Текстовушки. Архив

[der Westen]

Это я так по неопытности щупаю, насколько потяну не читать, а писать  
Я тут недавно, поэтому путаюсь, боюсь не потянуть, и главный мастер дурацких вопросов)

[Next]

А я уже не влезу?

[Снайпер]

Дер Вестен, лошадью ходи.
В смысле, проси сразу наводку посмотреть.

[Sashetta]

Блин, не успела.

[[Begotten]]

/служебное сообщение/

[Харухи]

чукча читатель

[Кейли]

наводки разослала, дедлайн предлагаю в четверг 27 июня .

[Next]

Я пишу изо всех сил и сдамся завтра, не теряй меня.

[Шебуршунчик]

А во сколько именно?)

[Кейли]

Желательно до 7 вечера

[Шебуршунчик]

Ага, хорошо)

[Кейли]

у меня есть первый текст, камнем упавший на дно высохшего колодца

[Кейли]

и второй текст с легким перезвоном колокольцев

[Снайпер]

Подпишусь, да

[Кейли]

и третий текст, дискуссионный и глазораскрывающий

[Кейли]

четвертый текст, переполненный внезапностями

[Кейли]

а вместо пятого текста у нас новость о переносе дедлайна на завтра 17:00

[Succin]

Интересно, хоть одна текстовушка будет без переносов в этом году

[Снайпер]

Обижаешь, Янтарь, моя космическая стартовала почти на час раньше объявленного.

[Succin]

Ваш секрет, винтовка?)

[Снайпер]

Сила убеждения ^_^

[Кейли]

пятый текст, преображающий прошлое

[Кейли]

и шестой, отвергающий былое

[Ветер]

О, так получается, что все уложились в первоначальный дедлайн? Или текстов больше шести?

[Кейли]

блин, у меня аж глаза раскрылись с утра) потом пересчитала все
да, еще один текст ждем, причем почти краеугольный

[Кейли]

так, котятки и поросятки, у меня тут форсмажор, я очень прошу прощения, но завтра к вечеру я появляюсь и отпишусь.
мы близки к итогу

[Кейли]

Итак, я готова.
Но не уверена, что пазл получился - некоторые адепты общества квадратуры круга вернули мне вовсе не то, что ожидалось.
Идея такая: один из текстов - краеугольный камень, брошенный в воду, все остальные - расходящиеся по воде круги. Они могут быть искажены, перевраны, полузабыты.
Нужно найти связи между текстами: предметы, события, образы, а потом из них и основного текста собрать запутанную историю.

[Кейли]

Пустыня

Песок. Море, океан песка. И огромное солнце, от беспощадных лучей которого, песок раскален. Человек бредёт по пустыне уже вечность. Или всего минуту, превратившуюся в вечность. Он изможден и обессилен, поэтому еле передвигает ноги. Но ему кажется, что он должен идти дальше, переставлять обожжённые ступни, проваливаться по пояс в барханах, выбираться, цепляясь за слабую призрачную надежду, скорее из остатков чувства самосохранения. Вдыхать горячий воздух пересохшими до боли ноздрями, хватая его потрескавшиеся от жары губами.
 Человек не помнит своего имени и как он оказался в этой пустыне. Кажется, он хотел выцарапывать на руке дни, которые провел здесь в поисках воды и отдыха, но закрыв глаза в любое время, открыв их после короткого, а, может, и длинного забытья, не приносящего облегчения, он все так же видел высоко стоящее солнце. За опущенными веками он видел его, и хотел бы уже плакать от отчаяния, но слез не было в его обезвоженном слабом теле.
 Иногда ему казалось, что он видит очертания зелёного оазиса, и бросался вперёд, представляя холодную прозрачную воду, льющуюся в глотку, которая теперь разрывалась от кашля и горела, но трепещущая дымка наваждения рассеивалась, и Человек опять видел только песок.
 И снова вечности одиночества, бессмысленное чередование ног, левая, правая, левая… Снова он падает, лопаются на спине волдыри от ожогов, и горячие песчинки попадают на оголенную плоть. Человек проваливается в очередное забытье от боли и усталости.
 Спустя время, он открывает глаза, хотя больше всего ему хотелось бы уже умереть наконец. Но он сначала садится на колени, а потом встаёт на трясущихся ногах, помогая себе слабыми руками. Солнце непоколебимо стоит высоко в зените. Человек видит, что около места, где он только что лежал, нет никаких следов, даже его собственных, хотя он помнит, что шел. В этой пустыне нет ветра, которые бы раздувал песок, но следы всегда исчезают.
 Прикрыв глаза, Человек идёт дальше, сам не понимая зачем. За закрытыми веками видно багровое ослепляющее сияние солнце и мерцающие призрачные пятна. Где-то в звеняще пустой, тяжёлой голове мелькает мысль, что эти пятна - чьи-то тени, что кто-то или что-то оказывается рядом с ним. Он открывает глаза. Все такое же солнце, такой же песок. Он всматривается вдаль. Кажется, вон там, на границе песка и голубого неба чернеет какая-то точка. Человек не уверен, но теперь у него есть хотя бы какая-то цель. И он дальше переставляет ноги - левая, правая, левая, то закрывает глаза, давая им отдохнуть от слепящего солнца и сверкающего песка, то открывает, всматриваясь вдаль на точку, желая убедиться, что она не исчезает. Точка не исчезает, но не становится больше, не приближается. В какой-то момент, Человек делает рывок и пытается бежать, зарываясь ногами в песок, путаясь в нем и спотыкаясь. Падает, ползет на четвереньках, как умирающий зверь, но силы окончательно снова покидают его, и он так и остаётся лежать, поджав под себя согнутые ноги и уткнувшись лицом в раскаленный песок.
 Вечность или миг спустя Человек будто приходит в себя, отрывает неподъемную голову, пытается стряхнуть с лица песчинки, впивающиеся в обожженную кожу. Он прикрывает глаза, пытаясь собраться с силами. Кажется, в забытьи ему виделись какие-то тени, а может, это те же неясные пятна на фоне ослепительного сияния солнца, какие он видит, опуская веки. Он открывает глаза, кое-как встаёт, и снова пытается идти. Левая, правая, левая… Вспоминает про точку, вглядывается в горизонт, но там пусто. Будто испугавшись, что потерял даже это, он вертит головой, оглядывается и видит позади себя башенку.
 Небольшое сооружение, увенчанное остроконечной крышей, будто полностью вытесанное из белого камня с темными прожилками. Четыре тонких колонны, и винтовая лестница, уходящая под крышу.
  Человек подходит к башне и начинает подниматься. Шаг, второй, левая, правая, левая… Грудь раздирает от усилий, от недостатка воздуха, но он поднимается, будто знает, что это очень важно. Наверно, там, на вершине под самой крышей, есть колодец или какой-то сосуд с водой. Правая, левая, правая… Последние ступени. Человек поднимает лицо и видит большой колокол и висящей толстой веревкой. Если он позвонит, наверно, что-то произойдет. Он должен позвонить.
 Человек берется за веревку и повисает на ней, пытаясь ее раскачать из последних сил. Язык колокола бьётся о его свод. Звук, издаваемый колоколом, оглушителен. Бум! От вибрации сотрясается башня
 Бум! Падает на колени Человек, прикрывая голову. Бом-м! Он пытается закрыть ладонями уши и чувствует как между пальцами, склеивая их, сочится теплая жижа - кровь. Бум! Он знает что это кровь. Ещё какой-то время он лежит так, сьежившись. Звук колокола, почти расколовший его голову все стихает, стихает. Наконец наступает тишина.
  Человек отнимает руки от головы и садится озираясь. Он там же под крышей башни, под нутром огромного колокола. Но теперь колокол молчит. Человек всматривается и видит трещины на округлых боках этого громовержца. Их должно быть двенадцать. Он пересчитывает их. Двенадцать. Откуда он это знает? Он ощупывает шею. Она вся покрыта коркой и теперь под его ногтями черно от запекшейся крови. Теперь ли?
 Человек ложится в изнеможении прямо под колоколом. Закрывает глаза. Снова пятна на фоне свечения солнца, неясные тени… левая, правая, левая… Бум! Левая, правая…

[Кейли]

Храм

На ладони цвел, покачиваясь на ветру, огненный цветок. Маленькая смерть; подмигивала и пыталась извернуться, чтобы лизнуть грубую кожу.
Раймонд захлопнул зажигалку и перевел взгляд на приятелей, собравшихся вокруг её старшего брата.
Джо, Керч и Майло. Глупое имя, как собачья кличка, но попробуй скажи такое двухметровому верзиле.
– И этот поц мне говорит, – разливался соловьем Джо, его кустистые рыжие усы топорщились во все стороны, из-за чего он напоминал Рокфора из Чипа и Дейла, впрочем, и комплекция располагала. – Принеси мне, мол, амулет со скарабеем. И чтобы вот прям носить можно было, прикиньте? Носить! Антиквариат! Во даёт.
– Послал что ли? – Керч самый молодой. Наивный, туповатый и смазливый. В городе и без денег все девки его, поэтому его доля всегда самая мелкая. Ну, и потому что считает он хреново.
– Да ты гонишь?! За такие-то бабки, я ему этого жука живого бы нашел, и сам из него амулет захерачил!
Раймонд вновь крутанул в пальцах зажигалку и обернулся. Там был вход в старый храм. Наполовину занесенный песком, но вполне приличный. Можно было переночевать там, даже палатки разбивать не пришлось бы, но не нравился он Раймонду. А если ему не нравилось какое-то место, значит лучше было там закончить побыстрее.
Новичку в любом подобном месте было бы жутко: там, внизу, всегда кажется, что за тобой кто-то идет, и где-то в глубине паникующего рассудка ты уверен, что сейчас в луче фонарика появится чье-то улыбающееся лицо, и это будет последнее, что ты увидишь в жизни.
Раймонд новичком не был, и уж точно знал, что такое эхо и как оно может влиять на тебя. Но иногда попадались места, которые ему были не по душе.
Места, где шаги замирали через секунду после того как ты остановился. Не с тобой. Не эхом по стенам и даже не за спиной.
Впереди.
Будто ты шел в темноту, а кто-то шел к тебе из неё.

Раймонд был самым опытным в команде: если другие ходили на дело три-четыре года, а у Керча и пары лет не наберется, то он занимался этим уже порядка пятнадцати, и знал, что иногда предчувствия – это не просто предчувствия.
В прошлый раз они появились у него в заброшенного храма, и, не смотря на то, что и резная шкатулка, которую он вынес оттуда, и статуэтка ферзя из черного дерева, хорошо продались, от повторного рейда он отказался. Хотя торговец, которому они сбывали скарб, и уговаривал сходить ещё, даже двойную ставку предлагал.

Он помнил, как это началось.

– Стрёмное место, – первым признался Майло.
В храме было тихо, казалось, что она глушит завывание ветра снаружи. В странной, неправильной тишине, Раймонд слышал даже собственное сердцебиение.  
 Остальные согласно промолчали, и только Джо повернулся к Раймонду:
– Это, поделишься жребием?
Фраза разрядила обстановку, по крайней мере, для самого Раймонда, поскольку пока он соображал, о чем его просит напарник, страх успел отойти в дальний угол. Наконец, он хмыкнул и достал из сумки флягу.
На боку было выбито «Alea jacta est», «жребий брошен», и Джо не раз подтрунивал над ним, что флягу Раймонд «одолжил» у какого-то азартного игрока.
Сделав пару глотков, Джо вернул флягу хозяину, но убрать её Раймонд не успел.
Напряжение, собравшееся вокруг них, стало почти ощутимым. Раймонду показалось, что оно коснулось его сознания, но отпрянуло. Джо поморщился, Майло мотнул головой и почесал висок.
Они уже бывали в таких местах, и подобное могло разве что неприятно скользнуть холодком по спине.
Но опытными в команде были не все.
Рядом медленно и как-то слишком плавно поднялся Керч. Обведя взглядом группу, он покачнулся, поднял глаза, глядя куда-то вперед, и глухо сказал:
– Я пойду.
Тишина будто сгустилась, и теперь было слышно даже дыхание.
– Ты куда собрался на ночь глядя? – поперхнулся Джо, отчего-то каждый понял, что парень собирался не поссать в кустах. В глазах у него был страх, а Раймонд наоборот расслабленно опустил плечи. Ему всегда становилось спокойнее, когда ожидание очередного говна подходило к концу.
– Она зовет, – пояснил Керч. Голос у него был пустым и глухим. – Я пойду.
В тишине теперь был слышен тихий звук, едва-едва уловимый, на самой грани. И Раймонд мог поклясться, что это был женский плач.
Они остановились на ночлег прямо в главном зале, и Керч повернулся, зашагав в сторону внутренних помещений.
Наутро он не помнил ничего. Ни того, что куда-то собирался идти, ни того, как начал драться, когда его пытались остановить.
Ни того, как начал завывать ветер после, пытаясь задуть костёр, и как они молча, не обсуждая и не вспоминая это после, закрывали пламя, чувствуя – если потухнет оно, придет конец и им.

Это было давно, а после так долго были простые легкие дела, что Раймонд начал было думать, что удача будет вечной. Но, увы. Они оказались в этом чертовом храме.

– Негусто мы сегодня, – Джо вертел в голове их добычу – песочные часы. Старые, но хорошо сохранившиеся.
– Перчатки надень, – буркнул Майло и сел так, чтобы быть боком к входу.
Раймонд невесело усмехнулся. Он тоже это чувствовал.
Что-то гадкое, сухое и шершавое скреблось в стены старого храма, но этот звук ты слышал не ушами, а казалось всем телом.  
А когда ты закрывал глаза, даже просто на десяток секунд, чтобы глаза отдохнули от яркого пламени, то видел, как достаешь из рюкзака свечу и спускаешься вниз. Туда, глубже. Где тебя ждут так давно, что казалось, потеряли счет времени.
Туда, где тебя будут любить. Всегда. Вечность.

– Я здесь уже бывал, – вдруг вновь заговорил Майло, подбросив угля в костёр. Раймонд встряхнулся, чувствуя, как на колени давит сумка – он уже успел её взять. Заставив себя медленно поставить рюкзак, а не отшвырнуть его как ядовитую змею, он повернулся на голос напарника. – Храма правда не видел, я тогда таким не занимался. Просто, шлялся. Чудное здесь место.
Он помолчал, глядя на огонь, и начало казаться, что здоровяк закончил, но всё-таки он хрипло рассмеялся своим мыслям:
– Иду я тогда, и чувствую, что в ботинке что-то застряло. Вытаскиваю, а это ветка какая-то. Удивился, конечно, откуда ветки-то тут, а потом пригляделся и понял – это карандаш белый, мне племянник сделал. И точно мой, там рожица выцарапана. Ну, удивился, конечно, закинул в сумку и дальше пошел.
А потом, уже когда на дело ходил, карандашик-то всегда с собой брал, метки им ставить удобно. И посеял в пустыне. А домой вернулся, и вот он. Лежит, в той самой сумке.
Над лагерем повисла тишина, через минуту взорвавшаяся хохотом Джо.
– Ну, ты и заливать! Умеешь же жути нагнать, чертяка!!
Майло усмехнулся, покопавшись в сумке и покрутив в пальцах обычный карандашик из туристических развалов. В толстеньком пеньке белый грифель. Была там рожица, не было, Раймонд все равно не увидел.
– Да кислые вы больно, – усмехнулся Майло, и вдруг поднялся, направившись к входу в храм. У Раймонда заныло сердце – его они бы не удержали, но мужчина только положил на груду песка карандаш и вернулся к костру.
Остальные будто и вовсе не заметили, что он куда-то ходил. Повернувшись к Керчу, Джо что-то вдохновенно рассказывал, хотя судя по тону – безбожно фантазировал, а тот слушал, приоткрыв рот.

Раймонд прислушался к себе и выдохнул, облегченно прикрыв глаза. Почти наяву видя, как карандаш медленно уходит в песок, а звук затихает, сыто фыркая, принимая подношение.
Давая им четверым дожить до утра.

[Кейли]

Рынок

Я спешу сквозь рынок, скользя между яркими занавесями, пригибаясь под висящими прямо поперек рядов гирляндами сушеного перца, уворачиваясь от взглядов любопытных арабов. Я знаю, что они любят поговорить обо мне, знаю, что за прошедший год не перестала быть животрепещущей темой для сплетен. Поначалу они ненавидели меня, плевали мне вслед, осыпали проклятиями на ломаном французском. Теперь снисходительно жалеют - как же, бывшей богачке, жене венгерского дипломата, выпало прислуживать в доме старого Акрама. Натирать полы, бегать за покупками, а кто знает, может, старик требует от нее и кое-каких услуг поинтереснее? Каково это - ублажать старика после молодого красавца мужа, так жестоко убитого правоверными?

Я знаю, о чем они говорят, я уже неплохо понимаю арабский, но меня не задевают глупые сплетни. Акрам никогда и пальцем меня не трогал, а что касается тяжелой работы - я готова на все, лишь бы не думать об окровавленном лице Давида, о веревке на его шее, о людях… нет, зверях, которые ворвались в нашу спальню в ту ночь. Лишь бы не чувствовать болезненный комок в горле, появляющийся при одной мысли о прошлом.

Купив сандаловое масло, я сворачиваю туда, где все столы сверкают на солнце так, что даже больно смотреть. Серебро, бронза, золото - от дешевого туристического китча до уникальных, тонких изделий, за которые в прошлой жизни я бы отдала большие деньги. Мое ежедневное задание, Акрам очень строг на этот счет: «Найди амулет с жуком. Он золотой, у него гранатовые глаза и серебряные крылья. Ты узнаешь его». День за днем я тщательно обшариваю каждый стол, но не вижу ничего похожего. День за днем Акрам вздыхает и приказывает мне продолжить поиск завтра.

Одна из торговок, Аватеф, узнает меня и дружелюбно улыбается. Она всегда хорошо ко мне относилась, даже в самом начале, когда выкрикнуть мне оскорбление было любимым развлечением ее товарок, и я с радостью останавливаюсь, чтобы спросить о здоровье ее детей и поболтать о погоде. Но вдруг ее пухлая темная рука ложится на мою.

- Иди в хлопковые ряды, - негромко говорит она, как будто боится быть услышанной.

Я недоуменно хмурюсь, но она качает головой, предупреждая мои вопросы.

- Иди.

Не знаю, что на нее нашло, но я не хочу спорить с единственным подобием подруги, что у меня сейчас есть. Пожав плечами, я направляюсь в сторону рядов, где мотки чистейшего хлопка сменяются стойками, на которых сушится свежеокрашенная шерсть. В прошлой жизни я с радостью покупала там пряжу, мне всегда нравилось, когда Давид носил вещи, сделанные моими руками. Комок в горле подкатывает вновь, мешает дышать, и я трясу головой, будто воспоминания можно вытряхнуть из уха, как воду после купания. Повернув налево, я останавливаюсь, как вкопанная. Я вижу его - музыканта.

Совсем еще молодой парнишка, почти мальчик, на его коленях лежит странный предмет, в котором я никогда не распознала бы музыкальный инструмент - будто сплюснутая металлическая сфера. Но парень прикасается к ней пальцами, то с одной стороны, то с другой, как будто бы ласкает ее, и она отзывается музыкой, какой я никогда не слышала раньше. Будто поет сам воздух, пахнущий специями и морем, будто я могу вдохнуть каждый из этих волшебных переливов.

Я привыкла к другой музыке - правильной, вылощенной, выстроенной. Мелодия, гармония, фраза, ритм, ноты, что-то еще скучное с уроков сольфеджио. Эта музыка льется, как вода, не зная ни рамок, ни правил. Она затягивает, заставляет потерять чувство времени, и я замираю на месте, забываю дышать, проваливаюсь в волшебную вязь звуков, как будто этот арабский рынок стал моей персональной кроличьей норой.

Выныриваю в реальность я только тогда, когда молодой музыкант заканчивает игру, напоследок погладив инструмент, как любимую кошку. И вдруг смотрит на меня в упор. Широко раскрытыми ярко-голубыми глазами, каких не бывает у арабов. Пару секунд спустя он моргает, и его глаза темно-карие, обычные, как и у всех вокруг. Я отшатываюсь в сторону и чуть не врезаюсь в маленькую лавчонку с украшениями и посудой. Да что она делает здесь, посреди ярких мотков пряжи?

Старик-торговец встречает мой взгляд и широким жестом обводит свой товар, предлагая мне взглянуть. Еще до того, как опустить глаза, я знаю, что я увижу. Золотой жук, точно такой, как описывал Акрам, лежит на потертой ткани рядом с обшарпанной медной флягой. На фляге выцарапано: «Alea jacta est». Надпись выглядит, как побуждение к действию.

- Сколько? - спрашиваю я, указывая на амулет.

- Триста франков, - отвечает торговец, - Но только вместе с гаданием.

- Каким гаданием?

Старик лишь улыбается в ответ. Молча, как будто под гипнозом, я достаю из кошелька триста франков и вкладываю его руку. Он в ответ кладет жука мне в ладонь. Тот гладкий, тяжелый и горячий от жаркого солнца, и я стискиваю его крепче, когда ко мне подходит парнишка-музыкант.

- Гадание, мадемуазель? - спрашивает он с широкой улыбкой. Его глаза все еще нормально-карие, но его французский звучит так чисто, будто это его родной язык.

- Это совсем не обязательно, - неуверенно отвечаю я, - Мне достаточно амулета.

Мальчик мотает головой, продолжая улыбаться.

- Амулет идет вместе с гаданием, мадемуазель. Идите за мной.

Его смуглая крепкая рука хватает мою, и он ведет меня куда-то, мимо лавок, мимо покупателей, отчаянно пытающихся сбить цену, мимо лукавых торговцев и их разноцветного товара. Неожиданно мой провожатый останавливается и поворачивается ко мне.

- Закройте глаза, мадемуазель, - просит он.

Закрыв глаза, я жду пару секунд, вслушиваясь в звуки рынка, а потом сильный толчок в спину бросает меня вперед. Я падаю, инстинктивно выставив руки вперед, раздвигая ими неизвестно откуда взявшуюся передо мной ткань.

Я в темной палатке, лежу на подушках, и позади меня лишь тряпичная стена, нет и намека на вход. Почему-то мне не страшно, я будто сплю, и в моих ушах звучит таинственная музыка, которую играл мальчик со странными глазами. В центре палатки сидит сморщенная старуха, перед ней разложены потрепанные карты Таро.

- Это ты, - тихо говорит она, и ее палец упирается в карту, изображающую Влюбленных. - А это опасности, которые тебя окружили, - она указывает на несколько младших карт, принадлежащих к масти мечей.

Я еле замечаю мечи, мой взгляд прикован к карте с Влюбленными. Мужчина на этой карте до того похож на Давида, что мое горло взрывается острой болью, и я не сразу замечаю, как слезы текут по моим щекам. Те же густые вьющиеся волосы, которые я так любила перебирать, те же сильные руки, которые всегда были такими теплыми, те же ярко-голубые глаза…

- Ева! - прерывает меня старуха, - У тебя мало времени.

Я даже не удивляюсь, откуда она знает мое имя. Вытираю мокрые щеки и спрашиваю:

- На что?

- На то, чтобы выбрать, - отвечает старуха, и я вдруг осознаю, что все это время мы говорим на моем родном языке.

Она выкладывает две карты передо мной. Возничий и Смерть. Возничий означает путешествие. Смерть в толковании не нуждается.

- Выбирай, - старушечий голос звучит, как приказ. Она поднимает на меня глаза. Голубые, невыносимо-голубые, и боль в горле становится нестерпимой, когда я указываю на карту Смерти.

***

Давид смеется, играя с моими волосами, разбросанными по подушке. Мягко целует меня в губы, улыбается, вглядываясь в мое лицо.

- Я не могу поверить, что ты отказалась от поездки в Испанию, чтобы остаться со мной.

Я смеюсь, качаю головой:

- Ты все еще не понял, что я всегда выбираю тебя?

Он улыбается, хочет ответить, но выстрел за дверью заставляет нас вздрогнуть.

- Ева! - успевает позвать он, но я так и не узнаю, что он хотел мне сказать.

Дверь распахивается, и я слышу музыку, волшебную музыку, которая заглушает крики бородатых демонов, вломившихся в нашу спальню. Смуглые лица, белые зубы, их внезапно так много, что просторная комната кажется маленькой. Они словно танцуют в этом поющем воздухе, и я краем глаза вижу, как один из них накидывает веревку на шею Давиду, пока другой прижимает меня к кровати. От него пахнет сандалом, а на его шее качается золотой амулет в виде жука с гранатовыми глазами и серебряными крыльями.

В его руке блестит что-то острое, и в следующую секунду резкая боль в горле взвивается в унисон с оглушительно громкой нотой, разрывающей небо на части. Небо, которое должно бы быть черным и усыпанным звездами, но оно пронзительно голубое. Голубое, как глаза Давида.