осекся, увидев под глубоким капюшоном смеющиеся светлые глаза.
- Генри, - обратился я к санитару, - я проведу отца Томаса к больным, а ты пока присмотри здесь.
- Я понял, док!
Мне стоило немалых трудов сдержаться и не потащить лже-монаха за собой по коридорам. Медленно вышагивая вдоль обшарпанных стен, мой гость словно бы наслаждался ролью.
Наконец, дойдя до моего кабинета, я втолкнул Хэзер внутрь и запер за нами дверь.
- Какого дьявола здесь происходит? - зашептал я. - Что за маскарад?
Хэзер, изначально давившаяся от смеха, в один момент превратилась в колючего, словно лесной еж, демоненка.
- Раз уж ты не можешь ничего предпринять, так может, хоть я смогу.
Она стянула с себя рясу, и я почувствовал некоторое разочарование, что это не очередное любовное игрище, придуманное моей лавандовой затейницей, - под рясой на ней было строгое, застегнутое на все пуговицы платье, а вычурного цвета волосы были убраны под небольшую шляпку с вуалью.
- Надень на отца рясу и выведи его так. А я выберусь незамеченной.
- Ты думаешь, никто не заметит, что "отец Томас" увеличился в размерах?
- Библия отвлечет. Все скажут, что просто видели монаха с красивой книгой в руках.
Мне был в новинку этот ее деловой и строгий тон. В совокупности с затемненными волосами и учительским платьем она казалась мне чужой и не особенно приятной дамой, которая вздумала бить меня прутом по рукам за малейшую ошибку. Видимо, почувствовав это, Хэзер улыбнулась - так ласково и игриво, что мое сердце дрогнуло.
- Хорошо, я в деле.
План Хэзер удался на славу - Ажурного Старика, который теперь просил называть его Кристофер, мы вывели за пределы Сизых Мхов. Заручившись рекомендательными бумагами от управляющего, я торжественно сообщил ему, что в лечебницу больше не вернусь, сослался на якобы проблемы с дальними родственниками и покинул это то ли проклятое, то ли благословенное здание, бывшее мне домом последние десять лет. Когда обнаружилось отсутствие беглеца и обнаружилось ли вообще - мне неведомо. К вечеру того же дня Хэзер, Кристофер и я уже были на судне, плывущем во Францию. Да, эта лавандовая чертовка оказалась удивительно хороша и деятельна: пока я перелистывал, чихая и сморкаясь, книги пыльныого архива, она сделала всю основную работу по спасению отца.
Как я узнал во время пути, Кристофер и сам работал с сумасшедшими - слышащими голоса, как он называл их сам. Однако методика работы была подсмотрена им у племен с далеких островов ("все же моряк", - отметил я про себя) - он вводил своих пациентов в состояние гипноза, которое открывало путь в потусторонние миры, помогало сделать своеобразный переход к позвавшим за собой.
- Значит, все же они отмеченные богом сверхлюди, - воскликнул я.
- Да. Они - те, кто способны ходить между мирами. Призванные другими измерениями. Избранные высшими силами.
- Но у папы было много завистников, - мрачно отметила Хэзер. - Их методы не работали, их жажда пытать людей заглушала голос разума, и они упекли его в Сизые Мхи.
- Так вот почему нет никаких медицинских записей! Все сфабриковано.
- То есть до конца в мою нормальность ты не поверил, - усмехнулся в бороду Кристофер. = Просто пошел на поводу у симпатичной мордашки, а?
Я густо покраснел, а во взгляде Хэзер читалось "только попробуй сказать, что мордашкой все не ограничилось".
В бесконечном, как мне казалось между приступами морской болезни, плавании Кристофер уговорил меня попробовать его снадобий для общения с духами.
- Но откуда это у вас?
Кристофер рассмеялся.
- Хэзер захватила мою шкатулку. Я называю ее сундуком сновидца. Попробуй, это спасет тебя от тошноты, а заодно приоткроет дверь туда, куда тебе пока войти не позволено.

<на этом месте д-р Мур несколько страниц описывает видения, посещавшие его в результате дегустаций разных отваров и, как он их называет, "говорящих дымов", мы позволим себе опустить эти его приключения>

## 1887 год, загородное поместье Серебристый Клен, Франция.
## Записи доктора Персиваля Р. Мура.

Прошло уже достаточно времени с момента, как мы с чаровницей Хэзер устроили побег ее отца.
Я работал в топях Северной Англии в небольшой аптечной лавке, где днем было не присесть, а к вечеру голова шла кругом от латыни и человеческих причуд, но даже в этой суете зачастую пытался воскресить в своей памяти лицо любимой. Но память услужливо подсовывала запах рябины, становящийся высоким в момент высшего наслаждения голос, образы разбросанных по плечам лепестков и ощущения грубо смятой под ладонью ткани, но не более. Я помнил причудливый цвет волос и очень светлые глаза, но, как ни силился, не мог нарисовать мысленный портрет той, о ком тосковал.
И однажды в ночном хмелю я решил, что в моей жизни и так было слишком много отвратительного: физиологических жидкостей, вонючих склянок, болотной жижи, открытых ран и мерзких похмелий. Я должен внести в нее красоту, я поеду за Хэзер.
Меня немного пугала мысль о морском путешествии, которое в прошлый раз далось мне сначала ценой наркотического тумана, а по пути обратно превратилось в нескончаемый кошмар, но моя цель казалась мне стоящей этого. "Еще немного мерзости, последняя капля, а потом только красота".
И я вернулся во Францию. Отлежавшись пару дней в дешевом трактире с видом на ненавидимое теперь уже море, я с новыми силами отправился в путь, и уже через пару дней стоял у входа в поместье Серебристый Клен.
Трехэтажный дом Кристофера выглядел заброшенным и пустующим, поэтому я даже засомневался, не ошибся ли, не перепутал ли, и даже похолодел от мысли, что они могли куда-то переехать или, что еще хуже, попасть в руки очередным желающим упечь старика в лечебницу.
Желтоватый камень стен крошился, колонны и лепнина потемнели и потеряли величие, а ветер нес мне в лицо бурые листья с окружавших дом скрюченных деревьев. Неприятное, но атмосферное место. Словно бы могучий великан слег от серьезной, сжирающей изнутри болезни, отравляя все вокруг себя.
В какой-то момент мне показалось, что занавесь на одном из окон пошевелилась, и сердце мое забилось чуть быстрее - то ли от ожидания, то ли от страха. Но тут дверь распахнулась, и на пороге показалась тонкая фигурка, затянутая в белое аляповатое платье. Ее волосы были цвета лаванды.
Сначала я долго обнимал Хэзер, поднимал на руки и кружил, и только потом поставил на землю и вгляделся в позабытое скуластое лицо. Мне показалось, что девушка здорово изменилась, но я помнил, как часто менялась моя чаровница в зависимости от настроения, поэтому списал все на это и на долгую разлуку. Яркая, нежная, словно рисунок акварели в мире цвета хаки. В этот момент я чувствовал себя самым счастливым человеком на планете.

- Зачем ты приехал? - спросила Хэзер пару часов спустя, когда, наконец, наша потребность друг в друге была полностью удовлетворена.
- Я хочу жениться на тебе, - ответил я, отмечая легкую хрипотцу в ее голосе.
- Еще один безумец, - она помрачнела так, что, казалось, даже ее волосы стали темнее черники, и поспешно начала застегивать платье. - Одевайся, отец скоро вернется. Увидишь кое-что.
Мы вышли из спальни как раз к возвращению Кристофера, который обнял меня так, что ребра спели грустную, почти похоронную песню.
- Добро пожаловать, сынок, в этом доме тебе рады всегда. Давай покажу тебе мои владения.
Поместье Серебристый Клен было построено предками Кристофера, знаменитыми врачевателями, чье имя передавалось из уст в уста по всей провинции.
- Это пристанище для тех, кто изгнан из общества. Так было и так будет.
- Здесь пациенты не заточены в клетки, как ты привык, - добавила Хэзер. - Посмотри на всех этих людей. Ты думал, это все слуги? Нет, доктор, это сотрудники лечебницы и больные.
- Проводники и слышащие голоса, - одернул ее Кристофер.
- Суть в том, что здесь мы все вместе.
- Я помогаю им приблизиться к тому, что нам не дано, - сердито прогрохотал Кристофер. - Это не какой-то притон садистов в белых халатах, это место, куда люди приходят, боясь, что их величие и избранность не поймут!
- А что вы используете в своих, эм, сеансах лечения?
Кристофер устало вздохнул.
- Нет никакого лечения, сынок. Все, кого ты здесь видишь, здоровы. Просто кто-то может общаться с духами, а кто-то помогает им в этом.
- Сундук сновидца он использует, - подала голос Хэзер.
- И одно меня беспокоит, сынок, - Кристофер приблизил свое лицо к моему, нависая, словно большая ажурная туча. - Есть один дух, который может завладеть любым телом. И каждый в этом доме может оказаться во власти его. Никому нельзя доверять, запомни.
- Никому нельзя доверять, - согласился я.
- Ты хороший челочек, док, - он похлопал меня по плечу, от чего у меня задрожали колени. - Спускайся через 15 минут к столу, время ужина.
- Он совсем обезумел, - грустно и немного со злобой сказала Хэзер, едва Ажурный Старик отошел.
- Давно он такой? Давно... все вот это?
- Я росла здесь, Перси. В этой философии, в этой атмосфере. Играла с детьми, рожденными в этих стенах от случайных встреч якобы-доктора и вполне себе больного. Впервые хлебнула отвара для так называемых приключений по мирам еще в детстве - едва матушка умерла. Осталась без присмотра и попробовала. По ночам запиралась и придвигала к двери кресло, боясь, что какой-нибудь обуреваемый бесами мужлан решит доказать мне свою богоизбранность. Молилась, чтоб никому из просветленных не пришло в голову поджечь дом или принести в жертву отца. Просто боялась. Здесь все было точно так же, те же игры в нормальность, та же ритуальная магия. Только вот веры в какого-то могучего духа не было. С этой идеей он словно одержимый. Мне это не нравится.
- Ты не веришь в теорию Кристофера о том, что они не больны, а стоят на более высокой ступени?
Она рассеянно пожала плечами.
- Если в этом и есть здравое зерно, Перси, то я не готова служить этим боголюдям и жить с ними. Их ступень уж слишком высока для меня.

Обед проходил в большом зале, эхо от стен которого создавало ужасающее многоголосье. Любой выкрик превращался в чудовищный карикатурный вопль, любой смешок становился пугающим гиеньим хихиканьем. От тусклого освещения по стенам плясали расплывшимися кляксами тени, уродуя портреты и трофейные головы животных.
Тем не менее, еда пахла великолепно, и я поспешил к длинному, от края до края зала, столу, игнорируя схватившего меня за рукав палочника в человечьем обличии.
Хозяин дома сидел во главе и жестом пригласил меня занять место рядом.
- Лучшим поваром у нас был Уруз, - пояснил Кристофер, разрезая пирог с крыжовником и передавая мне самый большой кусок. - Ох, попробовал бы ты рыбу, что делал этот тщедушный бесполый человечек, док, руки бы съел вместе с той рыбой!
- Этот Уруз, он...
- Он говорящий с духами. И именно он, отведав сладкого дурман-корня, рассказал о Ренате.
Поймав мой изумленный взгляд, Кристофер продолжил:
- Во время одного из наших сеансов Уруз заговорил высоким женским голосом. И эта женщина, притаившаяся в нем, как бы невзначай похвасталась, что может менять тела, что неоднократно и делала. А едва тело умирает, она захватывает другое. Она преследует какую-то цель, но я не знаю, какую.
- И этот дух зовут Рената?
- Я так назвал его. Возрожденная.
- И что же сейчас с Урузом? Он отстранен от кухни? Боитесь отравы?
На миг показалось, что в наполненном гамом зале воцарилась тишина.
- Уруз умер, - сказал Кристофер безэмоционально. Чрезмерно безэмоционально. - Теперь Рената в ком=то из них.
Я открыл было рот, чтоб сказать - вы слишком умны, чтоб верить в эту чушь, к тому же я был уверен, что этот Уруз просто чувствовал свою болезнь и всего лишь крайне неудачно пошутил, но тут Кристофер поднялся и постучал о свой бокал, больше похожий на мини-кубок, ложкой. Молчание воцарилось мгновенно, все глаза - затуманенные, заплаканные, усталые, - обратились на Ажурного Старика, и они смотрели с нескрываемым обожанием.
- Прошу вас всех после еды последовать в библиотеку. Проведем небольшой спиритический сеанс.
Все с готовностью закивали, и я пришел к выводу, что жителям поместья нравятся такие сеансы. Интересно, многие ли из них стараются попасть сюда ради отваров и травок Кристофера?

Библиотека оказалась небольшим помещением, насквозь пропахшим розовым маслом.
Все сели на пол, вокруг Кристофера, и Хэзер заученными движениями зажгла две лампады и поставила около отца, потом задернула шторы, из складок которых пахнуло полынью, и села около меня. Я заметил, что некоторые поглядывают на девушку с опаской, а беловолосая полупрозрачная блондинка даже пересела, когда Хэзер оказалась недалеко от нее. "Чувствуют неприязнь", - подумал я и чуть приобнял любимую за плечи.
- Как вы уже знаете, - заговорил Кристофер. - в одном из нас, братья, скрывается дух. И я обещаю вам, что после сегодняшнего сеанса я скажу вам, в чьем теле он обитает. Если им окажетесь именно вы, не бойтесь. Я найду способ вернуть дух в его мир, он никому не причинит вреда.
Под тихую мантру, подхваченную всеми, Старик (я не мог называть его иначе, видя таким) смешал в небольшой чаще какие-то травы, добавил содержимое нескольких пузырьков и набил смесью трубку. Продолжая петь, мы передавали ее по кругу, затягиваясь кисловатым дымом, а когда содержимое подошло к концу, взялись за руки и закрыли глаза.
Вдруг по ногам пробежал ветер - холодный, словно бы я в ночной рубашке оказался посреди ночи в зимнем поле.
Хорошо, я был закален предыдущими опытами курения со Стариком, и лишь улыбнулся и приготовился к новым переживаниям. Ветер накатывал на меня волнами, хватал за руки, потом сквозь закрытые веки я понял, что лампады потухли, и услышал досадливый возглас Старика.
- Доброго дня вам, путники, - раздался откуда-то сверху женский голос. Холодный, издевательский и ласковый одновременно. - Не ищите меня раньше времени. Я и так ближе, чем вы все думаете.
И мне в лицо кто-то бросил горсть снега.
Вскрикнув, я вскочил, открыл глаза, и обнаружил, что все присутствующие в комнате раздосадованы и удивлены, как и я, а Кристофер поспешно зажигает лампы.
- Это была очень необычная практика, Крис, - сердито сказал один из мужчин, чье лицо и руки были сплошь покрыты веснушками. - Впервые вижу такую глупую историю от тебя.
- Вы все слышали голос? - спросила полупрозрачная блондинка. - Голос ледяной королевы?
- Да, - озадаченно ответил каждый из нас.
Я посмотрел на Хэзер - ее лицо было словно мел, она часто испуганно дышала и смотрела куда-то в пустоту. Я коснулся ее замерзшей руки, и она вздрогнула.
- Это было совершенно неприемлемо, - прошептала она. - Отец перешел все границы!
Ажурный Старик был мрачен и молчалив, и напоминал скорее оскверненного бога, чем заплутавшего в загадках разума целителя.
- Возрожденная здесь, - сказал он и вышел из комнаты.

[Todo Uno]

К ужину Старик не вышел. Хэзер тоже. Я поискал их в нескольких комнатах, а потом через окно увидел мелькнувшую в безлиственном саду фигурку с фонарем в руке, и решил спуститься к ним - заодно в тишине и спокойствии переговорил бы с обоими насчет свадьбы. Сад оказался таковым лишь в названии. Под ногами был мелкий камень, на котором у меня разъезжались ноги, а деревья, хоть и были частыми, были явно мертвыми. Я выкрикивал имя Хэзер и напрягал зрение, пока, наконец, не увидел явственно видный в сумерках край белой одежды. Я обрадовался, но вот только обладательницы одежды почему-то лежала на земле.
- Только бы ей не было плохо, - я поспешил, надеясь, что при падении Хэзер не расшиблась и не зацепила какой-нибудь случайный валун, но, к моему огромному удивлению, лежащая девушка была вовсе не Хэзер. Это была полупрозрачная блондинка. Все такая же, с серебряной нелепой диадемкой и светлой лентой на шее. Только мертвая. Это я знал точно - в ее лбу зияла огромная кровавая рана, портящая ее светлый, почти неземной образ.
- О нет, о нет, - я попятился, и уже громче, борясь с паникой, закричал: - Хэзер! Пожалуйста, ответь мне, просто ответь! Хэзер!
Мне показалось, что я услышал какой-то хрип, и в необъяснимой надежде кинулся на него. Где-то справа и правда дрожал огонь фонаря, пока не выскользнул из руки и не разбился. Да, я успел. Почти бессознательное тело Хэзер тряс Старик, словно огромный демон из мрамора, лозы и плюща, только с глазами адского посланца.
- Я добьюсь от нее ответа! - сказал мне он. - Я должен узнать, она ли это вообще. Хэзер, это еще ты? Отзовись, Хэзер!
- Это я, пап, - хрипела она, но Старику было недостаточно. Он отвесил ей сокрушительную пощечину, от которой голова ее мотнулась, и девушка затихла.
- Прекратите! - я словно бы отбирал куклу, так невесомо и по-тряпичному безвольно ощущалось тело Хэзер. Старик попятился, и будто уменьшился в размерах.
- Есть знания, которые смертным знать не дано, - тихо пробормотал он.
- Да, это я уже помню, мистер! - возмущенно выкрикнул я, стараясь привести Хэзер в чувство.
- Человеку рано знать то, что знают ангелы.
- О, мы уже приплели к своей теории ангелов?
Старик схватился за голову, закачался, а потом, то ли заплакав, то ли зарычав, убежал.
- А я им восхищался, - приговаривал я, хлопая по карманам в поисках фляги. - Я верил в его теорию! А он убил Ис! И чуть не убил Хэзер! Алкоголь привел Хэзер в чувство, и я осторожно ее обнял.
- Зачем ты здесь? - слабо спросила она. - Я не понимаю, почему ты во Франции. Почему ты в моем доме. Почему ты в моем саду, в конце концов. Зачем ты меня преследуешь?
- Я люблю тебя, разве это не очевидно?- Очевидно, что ты одержим идеями отца.- Но мы с тобой были близки!
- Я преследовала свои цели, ты - свои. Я не могла даже и подумать, что для тебя это так важно.
- Для меня это важно. И я бы хотел, чтоб ты стала моей женой. Хочу, чтоб ты украшала мою жизнь, была моей наградой, моим счастьем.
Она потирала шею и задумчиво кусала губы, глядя на дом.
- И ради этого ты поплыл в другую страну?
- Ты того стоила.
Хэзер усмехнулась уголком рта - как никогда раньше. Подошла и коснулась моей щеки.
- Ты такой замечательный, Перси. Да, я буду твоей женой. Буду всем, кем ты хочешь, - жизнью, наградой, трофеем, я согласна. Давай только найдем отца и сообщим ему, что мы уезжаем. И что мы будем вместе, конечно же. Отныне и вовеки веков. Мне хотелось сжать ее в объятиях, но моя радость была столь велика, а ее травмированное тело столь хрупко, что я побоялся причинить дополнительную боль. Я поцеловал ее в лоб, и мы отправились к дому.
- Беркана, ты не видела отца? - спросила Хэзер у измазанной краской девушки в подоткнутой юбке, что-то самозабвенно малевавшей на холсте.
- Крис смеялся, как будто его щекотала сотня херувимов, и говорил, что до него никто не доберется. А потом он ушел куда-то, - художница пожала плечами. - Мне кажется, он где-то в обнимку с бутылкой горячительного и думает о пожирающих свежепосаженный щавель единорогах. Оставьте его. Кстати, было бы неплохо это нарисовать. И она отшвырнула старый холст и начала набрасывать новое творение прямо на стене.
Мы потратили немало времени, заглядывая в каждую комнату дома и периодически слыша фразы вроде:- Крис сказал, что он будет в безопасности, но я думаю, он просто не хочет, чтоб его застали за играми с ягнятами. Он такой эгоист!- Он смеялся, а значит, в саду-таки водятся феи!- Никто его не достанет, понимаете ли. А восьмирукий ярдоног? Наивный Кристофер...Наконец, в подвале стоял какой-то странный запах.
- Этой стены не было, - уверенно сказала Хэзер.И правда, она выглядела совершенно свежей. Я провел по ней пальцем и поморщился, испачкавшись.Хэзер устало вздохнула и, сказав "погоди минуту", принесла из соседнего помещения кирку, которой я и сломал еще непрочную постройку.Подняв повыше фонарь, мы увидели, что на нас из ниши смотрит недвижимое лицо Ажурного Старика. Холодного, улыбающегося горькой улыбкой, словно ему было больно и страшно одновременно, но он видел впереди облегчение страданий.В бороду была воткнута записка.
- Сделал все, чтоб ее заметили, - Хэзер достала записку и развернула ее.
- Если тебе нужно поплакать, не сдерживайся. Я все понимаю, потеря отца...
Она поморщилась и взмахнула рукой, словно бы отгоняла муху.
- Я ожидала этого с детства, Перси, я пролила все потенциальные слезы еще тогда. Просто ничего уже не осталось, - она посмотрела на мое обескураженное лицо и снова усмехнулась, становясь незнакомкой.
- Прочти вот лучше, он совсем спятил.
Записка гласила:"Док, заклинаю всемогущие сущности, чтоб это попало в твои руки.Ох, док, ты не представляешь, какой выбор стоит передо мной. Рената - в Хэзер, в самом дорогом для меня существе. Я уверен в этом, но я не могу поднять руку на нее. Конечно, я лгал на сеансе, что изгнание будет безопасным. Я вообще много им лгал. Док, док, я ужасный человек. Но ты-то один из лучших, кого я знал. Беги, беги так далеко, как только можешь, осядь в глубинке и забудь про нас всех, сотри из памяти.И прости меня за все, славный английский доктор".
На похоронах Кристофера Хэзер не пролила ни слезинки.А через неделю мы поженились. Что в черном, что в белом, она была почти неузнаваемо прекрасна, и я все старался отпечатать в памяти ее образ, но уже на следующий день не мог его воскресить.После вернулись в мои английские топи, и теперь великолепие моей акварельной лаванды снова сверкает на фоне хаки-мира. Плавание далось немного легче, поскольку Хэзер поила меня отваром из мяты - не таким отваром, как любил ее отец, а просто теплой жидкостью, которая не открывает никаких ворот между мирами, не дает способности ходить по звездам и не дарит разговоров с уставшими богами. Мы никогда не вспоминаем произошедшее в поместье ее отца, лишь иногда в разговоре упоминаю Сизые Мхи, но Хэзер почему-то это не нравится. И когда я игриво предложил украсить ей спальню ветками рябины, она посмотрела на меня, будто я предлагаю держать в кухне лошадь, и сказала, что, вообще-то, она рябину терпеть не может. В такие моменты голос Кристофера в моей голове говорит "ах, док, а я ведь был прав, это Возрожденная около тебя, а вовсе не Хэзер". А знаете, почему я не прогоняю эти мысли прочь? В первую брачную ночь моя жена оказалась девственной.

[Todo Uno]

8. Взыскующий Эльдорадо.

When you walk through a storm
Hold your head up high
And don't be afraid of the dark
At the end of the storm
Is a golden sky

And you'll never walk alone
You'll never walk alone

- Дорогая, тебе нравится твоя комната?
- Очень! - кричу преувеличенно радостно, чтоб Маргарет не пришло в голову ко мне подняться. Конечно, я обожаю каморки двадцать-на-пятнадцать с пыльным паучьим чердаком. И от городка балдею. Теперь мне до Ливерпуля час в поезде, двадцать фунтов туда-обратно, и это если не считать стоимости билетов на игру.
"Ты можешь ходить на местный стадион" - сказал мне папа. Могу, конечно, но на нем играет первая лига. А я за "красных" болела еще когда читать не умела. Теперь могу болеть по телевизору и хорошо если раз в месяц - на секторе. В паб меня вряд ли кто пустит, охота потом хозяевам перед бобби объясняться, почему у них малолетка в заведении. Клятый кризис, клятые сокращения, клятая папина новая работа. И жена его новая - тоже клятая. И каморка эта. И чердак.

На второй день после новоселья я решительно полезла наверх по скрипучей лестнице и обомлела - такого количества барахла хватило бы на трех старьевщиков. Сломанные стулья и полки, железки и обрезки труб, стопки журналов, вышедших до моего рождения, плакаты времен Второй Мировой! Трехколесный велосипед! Инвалидная коляска! Граммофон! Чхи!
В уголочке притулилась здоровенная стопка каких-то бумаг. Я машинально сцапала верхнюю и неожиданно для себя заинтересовалась: она была исписана чернилами и пером, изящным почерком с завитушками и начиналась со строки "писано в год 1889 от Рождества Христова"
Присев на старый чемодан, я начала разбирать замысловатые росчерки.


Прошел я дорогу от начала и до конца, и, как в песне, через ад и рай добрался-таки, спасибо Господу, до таверны. Но хозяин не внял моим просьбам, разве что на кошель у пояса поглядывал да на револьвер зыркал. Места здесь, скажу прямо, неспокойные, недобрые. Только прикорнул, чу! - кони. Топот, крики, лязг ружейных затворов, отрывистые команды - значит, солдаты. Пока оделся, пока спустился - гляжу, а вниз уже всех постояльцев согнали,  допрос учинили. Спрашиваю у лейтенанта - что стряслось, мол, я тут проездом, порядков не знаю, это обычай местный, что ли - будить добрых джентльменов посреди ночи? А он мне - язык придержи, джентльмен, тут тебе не шутки, девочка пропала, пес охотничий след взял, сюда привел. Где девочка, морда твоя помятая? Не видел никаких девочек, отвечаю, я тут проездом, но дело серьезное, я готов помочь. Он меня с ног до головы оглядел, и с уважением так - что, сэр, бывали в переделках? Бывал, говорю, будет время - расскажу за кружечкой, заслушаешься. Он меня в сторону отвел - так и так, говорит, мои парни нашли платье девочки за сараем, а сын хозяина божится, что видел там же старуху Этельберту. Возьми сына, кого-то из моих парней и сходи к этой Этельберте, посмотри, что да как. Схожу, говорю, только камзол прихвачу, а то зябко на улице, туман.
Делать нечего - идем. Старуха, оказывается, живет в лесу с двумя сестрами, топать до них едва ли не милю по тропе, хорошо хоть, у солдата фонарь есть, а сын хозяина тропу знает, как свой карман. Идем-поспешаем, наконец, приходим. Избушка - мрак, крыша покосилась, дверь шатается. Заходим, а там... Матерь Божья, пресвятая Дева-Богородица! Три такие карги - не приведи Господь увидеть. Шамкают что-то ртами беззубыми, седые патлы на глаза падают, платья, наверное, еще на Мэйфлауэр трюм видали. И смеются этак ехидно - что, мол, заявились без спроса, без стука, нешто мы за девочками бегать будем? Да мы за лучом солнечным не угонимся! Ступайте своей дорогой подобру-поздорову, пока мы не осерчали. А как осерчаем - ой, несдобровать вам!
Мы вывалились за порог, отдышаться пытаемся - в избушке этой надымлено так, не вздохнуть, ни охнуть. Пошли по тропе обратно несолоно хлебавши, солдатик понурился, парнишка тоже нос повесил, а у меня сердце не на месте. Ведьмы они, как есть ведьмы, и замешаны точно - чую, а объяснить не могу. Разворачиваемся, говорю, возвращаемся. Что-то нечисто с этими старухами.
Вернулись - и правда, нечисто. Топчутся рядом с избушкой какие-то амбалы, один в охапке девчонку держит, второй старуху под руки выводит. Вот тут-то револьвер и пригодился.
Забрали мы девчушку, старух этих отпустили - пусть их на Страшном Суде судят, а я грех на душу не возьму. Захочет лейтенант - пусть сам их догоняет. Не мое это дело, а их, местное.


От чтения меня оторвал папин голос:
- Рэйч, обедать!
- Я не хочу, пап.
- Опять?!
- Снова.
Он решительно подошел к стремянке и попробовал подняться. Как бы не так - хлипкая лестница заскрипела и закачалась под его объемистым животом.
- Ты что там делаешь, Рэйч? - уже тоном примирения спросил он. - Помощь нужна?
- Сама справлюсь. Оставь меня в покое, о'кей? Я поем... когда-нибудь потом. Попозже.
Мне не терпелось вернуться к дневнику.
Шагов уходящего отца я уже не услышала.


... выехали на рассвете. Хозяин таверны поначалу ерзал в седле, а потом ничего, пообвыкся, даже разговор повел. Оказывается, и он служил с морнишами, и даже Каспара знал. Каспар-то ему таверну и выделил. Тут у меня сердце зашлось - значит, говорю, ты можешь меня к Вечному Городу проводить? Я ведь нашел тебя! Прошел испытание!
Хозяин помялся сначала, а потом нехотя ответил, что довести меня может только до Долины Смертной тени и напутствовать дальше. Как же, кричу, да как же так! Он отвечает - прости, брат, она меня не пропустит, я себя потеряю. А мне нельзя, да и не готов я еще. Рано мне, понимаешь? Тебя пропустит, а меня нет.
Делать нечего - ехать-то надо. Вот и едем - он впереди, я следом.
На третий рассвет я проснулся и не узнал мир. Так было у меня от наргиле, когда даже свои руки распознать не можешь, а отражение в зеркале хохочет и кривится, хоть ты и неподвижен. Хозяин стоял ко мне спиной, не оборачиваясь. И жестами, без единого слова мне показал - дальше один, я не поеду. Я молча собрался, оседлал лошадь. Отдал на память хозяину свой кисет и двинулся вперед, под перламутрово-розовым небом, по синему песку. И тени здесь ложились не черные, а желтоватые, как будто отсветы. И ящерки здесь бежали по воздуху, как по земле.


Следующая страница была прожжена и вымазана золой. Разобрать строчки я не сумела, хотя честно пыталась.


... и Светлым зову его. Он добр и мил, насколько может быть добр и мил призрак к человеку. Подсказал мне давеча, где колодец, и на благодарность только рассмеялся беззвучно. Поведал мне как-то, что помнит меня из прошлых жизней, и помнит только добро. Приятно слышать, отвечаю, вот только я тебя не помню, не обессудь. Снова смеется. Колышется на ветру.
Под утро он меня разбудил. Встреть гостью, шелестит, встреть. Я спросонок глаза кулаком протираю - какую гостью, о чем ты? Вдруг вижу - стоит у кострища Этельберта. Встрепанная, лохматая, ни капли надменности не осталось. Воет в голос - Вечный Город жжет глаза, Вечный Город светит ярко, Вечный Город травит сердце... Дал ей воды напиться - не берет, только стонет. И руки у нее в волдырях, как от ожога.
Что делать, Светлый?
Оставь ее, говорит. Ничем ты ей не поможешь. И я не помогу. Таков ее путь. У тебя свой.
Гляжу - а он уже и не колышется, стоит себе спокойно, словно всегда стоял. И правда, светлый - волосы белее снега. И глаза льдистые, голубые.
А ты, спрашивает, не видишь Вечный Город? Не зришь свет Его?
И вдруг понимаю - вижу! И свет Его вижу! И знаю - смогу войти. И знаю - обратной дороги нет. И чувствую - она-то мне и нужна, обратная! Вернуться надобно! Не закончил я, не справился!
Возвратиться мне надо, говорю. Нельзя мне пока что в Вечный Город.
Светлый подумал-подумал, а потом и говорит

Я торопливо перебрала оставшуюся стопку. Нет, других листочков из дневника там не было, только старые трухлявые газеты из города Дэвиса за 1890 год. Дьявол! Ну нет, меня так просто не обдуришь. Если понадобится, я весь этот чердак по досточке разберу, но до конца дочитаю! Держись, автор, не пропадай в своем Городе, я скоро!

[Todo Uno]

9. Танец.

Шаг, другой... Они подходят к двери, ведущей к подвалу и начинают спускаться.

Первое письмо в новой квартире. Женщина, у которой он снимал комнату, принесла его, по-старомодному, положив на серебряный поднос. Ему, вчерашнему студенту, нравилась ее церемонность. Он часто воображал себя эдаким хозяином усадьбы, молодым блестящим графом.
Письмо из усадьбы “Обир”. Виктор писал туда, узнав, что там скупают древние американские трактаты о колдовстве. И вот ему ответили приглашением приехать.

Последние три ступеньки... Одна из них неожиданно скрипнула, и он вздрогнул, но тут же опять погрузился в воспоминания.

Они встретили его на пороге дома. Оба высокие и худощавые, похожие как две капли воды, но при этом она была изящна и женственна, а он имел необходимую толику мужественности, чтобы не казаться слащавым. Он держал канделябр с тремя свечами, блики которых мерцали в крупных бриллиантах ее серег. Она держала длинный мундштук, и сквозняк из двери колебал дым от ее сигареты и перья, которыми было оторочено декольте на ее платье.
Привет, - сказала она с легкой усмешкой. - Вы, должно быть, Виктор.
Я Родни, - он кивает в ее сторону - Это - Ребекка.
Роуз. Зовите меня Роуз.
Девушка поворачивается к брату и шипит что-то вроде: “Я же просила”.

Дверь бесшумно открылась... Длинный, кажущийся бесконечным, коридор.

Его комната, в которой ему предложили пожить, находится недалеко от комнаты Родни. Он проходил мимо, когда услышал неожиданные звуки. Дверь была приоткрыта и не удержался и заглянул. Роуз, покачиваясь, сидела на брате, который сжимал ее обнаженные ягодицы. Она сжимала свои груди пальцами с длинными ногтями, покрытыми красным лаком. Внезапно она открыла глаза и посмотрела прямо на Виктора. Он, смущенный, отскочил в тень коридора, но успел заметить победную улыбку на ее лице.

Свеча Роуз заискрила, огонек задрожал, почти угасая, и бросая зловещие тени на белые стены, но выровнялся.

Родни пришел в его комнату неожиданно. Он был явно пьян. Виктор в зеркале видел их отражение. Контраст их черных и белых волос, но одинаково бледную молочно-белую кожу, горящую от прикосновений.
Шепот чуть позже: “Я люблю ее, но не могу так больше... Я схожу с ума здесь... Мне хочется уехать, вырваться…”

  Родни споткнулся и схватил Роуз за руку, чтобы не упасть.

Он и Роуз идут по раскисшей земле от поместья в сторону деревни.
 - Ты веришь в реинкарнацию? - неожиданно спрашивает она.
 - Да, наверно. Не хочется думать, что мы беремся из ниоткуда и уходим в никуда.
 Девушка кивает, теребя край норковой накидки.
 - Мне кажется, что я помню свою прошлую жизнь, - говорит она. - Ну некоторые эпизоды.
 Виктор нарочито восторженно говорит, что ей повезло, ведь он ничего не помнит.
 Внезапно Роуз откуда-то из под накидки выхватывает маленький револьвер и наставляет на него. Виктор хватает ее за руку, пытаясь выкрутить ее и выхватить оружие, стараясь следить, чтобы дуло смотрело вверх. Звучит выстрел. Роуз обмякает и кулем садится на грязную дорогу, оставив “Смит и Вессон” ему. Виктор так и оставляет, убегая обратно в поместье.
  Она вернулась через несколько часов. Оставив на ковре в гостиной комья глины и земли, уселась в кресло, пачкая и его своим платьем. Закурила сигарету, не даже не ополоснув рук.
  - Родни, она пыталась убить меня! - Виктор и сам понимает насколько театрально звучит это обвинение, но может сдержать негодования.
 - И что вы сделаете? - смеется Роуз. - Убьете меня? Или вызовете полицию? И зачем мне тебя убивать, Виктор, а?
  Ее брат только допил свой виски и быстро вышел из комнаты, даже не взглянув на них.

  Виктор подняла глаз на Роуз и Родни. Они шли, держась за руки.

  Когда в первый раз Роуз упала в обморок, он испугался. И вид Родни, спокойно продолжающего читать книгу, его обескуражил.
 - С ней это случается периодически, - безразлично сказал он в ответ на вопрос Виктора. - Просто не трогай, сама придет в себя.
Второй раз это случилось, когда Родни рядом не было. Она затряслась, ее глаза закатились и она рухнула. “Вот он, шанс”, - подумал Виктор, схватив небольшую подушку с кушетки, на которой сидел. Он подошел к ней, опустился на колени. Она лежала перед ним, беззащитная. Стоит только прижать подушку к ее лицу и все будет кончено. Он поднял свое “оружие”, думая о том, как все изменится, и, скорее всего, к лучшему.
 Когда Роуз пришла в себя, он сидел рядом с ней на полу, с подушкой в руках и бездумно смотрел в окно.
 - Спасибо, - тихо сказала она.
Больше они не ссорились.

 Виктор чувствует, что ноги уже гудят от долгой ходьбы. Кажется, они идут по этому чертову коридору целую вечность.

- Я уверен, что у нас в подвале клад, -говорит Родни, необычно веселым голосом. В последние дни он не был таким воодушевленным.
 - Глупости, братик, - смеется Роуз. - Что там может быть кроме пыли и грязи?
- А давайте посмотрим, - Виктору действительно интересно посмотреть на подвал их особняки, с сокровищами или без.

Чувство дежавю. Тогда они тоже также втроем спустились в этот подвал. И долго шли по туннелю, с белыми стенами. Только пол и стены, больше ничего здесь нет. А в конце будет дверь. Тогда Родни уверял, что ее здесь не было. И они не сумели ее открыть.

 Из блестящей трубы граммофона гремит оркестр. Кажется, это Дюк Эллингтон, но Виктор не уверен. Он просто покачивается в ритм музыки. Танцует Роуз, держа свой неизменный длинный мундштук. Дым сигарет обволакивает ее невесомыми лентами тумана.  Между ними, прикрыв глаза, кружится Родни. Песня меняется на быструю, заводную. Роуз тушит сигарету и отбрасывает мундштук. Одной рукой она притягивает брата, второй - его, Виктора. Обнявшись, втроем, они пляшут в бешеном темпе какого-то дикого танца. В комнате жарко от их танца, натопленного камина и массы свечей. Неистерпимо ярко сверкает Роуз. Кажется, сегодня она надела все свои драгоценности. Даже ее короткое платье расшито маленькими блестящими кругляшками. Все трое пьяны. Музыка стихает, и они обессиленно падают на пол. Роуз положила голову на грудь брату. Виктор держит его за руку. Но Родни вырывается из их объятий, садится и зло говорит, что устал, что ему надоело.
- Я хочу на свободу. К нормальной, реальной жизни. Я задыхаюсь здесь! - выкрикивает он.
- Но, милый, - Роуз пытается его успокоить. - Что ты там будешь делать без меня, без Виктора, наконец?
- Жить, - рявкает ее брат.
 Они пытались его остановить, но он все равно ушел.
 Роуз плачет, съежившись в кресле. Виктор ходит из угла в угол, затем садится рядом с ней и обнимает ее за плечи. Он чувствует, как пусто и тоскливо без Родни. И знает, что Роуз чувствует то же самое.
- Ты же занимаешься магией, - не выдерживает он. - Верни его. Ты же можешь воспользоваться чарами.
Роуз поднимает заплаканные глаза.
 - Как ты не понимаешь? Я не хочу удерживать его так. Это должен быть его выбор. Иначе это будет не Родни, а тупая марионетка. Родни… - она всхлипывает и прячет лицо в ладонях.
 Виктор встает уже зная, что сделает. Он идет в свою комнату. Там он умывает лицо, тщательно чистит зубы и надевает чистую рубашку. Открывает секретер. Там, в шкатулке из красного дерева лежит тот “Смит и Вессон”. Он так и не вернул его Роуз. Он подходит к окну, держа револьвер в руках. Обхватывает губами холодный ствол, палец ложится на спусковой крючок. В мыслях сумбур, мелькают какие-то дурацкие воспоминания, что он думал и читал о жизни, смерти и бессмертии. Безразличным взглядом он обводит двор, видит подъезжающую машину. Она останавливается и оттуда выходит Родни. “Какие глупые мысли приходят в голову перед смертью”, - отстраненно подумал было Виктор. Родни! Вернулся!

 Пока не рассвело они втроем спустились сюда в подвал, снова. И опять прошли по этому туннелю. И наконец дошли до той загадочной двери. Она приоткрыта.
  Шаг, еще шаг и они заходят…

[Todo Uno]

Маскарад.

1. Танец - Кейли.
2. Мы забыли, что умерло лето - Актриска.
3. Курильщик опиума - Simka
4. Земля храбрецов - Харухи.
5. Червь побеждённый - Сашетта.
6. Любовник из сновидения - Шинанай.
7. Месмерическая дымка- [Begotten]
8. Взыскующий Эльдорадо - Снайпер.
9. Танец - Шебуршунчик.

Обратная связь.
Эту текстовушку я помню совсем маленькой и безобидной, когда мастер ещё не был покусан "Облачным атласом" и умудрён опытом. Игуана тогда была тоже юна и интеллектуально невинна, поэтому нифига не поняла из главной идеи, а рыцаря, взыскующего Эльдорадо, аккуратненько рерайтила. Главная линия до меня дошла только вот в этот раз, после ваших текстов. Поэтому и вводные распределялись почти все мастером самостоятельно, я только подпихивала информацию из личных дел.
Кейли, как "логичная и романтичная разом" (по словам мастера), получила вступительный текст. И сдала мне классную ироническую версию, которую я не выкладывала и ни с кем не делилась, поскольку если мастер решил сделать пафосную текстовушку - то за иронию можно и огрести. От Кейли мне и зола пахлава была бы, и право на иронию я бы отстаивала, но сама Кейли была осторожна и предусмотрительна, и сдала мне бета-версию от третьего лица, с нужным градусом строгости. В тексте много эпитетов, воздействующих на все каналы восприятия, и вообще 6D. Цветовой и звуковой символизм я очень уважаю, тем более что он прекрасно синхронизировался с Актрискиным текстом.
Офорт Кейли достался Todos caeran - "Все погибнут", с хитрыми кумушками, ощипывающими ангелов (Por desplumar arcangeles glaciales - вспомнился мне в связи с этим один одновременно из самых пафосных, но в то же время самых забавных сонетов, что доводилось переводить).
Вообще, я бы поспорила с мастером-детективщиком насчёт кастинга в этом моменте (если бы не была оглушена вводными до полубессознательного состояния). Кейли очень вкладывается эмоционально, у неё тексты, как бы это сказать, очень вовлечённые. А ангел, на мой взгляд, требует некой отстранённости, холодности и лунности. Впрочем, у всех присутствующих горячая кровь, так что даже не знаю, с кем можно было бы поменять. Разве что с самим мастером. Или со мной.
Шебуршунчику офорт был в пару - Ya van desplumados. Этих уже ощипали, танец смерти прошёл свой круг, перья ангелов плавно опускаются на землю в каком-то гибнущем мире, дом Ашеров рушится, а боги наблюдают за этим с ироничной усмешкой.
Шебуршунчик, надо сказать, прекрасно поигралась с флешбеками и временными слоями, я это оценила. Прохождение по коридору как прохождение через историю их взаимоотношений - ну это же офигеть как круто. Очень сильный текст. Реализуйте ещё кто-нибудь где-нибудь плавающего повествователя, и вообще мне все гештальты позакрываете.
Ещё у Шебуршунчика текст имеет внутренний ритм, вот эти шаги передают рисунок танца. По крайней мере, мне читалось именно так.
Ах да! Наводка досталась Шебуршуну "в честь Кеннета Липмана", потому что, по мнению мастера, в ней сконцентрирован весь секс. Ну да, это было сказано до Курильщика опиума.
Актриске я дала офорт с ведьмой - по содержанию текста. Вот сижу и пытаюсь сформулировать одну Актрискину особенность. Актриска не умеет в чистый пафос (вообще мало кто умеет в пафос так, чтобы это было органично без обработки напильником, и от необработанного результата не тянуло весело заржать). И когда Актриске надо рассказать Очень Мрачную и Очень Пафосную Историю, она её обматывает шарфиком, прячет в семейный альбом - и история становится милой и уютной, близкой до дрожи. Вот этот мальчик в приюте напомнил мне Ника из Лагуны с его облезлым свитером. На это работает и мешочек с кофейными зёрнами, и прочие детали. А история, досказанная в снах (такой Павич!) возвращает нужную долю мистики. Честно говоря, я не очень врубилась, нафига там армия зомби - кажется, в наводке этого не было, и это додумка игрока. И, если я правильно понимаю, мать-преподавательницу можно толковать как одно из воплощений Розамунды? Если это закладывалось, то понятно, как Актриска так быстро раскусила основную сюжетную линию текстовушки. Правда, центром она обозначила Розамунду-ведьму, а по мастерской задумке, главный там Дерик (если я ничего не перепутала).
Курильщика опиума мастер сразу отписал Симке  с комментариями про "мимими" и любовь-морковь к одному конкретно взятому тюленёнку. Наводка была, цитирую, "простенькая, но атмосферы можно выдать вагон". Изначально про связь братьев ничего там не было. Было предложение, если что, "докинуть пару извращённых фраз от мастера". Симка запросила дополнения. Я отправила, и потом мастер до второго дедлайна переживал, что сказала Симка на допнаводку. Я честно написала: молчит, надеюсь, не лежит всё это время в глубоком обмороке.
Вот что мне нравится в Симкиных текстах - она умеет говорить откровенные вещи красиво и не пошло. При этом не завуалированно - сомнений в сути сказанного не возникает, двойной трактовки быть не может. Какая-то аналогия у меня крутится в голове с кем-то из современных литераторов - может, Линор Горалик? Не помню.
У Симки тоже ритм - чёткие, рубленые предложения, когда персонаж говорит о своём чувстве вины. Он сам себя пригвождает. По степени эмоционального втаскивания читателя в шкуру персонажа Симка и Кейли для меня где-то на одном уровне. Этот текст у Симки горький, и в то же время гипнотизирующий. С атмосферой мастер прямо в точку попал - атмосферы вагон.
На Харухи мастер запрашивал досье. Моя рекомендация была - "самый земной текст". Без мистики (или с минимумом мистики), с хорошо читаемыми аллюзиями на самые известные вещи. У Харухи получился очень мужской текст, на мой взгляд (это при том, как мы с мастером при распределении ролей кукушатами повыпихивали Пыща и Трака, приговаривая: "это наши девочковые дела - любовьки, инцестуальки, реинкарнашки"). И вот он визуально делит текстовушку напополам. До и после него - дымка и мистика, а сам текст Храбреца - чёткий, как хроника. Он очень контрастен ("благословенный Тейн, проклятый Уир") и максималистичен. Кроме того, он чуть ли не единственный линеен как в логике, так и в повествовании. На мой взгляд, ещё эффекту хроники способствует первое лицо и формат воспоминаний. За редким исключением, эта форма заставляет читателя заранее расслабиться: если герой вспоминает что-то, значит, он остался жив, значит, все ужасы где-то далеко позади. Этот текст самый простой в техническом плане, что вполне оправдано наводкой.
"Пятый и шестой текст подели сама между Сашеттой и Шинанай", - дал мне отмашку мастер. Я решила отдать Сашетте Червя Побеждённого. Потому что там достаточно чётко прописан сюжет (и нет никаких дверей, за которыми можно несанкционированно в обмороки валиться - да, я злопамятная). И сюжет мистичен, но при этом понятен. И даже присутствует элемент детектива и остросюжетности. Вообще то что доктор прописал. И результат мне очень нравится. Единственное, к чему придерусь - это многоточия. У меня с ними взаимоотношения, как с креветками - клёвая вкусная штука, но чуть переборщишь - привет, аллергия. А нет, не единственная придирка будет. В тексте стилистические качели - то пафос (волосы цвета вранова крыла), то деловитый современный детектив с канцеляризмами ("Ее необходимо остановить! Просто… физически.") По придиркам может показаться, что я Сашетту не люблю, но это не так. Из удачных моментов хочу отметить передачу панически мечущихся мыслей Эдвина, и фишку с именами, как средством власти (кажется, это в какой-то мифологии было, нет?). Муж тут как раз и есть Червь Побеждённый, хотя формально он как раз убийца и агрессивный элемент. Удачно заиграло название, перевёртыш в стиле Снайпера ("В двух шагах").
Для Шинанай я запросила "отчаяние и беспросветность", из имеющегося, на мой взгляд, идеально подошёл Любовник из Сновидения. Очень поэтичный текст. И очень тактильный. Реплики с нарастанием, как у переводчиков Варгаса Льосы, создают нужную степень безумия и эмоциональности. "Ты-он?" - более уместное употребление эллипсиса трудно представить.  Стихи просто шикарны, и создают идеальный сплав с прозаической частью. Поэзия перетекает в прозу, а проза в поэзию. " Он помнит ее маленькой настороженной девочкой с темной водой в глазах и ветром в ногах; он знает ее усталой девушкой с радугой в сердце и телом, поющим даже в этой тишине." - вот этот момент мне напомнил "Юного владетеля сокровищ" Астуриаса. Весь текст - чистейший магический реализм. Да, он мой любимый в этой текстовушке, я даже не скрываю.
Месмерическая дымка меня слегка психотравмировала объёмом. Френ в своём амплуа - она пишет свой рассказ, без оглядки на остальных (и в формате именно этой текстовушки это как нельзя более кстати оказалось). Куча необязательных,  но таких вкусных и атмосферных деталей - чего стоит, например, описание обитателей лечебницы Сизые Мхи. Или история бегства из лечебницы? Ажурный старик - сам по себе потрясающий образ. Рябина и лаванда - символы не затасканные, но при этом яркие и самобытные. Надо сказать, что стилистические переходы тут как раз оправданы - ими характеризуются как периоды отношений с Хэзэр, так и вселение Ренаты в тело девушки.
Эльдорадо. Забавно, любимица мастера Снайпер и моя любимица Актриска в этот раз засинхронились одним и тем же стилистическим приёмом, что вызвало у меня восторг, а у мастера некоторое сожаление. "Это не снайпер, это альпинист с ледорубом и кошками," - сказала я, прочитав текст, - "всеми силами цепляется за знакомую реальность". Нашего самого_крутого_рыцаря рассматривает девочка-болельщица, прописанная чётко и выпукло - буквально по косвенным деталям мы узнаём и о её семье, и об окружении, и об увлечениях, и о переезде... Эпиграф забавно замкнул Ливерпуль и Эльдорадо. Я люблю, когда мне кладут пасхалки.
Рыцарь получился вполне себе Клинт Иствуд. Собственно, офорт я находила именно такой - с разбойниками, потому что весь дикий-дикий запад был передан в этой рукописи, причём куда ярче, чем мистические заморочки. Если старухи в тексте Храбреца - это больше мойры, то у Снайпера они выведены скорее как грайи.

Мастер мне признавался, что эта текстовушка у него теперь самая любимая. И он её часто перечитывает.
А вместо картинки я вам в этот раз принесла клип: https://www.youtube.com/watch?v=zSwxQ5aqd7A

[[Begotten]]

То чувство, когда один из текстов похож на тебя, но это не ты!

[Актриска]

Месмерический ажурный старик - это не ты??  

[Актриска]

Я прочитала, ваще круто! И все такие милые инцестуалы  

[Шебуршунчик]

Лавры Ланнистеров не дают спать спокойно  

[[Begotten]]

Месмерический ажурный старик - это не ты??  

Я. >_<

[Todo Uno]

Я прочитала, ваще круто! И все такие милые инцестуалы  

Я вот думаю, это прямо вы идею текстовушки раскусили и краткое содержание концепта можете сейчас дать, или нет?
Хотя с первого взгляда не скажешь, но текстовушка таки жёсткий паззл.

[Актриска]

Я. >_<

Хххха! Я зналь На самом деле, очень легко читается, ты зря переживала.
А похожими на тебя мне показались тексты про курильщиков опиума и, совсем немножко, про девочку на чердаке. Последний - за футбольную романтику)

Я вот думаю, это прямо вы идею текстовушки раскусили и краткое содержание концепта можете сейчас дать, или нет?
Хотя с первого взгляда не скажешь, но текстовушка таки жёсткий паззл.

Я пока могу сказать только то, что тут явно есть переселение душ. Центральная фигура большинства текстов - леди под кодовым именем "Ведьма". Ведьма, судя по всему, может не только путешествовать, но и периодически притаскивать себе под бок братика-роднульку и возлюбленного-дурачка несчастного.

[[Begotten]]

Меня же Пыщ ругал за английские эпиграфы.) Ну и плюс, я только вчера разгоняла, как офигенно было бы мне жить в Ливерпуле - "он же как Мурманск, только футбольный".

[Todo Uno]

Я пока могу сказать только то, что тут явно есть переселение душ. Центральная фигура большинства текстов - леди под кодовым именем "Ведьма". Ведьма, судя по всему, может не только путешествовать, но и периодически притаскивать себе под бок братика-роднульку и возлюбленного-дурачка несчастного.

Мастер мне Актриску хвалит. Не, точнее, я хвалю Актриску мастеру, а мастер мне хвалит кое-кого ещё (не скажу пока).
Говорит, Актриска скоро и с первым текстом всё свяжет грамотно.

[Актриска]

Меня же Пыщ ругал за английские эпиграфы.)

Ой, ну точно, конечно, и это тоже))

Мне по сюжету интересно вот что - Ведьма в тех текстах, в которых выходила-таки замуж (номер 5 и номер 7), она что, планировала в тело мужа перенести дух брата? О, а еще текст номер 6 - пооолная загадка! И текст номер 1. Но номер 1 цветами перекликается с номером 2 так, что просто офигеть
Номера 2, 3 и 9 полностью вписываются в концепцию Ведьмы, только в номере 3 Ведьма - мальчик  
А номер 4 и номер 8 связаны с остальными, видимо, посредством уирских ведьм, вот.

[Харухи]

это все реинкарнации тех трех душ что забрали в первом тексте

а у кого мертвые геи были?) мне прям ащащащ как интересно)

[Актриска]

это все реинкарнации тех трех душ что забрали в первом тексте

Да! И первый автор описал их все ПРЯМО КАК Я  

Харухи, у Шинанай небось